Ближние

Дарья ВЕРЯСОВА | Драматургия

Пьеса в двенадцати картинах и пяти молитвах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
АЛЯ, трудница, 23 года.
НОВЕЛЛА, послушница, около 30 лет.
МАТЬ ПАВЛА, инокиня, около 40 лет.
МАТЬ АГАТА, пожилая, но очень бойкая и жилистая монахиня.
АРХИМАНДРИТ, неземной старик любого возраста.
ШУРИК, местный житель, помогает сёстрам в монастыре, ему около 30 лет.
ТОЛИК, приятель Шурика, часто пьющий местный житель, также помогает сёстрам по хозяйству.
Насельницы монастыря: монахини, послушницы, трудницы.

Действие происходит в женском монастыре, удалённом от больших городов и дорог. Зато рядом есть лес, река и поле. Дело идёт от зимы к весне, тает снег, приближается Великий пост.
I
Большая чистая кухня с окнами на дальний лес. Почти по всему периметру – мойки, в центре – огромная плита. С одного боку уголок трапезницы (помощницы кухарки по кухне), с другой – место, где чистят овощи. Ещё виднеется выход в трапезную, и там – кусочек стола. Аля входит с ведром картошки, ставит его на пол, надевает фартук, двигает табуретку – готовит себе рабочее место. Новелла и Павла, в фартуках поверх чёрных ряс, что-то режут, варят, парят – они готовят трапезу, иногда отвлекаясь на то, чтобы дать Але указания.
НОВЕЛЛА. Вот картошка, отсыпаешь полведра, наливаешь воду прямо туда же, в ведро, хорошенько так палкой шурудишь, тогда вся грязь сходит. А голую картошку, сама знаешь, – в чистую воду. Вот сюда.
АЛЯ. Ага, понятно.
НОВЕЛЛА. Ты чего в монастырь-то подалась? Случилось чего?

Аля молчит.

ПАВЛА. Новелла, не приставай ты к ней, она на исповеди всё батюшке скажет.
АЛЯ (с испугом). Ох…
НОВЕЛЛА. Что, страшно? Ты на исповеди когда-нибудь была вообще?
АЛЯ. Я хотела однажды, даже в храме в очередь встала, но не решилась.
НОВЕЛЛА. О-о! Тяжко тебе придётся. Все грехи вспомнить, покаяться в каждом. Ты заранее начни записывать, дело долгое. А могут ещё и не отпустить грехи! Как скажет – а ну пошла отсюда! И пинок под зад. Лучше сразу уехать, самой.
ПАВЛА. Ну зачем ты ребёнка пугаешь? Батюшка у нас добрый, конечно же, отпустит он грехи – тебе лет двадцать?
АЛЯ. Двадцать три.
ПАВЛА. Что ты там вообще могла натворить к своим годам. Детоубийствами не занималась?
АЛЯ. Я и взрослых не убивала. Я миролюбивая: собачек люблю и кошек. Я только тараканов убивала. Тапком.
НОВЕЛЛА. Детоубийства – это аборты имеются в виду.

Аля молчит.

ПАВЛА. В общем, не волнуйся за грехи. Главное – искреннее раскаяние! Бог управит, а батюшка направит.
АЛЯ (кивает). Я так боялась, что юбку не найду. Надо ведь непременно тёмную и ниже колен, да? А сейчас мода другая – всё короткое, яркое, в блёстках каких-то, нашлёпках. А как в таком виде в монастырь? Уже по друзьям спрашивала – не носят длинного. Мама на антресолях нашла какой-то балахон маскарадный, за вечер перешила.
ПАВЛА. Да что же, мы тебя не одели бы как надо? У нас в рухольной и юбки, и рубашки, и обувь есть. Всего полно.
АЛЯ. В рухольной? Это от слова «рухлядь»?
НОВЕЛЛА. Это кладовая одежды. Секонд-хенд по-мирски.
ПАВЛА. Прихожане жертвуют. Или от собственных старых вещей избавляются, или бабулька какая из местных помрёт – здесь, в деревне, бабулек много. Так у них в сундуках порой такие богатства встречаются: какие-то вышитые полотенца, скатерти, отрезы, штаны с пиджаками едва ли не довоенные. А потомкам это не нужно. Привозят в монастырь.
АЛЯ. А зачем в женском монастыре штаны с пиджаками?
ПАВЛА. Мы мужикам отдаём. У нас ведь без мужиков не обойтись – ну да сама всё увидишь.
АЛЯ. Женский монастырь, а без мужиков не обойтись?
НОВЕЛЛА. Грубую мужскую силу никто не отменял. (Смотрит в окно, за которым сгущается темнота.) Это у меня в глазах потемнело или на улице?
АЛЯ. Всё было мрак и вихорь. Ну, барин, беда – буран!
НОВЕЛЛА. Прогноз погоды?
АЛЯ. «Капитанская дочка», глава «Заячий тулупчик». Когда Петруша Гринёв повстречал на жизненном пути… (видит ироничный взгляд Новеллы) …кучу неинтересных событий.
НОВЕЛЛА. Замуж тебя надо. Срочно! А то останешься старой девой – брр! Будешь кормить котов и вышивать подушки для бомжей.
АЛЯ. Если человек даже к старости не нашёл свою половину, это ровным счётом ничего не значит, просто ему не повезло. Наверное, так тоже должно быть.
НОВЕЛЛА. Чушь какая! Вот я четырёх мужей похоронила – и каждый из них лучше предыдущего был. Ну и кто из них моя половина?
АЛЯ. Может, все они были восьмушками?
НОВЕЛЛА. Может быть, и так. Только любила я их сильно.
АЛЯ. И всё равно стали монахиней.
НОВЕЛЛА. Пока не стала. Я только послушница. Чтобы стать монахиней, надо сначала в послушницах походить, потом иноческий чин – это называется рясофорный постриг. Вот Павла у нас инокиня. А потом уже монашеский постриг. Есть ещё схимонахини, у нас была одна, только умерла года три назад, что ли…
АЛЯ. А вы постриг почему не принимаете? Сколько вы уже в монастыре живёте?
НОВЕЛЛА. К постригу нужно быть абсолютно готовой. От мира надо отречься, от желаний своих. Я здесь пять лет живу и не уверена ещё, что пора. Сидит что-то внутри мирское.
АЛЯ. Так, может, это «пора» и не наступит? Послушницы ведь могут уходить из монастыря?
НОВЕЛЛА. Незачем тогда и приходить. Ты пойми, раз оказалась в монастыре, значит, уже Богу что-то пообещала. А потом – развернулась и ушла? Так нельзя. Он за такое наказывает строго. Нет, я счастливую жизнь прожила. Мужчин любила, работу любила. И начальством побывала: к двадцати годам уже зав. производством была!
АЛЯ. Чем заведовали?
НОВЕЛЛА. Да тем же, чем здесь – питанием. Заводской столовой. Только это не то, чем можно заработать хорошие деньги. Я оттуда быстро ушла.
АЛЯ. Куда?
НОВЕЛЛА. На Кудыкину гору. В смежную область. Занялась космическим питанием.
АЛЯ. Рагу в тюбиках?
НОВЕЛЛА. Когда в тюбиках, когда в пакетиках… Ладно, хватит картошки, берись за морковку. А мне ещё телеграмму надо отбить на Марс.
АЛЯ. Он сегодня плохо принимает, там тоже буря.

Входит мать Агата.

АГАТА. У вас, говорят, новенькая в простое?
ПАВЛА. Как это в простое? Овощи на завтра чистит.

Агата заглядывает в ведро.

АГАТА. У, хватит картошки – вон сколько много начистила. А мне в храме прибираться руки нужны. Благочинная благословила.
НОВЕЛЛА. Ну, раз благочинная, то забирай.
АГАТА (Але). Нечистоты у тебя нет?
АЛЯ. Я помою руки.

Новелла фыркает, Павла укоризненно качает головой.

ПАВЛА. Нечистота – это так называется, когда кровь идёт. Ну, менструация.
АЛЯ. Нет. А много тут такого, непонятного? Может, словарик есть? А то я такой дурой себя чувствую.
НОВЕЛЛА. Ничего, пообвыкнешь, разберёшься. Ну, топай!
II

Мать Агата и Аля в церкви, выходят с солеи.

АГАТА. Надо попросить, чтобы промышленным степлером дорожки к полу прихватили. Постоянно сбиваются. А вдруг запнётся кто-нибудь, упадёт? Матушка ругаться будет.
АЛЯ. А разве можно промышленным степлером… В храме?
АГАТА. А чем мы недостойны?
АЛЯ. Ну, просто это вроде как современное что-то, а церковь – она наоборот…
АГАТА. Ох и путаница же у тебя в голове! Что ж нам, вообще от технического прогресса отказаться? Ладно, давай работать. Я буду подсвечники чистить, а ты полы мой. Начинай с солеи.
АЛЯ (нерешительно). Мать Агата, а что такое солея?
АГАТА (удивлённо). Ну вот эта – поперёк амвона.
АЛЯ. Ааа… А амвон где?
АГАТА. Ну вот, посередине, где поп стоит, – это амвон. А где клирос поёт, где мы с тобой дорожки поправляли, – это солея.
АЛЯ. А всё вместе – алтарь?
МАТЬ АГАТА. Алтарь – это та часть, которую не видно, куда Царские врата открываются. За солеёй и амвоном. Куда женщин не пускают! Ты вообще про устройство храма хоть что-нибудь знаешь?
АЛЯ. В институте у нас была история искусств, нам про храмы рассказывали. В основном про зарубежные, католические, но и наши были. Я слово запомнила – апсида!
МАТЬ АГАТА. Будь здорова!
АЛЯ (смеётся). Спасибо.
МАТЬ АГАТА (сердито). В храме не смейся! (Видит, что испуганная Аля закрывает рот сразу обеими руками.) Ну, иди, мой, я тебе Псалтирь потом дам и книжку по устройству храмов. Вы в институте учили церковно­славянский?
АЛЯ. Учить-то учили, только все эти псалмы, каноны и кафизмы читаются не подряд? Как я пойму, на какой странице и что именно сейчас читают?
АГАТА. О, это легко выяснить.
АЛЯ. Да? Каким путём?
АГАТА. В основном опытным. Есть ещё Евангелие, тоже на церковнославянском. Возьмёшь?
АЛЯ. А в чём разница с Псалтырём?
АГАТА (изумлённо). С Псалтирью? Ох… Прости, Господи! (Крестится.) Я тоже когда-то приехала в монастырь такой вот невеждой. Но мы-то – дети галактики, росли без Бога. А вам что мешает, когда все источники доступны: книги, церкви, обряды! Просто неучи какие-то, прости уж.
АЛЯ. Вы – дети галактики, а мы – ваши дети. Меня мама вообще левой рукой учила креститься. Я ведь левша, до сих пор, бывает, путаюсь. У меня мама секретарём комсомольской ячейки была. И бабушка тоже. Я бы, наверное, и сама по партийной линии пошла, родись в то время.
АГАТА. А мама в церковь ходит? Посты соблюдает?
АЛЯ. Ходить-то ходит – дождь переждать, – только ничего не понимает. Как и я. Да и посты… Ну как их соблюдать, когда вокруг такая суматоха?
АГАТА. Знаешь что, мятущаяся душа? К батюшке подойди, поговори. Не на исповедь, а так. Он тебе скажет, как быть. А пока иди уже мыть полы!

Аля моет полы на солее, с одной стороны, потом с другой, перемещается в среднюю часть храма. Агата чистит подсвечники, напевая «Богородице Дево, радуйся!». Входит Архимандрит. Аля распрямляется и смотрит в нерешительности.

АГАТА (толкая Алю). Иди к батюшке! Спроси благословения! (Показывает, как испрашивают благословение.) Руку даст – поцелуй. Перчатки сними!

Аля снимает перчатки, подходит, испрашивая благословения, к Архимандриту.

АРХИМАНДРИТ. Руку-то поменяй. Правая сверху.

Аля меняет руку. Получает благословение, смотрит на Архимандрита, не знает, с чего начать.

АРХИМАНДРИТ. Трудно в миру?
АЛЯ. Очень.
АРХИМАНДРИТ. Ну, поживи… год проживёшь?
АЛЯ. Год?!
АРХИМАНДРИТ. Разве тебе здесь плохо?
АЛЯ. Нет, мне хорошо. Жить захотелось, смеяться. Но год?!
АРХИМАНДРИТ. Москва скоро в преисподнюю рухнет, нечего там делать. Грехи да скорби. А здесь благодать, икона державная чудотворная, матушка заботливая, добрая. Живи! Скоро Великий пост начнётся, на Пасху похристосуемся, потом Троица, а дальше Успение, Рождество – вот и год пройдёт. А за человека того не молись, не надо. Ему не поможешь, а себя загубишь.
АЛЯ. Откуда вы знаете про того человека?
АРХИМАНДРИТ. Ох и трудно догадаться! Молодая, красивая, заплаканная. Что ты ещё в монастыре забыла? Ведь не умер никто?
АЛЯ. Нет-нет, все живы, слава Богу.
АРХИМАНДРИТ. Слава Богу! Слёзы одни в Москве. У нас – похорошела, похудела! Глаза засияли. А ведь приехала чучело чучелом.
АЛЯ. Я же не знаю ничего этого – церковного. Я ведь и приехала случайно, женщина на форуме посоветовала. Очень ей здесь понравилось, и икона чудотворная. Ты, говорит, приложишься, и сразу легче станет.
АРХИМАНДРИТ. Только приложиться – мало. Думаешь, одним разом душу свою спасёшь? Нет, спасение – это дело долгое, на всю жизнь рассчитанное. В миру труднее спасаться. А за год и сама изменишься, и в миру что-нибудь поменяется. А может, понравится тебе, так насовсем у нас останешься.
АЛЯ. Нет, что вы! Я об этом не думаю.
АРХИМАНДРИТ. А ты подумай. Время есть. Помолись. Как умеешь, так и молись. Бог всякую молитву слышит. Ну, беги с миром, чадо!

ПЕРВАЯ МОЛИТВА АЛИ

После обеда я пошла к реке. Вдоль забора худо-бедно лежал снег, но та половина дороги, куда тень от забора не достала, почернела и расхлябилась. А в поле снег голубел во впадинах и рычал под моими шагами. Сбоку рассеянно стоял лес.
«А вдруг – война!» – подумалось мне.
Издалека налетел гул бомбёжки, наши отступили, а я осталась прикрывать. Достала из-за спины винтовку, посетовала на то, что мало патронов, решила, что пусть у меня будет пулемёт, он надёжнее. Перебежками продвигалась вдоль леса, ползла по-пластунски, подбегавших фрицев косила из пулемёта и забрасывала снежками-гранатами.
Когда кончились патроны, немцы подошли совсем близко и хотели взять меня живьём.
Снежной горстью запорошила лицо подбежавшего врага и прыгнула в кусты. Сердце колотилось, нерусская речь звучала то впереди, то сзади, и страх в груди распрямлялся пружиной, требуя вскочить и мчаться, не чуя дороги. Проваливаясь в наст, отшвыривая ветки кустов от головы, подныривая под ними, я отступила за дерево, потом за другое. Но надо было выходить к нашим, надо было форсировать речку, и пришлось выйти из лесу, и меня убили, и я долго лежала в снегу, глядя в небо застывшим взглядом.
Потом встала и огляделась. Высился на пригорке монастырь, пустое поле лежало тихо и бесполезно.
Возле берегов тающей реки лежали льдины с глубокими стариковскими трещинами. Льдины были готовы отломить тяжёлые тела от приставучего берега и двинуться в путь. Я нашла прочную палку и стала им помогать. Первая льдина ждала этого момента и оторвалась легко, оттащив и обрушив кусок снега с кромки крутого берега. Похожий кусок одновременно свалился в воду с другого берега, и оттуда с шумом кверху рванулись утки. Льдина меж тем вырулила на серёдку реки, почти целиком заполнив растаявшее пространство, немного проплыла и тонкой кромкой вонзилась в ещё замёрзшую поверхность.
«Не дело!» – решила я и стала отрывать тяжёлые куски льда и бросать их, чтобы пробить моей льдине дорогу. Попутно я толкала другие льдины, они пихались и ломались меж собой. Это было важно: я помогала весне наступить. Одна льдина не желала плыть или ломаться, я изрезала ею руку и начала бить ногой. Льдина разломалась, дерево, за которое я держалась, оказалось гнилым. С не самым православным возгласом я полетела в воду. Затормозила на полпути спиною об грязный берег, зато ног почти не промочила.
«Я ёжик, я упал в реку!» – громко подумала я среди тишины. Вода зазвенела в ответ, и по-птичьи запело дерево.
Да, тишина здесь такая, что слышны самые далёкие звуки – они разлетаются по огромному небу, как звёзды и птицы, они бьются о купол храма, оседают на крышах домов и ветках деревьев. А сами дома плывут над оврагом, как будто взаправду – в небе.
И, как в детстве, пахнет долгой счастливой жизнью, в которой не будет ни горя, ни обид, ни взрослой тоски по тому времени, когда можно было палкой пробивать дорогу весне…

Затемнение.

III

Прошло несколько недель. Кухня. Новелла хлопочет у плиты. Аля моет посуду после трапезы.

АЛЯ. Я раньше думала, врут всё про иконы и мощи. Ну то есть не специально врут, а сами себя обманывают: что вот приложишься – и вроде как тебе легче. А сейчас я каждый день в храме, и мне, правда, легче становится. И так странно, вот когда сегодня прикладывалась к шкатулке с мощами апостолов, то вдруг не смогла дышать. Не задыхалась, а просто внутри уже было что-то большое, лёгкое. Как воздух, только другого состава. И вот служба начинается, идёт, а я к себе прислушиваюсь и понимаю, что в теле вообще ничего не болит. А ведь болело накануне. И ещё: когда идут земные поклоны, и поднимаешься вверх, такое чувство, что можно оттолкнуться от пола и взлететь под купол. Только неудобно при матушке…
НОВЕЛЛА. Поэтому надо прочнее держаться за землю. Носи с собой гирю.
АЛЯ. Я знала, что вы будете смеяться. Ну и смейтесь, мне даже приятно.
НОВЕЛЛА. Меня эта чудотворная на ноги поставила, я, когда приехала, вовсе ходить не могла. Чего мне над тобой смеяться?
АЛЯ. А ещё там среди украшений висят серёжки с аметистом… У моей мамы такие были. Прямо точно такие же.
НОВЕЛЛА. Забавно. Мне наш монастырь снился ещё тогда, когда сюда не собиралась. А жизнь у меня тогда совсем другая была… Но, знаешь, такой случай… Ещё последний муж был живой, пришлось мне в метро ехать, машина у нас сломалась, а надо было срочно приехать в одно место. И как так вышло, я не поняла, но я сумку оставила с любимым кольцом-печаткой. Так жалко было! Там ещё в кольце лежало кое-что… Тайник был.
АЛЯ. А что лежало?
НОВЕЛЛА. Космический мармелад. Да неважно что! Главное – обидно было, и на деньги попала. А вот сюда приехала, к иконе подошла, а среди драгоценностей – это кольцо! Один в один! Значит, судьба…

Входит Шурик.

ШУРИК. Привет!
НОВЕЛЛА. Шурик! Вот ты сюрприз ходячий! Вернулся в бабье царство?
ШУРИК. Ага. Матушка благословила помогать, как раньше.
НОВЕЛЛА. Ну, молодец, у тебя руки откуда надо растут. Не то что Толик: если не сломает, то уронит. С тобой нам полегче будет.
ШУРИК. Ты говори, если что надо, Новелл. Я всё сделаю, что надо. Я это…
НОВЕЛЛА. Что надо, что надо… Ты заходи после ужина. Баки помойные вынесешь. А там посмотрим.
ШУРИК. Буду!

Уходит.

АЛЯ. А разве положено мужчинам после ужина здесь быть?
НОВЕЛЛА. А помои коровам ты сама потащишь? Там литров двадцать.
АЛЯ. Но ведь можно вдвоём поднять и донести.
НОВЕЛЛА. Так! Разговорчики! С посудой сначала разберись, а потом советы давай. И вообще, что это за манера указывать? Ты здесь без году неделя, права голоса не имеешь.
АЛЯ. Простите.
НОВЕЛЛА. То-то же!
АЛЯ (задумчиво). А мужчина в монастыре, он считается искушением?

Новелла внимательно смотрит на Алю.

АЛЯ. Что? Я просто интересуюсь.
НОВЕЛЛА. Святых отцов почитай. Там подробно описано. И вообще что-то ты растрынделась. Как только приехала, молчаливее была.
АЛЯ. Это плохо?
НОВЕЛЛА. В монастыре молиться надо, а не болтать.
АЛЯ. Хорошо, я буду молиться. (Напевает.) Богородице Дево, радуйся-а…
НОВЕЛЛА. Давай-ка не вслух!
АЛЯ. Хорошо, я буду молиться не вслух.

Входит Павла.
ПАВЛА. Новелла, знаешь, что мать Юлия сочинила? Слушай: «Любовь не тонет, любовь не горит! – сказал мне как-то архимандрит».
НОВЕЛЛА (Павле). Смешно. И в тему. А знаешь, кто вернулся?
ПАВЛА. Кто?
НОВЕЛЛА. Шурик.
ПАВЛА. Шурик?! Помилуй мя, Боже…
НОВЕЛЛА. Даже не знаю, как быть. Матушка его опять благословила на кухне помогать.
ПАВЛА. Может, рассказать ей? Пусть на огород его отправит!
НОВЕЛЛА. Да он вроде ничего уже…
ПАВЛА (тихо, чтобы не слышала Аля). Новелла, это твои дела, и я лезть не буду, но вспомни: ты его прогнала в прошлый раз, так он чего натворил? Хорошо хоть, не убил никого и сам жив остался. А если он опять за старое? Пошлёшь его, а он опять вразнос? Во второй раз одним годом не отделается. Рецидив получится.
НОВЕЛЛА. Ну ты размахнулась! Не буду я сейчас матушку тревожить, ничего же не произошло. А полезет – по морде схлопочет, ты меня знаешь.
ПАВЛА. Ох, ну как знаешь… Я на обед что варю?
НОВЕЛЛА (достаёт из кармана фартука записную книжку). Значит, у тебя… рассольник, рис с томатами в собственном соку, салат капустный, на десерт – яблоки.
ПАВЛА. Яблоки. И всё-таки сказала бы ты матушке. А то ведь и ему искушение, и тебе.
НОВЕЛЛА (смеётся). Мне? От таких искушений я сама всю жизнь бегу! Нет, мне мужика надо такого, чтобы за шкирку взял и в ЗАГС потащил. А Шурик-то робкий, смешной. Он мне в прошлый раз знаешь что говорил? Я на тебя, говорит, не претендую. Мне бы, говорит, только любоваться.
ПАВЛА (качает головой). Ни стыда ни совести…
АЛЯ. Богородице Дево, радуйся-а…

Новелла и Павла вздрагивают от неожиданности.

ВТОРАЯ МОЛИТВА АЛИ

Помянники – особая статья в храме. На каждой службе насельницам монастыря раздают разноцветные книжки с разделами за здравие и за упокой. Это помянники наших благодетелей: тех, кто жертвует монастырю на повседневные нужды или на необходимый ремонт, тех, кто даёт деньги на новое строительство. Сначала надо прочитать молитву, а потом имена.
Тут же лежат два пластиковых фотоальбома – заздравный и заупокойный, – в кармашки вместо снимков вставляются записки от прихожан и вынимаются, когда истекает заказанный срок. Заупокойный мне нравится больше – одна из страниц в нём писана красивыми печатными буквами с соблюдением дореволюционной орфографии: i, ять и еры стоят на нужных местах. Сами же имена в группах по четыре выстроены в шахматном порядке. Видно, что в авторской голове сияла мысль, но узнать её не дано никому, кроме Того, к Кому обращена записка.
Вообще общедоступной логики в помянниках мало: кто-то пишет только на одной стороне листа, кто-то старательно теснит имена вокруг креста, фоном пропечатанного на каждой странице. Кто-то вычёркивает имена умерших из красной части, кто-то рисует рядом минус или ставит не всегда заметную помету «ум.», сбивая чтеца с толку.
А на литургии раздают особую стопку книжиц. Они старые, потрёпанные, и записи в них не всегда грамотны. В них много безымянных младенцев и покинувших землю отроков, в них есть убиенные воины и священники. В них буквы перевёрнуты зеркально, а почерк – крупный, неумелый – выводит: «Даря», «Пилип», «Хвёдор», «Говрюшка»…
Я смотрю на последнее имя и вижу, как старческое горе сочится из него.
Вижу мальчика с тёмными узкими глазами. Босого, в довоенных шерстяных трусиках. Макушка будто облеп­лена паутиной – так выгорели на солнце волосы. В полдень мальчик ныряет в реку с высокой ветки, а девочка, округлив рот, следит за ним. Он выныривает, отфыркиваясь, и она выдыхает с облегчением и восторгом.
Или такой же мальчик скачет по летней пыли с палкой в руке – он преследует фашистов, и те, ошалев, вместе с курицами и гусями удирают от него вдоль улицы, а усталая женщина глядит на них из-под руки. Что-то она предчувствует, а узнает и того больше – куда больше темноглазого мальчика.
В местах боёв или братских захоронений я неизбежно чувствовала потребность прочитать все имена, выбитые на памятниках: сотню или тысячу. То была не причуда, не каприз, а осознание необходимости этого чтения. Что-то толкало в грудь и заставляло читать. Только теперь стало ясно – что. Наверное, где-то внутри незаметно текла молитва за всех убиенных.
«Говрюшка…» – думаю я и снова слышу топот босых ног, гоготание гусей, и плеск воды, и счастливый визг девочки, которая так и не научилась писать буквы в правильную сторону.

Затемнение.

IV

Кухня, вечер. Аля разобралась с послушанием, она сидит в уголке и читает Псалтирь.
АЛЯ. Аз уснух и спах, восстах, яко Господь заступит мя. Заступит мя. Уснух и спах. Аз уснух и спах, восстах, яко Господь заступит мя.

Входит Новелла, с улыбкой наблюдает за Алей.

НОВЕЛЛА. Ты что, Псалтирь читаешь?
АЛЯ. Ага.
НОВЕЛЛА. Так громко надо, нараспев, иначе без толку.
АЛЯ. Почему – без толку?
НОВЕЛЛА. Ударения спутаешь, лучше сразу вслух тренироваться. Готовиться к тому, чтобы читать богослужебные тексты на службах.
АЛЯ. Да я же просто так – для себя читаю.
НОВЕЛЛА. В смысле? Зачем тебе читать Псалтирь в личных целях?
АЛЯ. Ну, нравится мне, интересная книжка. Сюжет небанальный.
НОВЕЛЛА. Сюжет? (Заговорщицким шёпотом.) Имей в виду: убийца – дворецкий.
АЛЯ. А страшно на службах читать? Перед всеми. Вдруг ошибёшься?
НОВЕЛЛА. Ошибёшься – поправишься. Мне иногда кажется, что я думаю на русском, а молюсь на славянском. Автоматически переключаюсь. Кто-то предлагает службы перевести на русский, осовременить, а то непонятно прихожанам. Глупость же полная – только испортят всё.
АЛЯ. Я уснул и спал, восстал… Да, глупость. Не вариант.
НОВЕЛЛА. Ты чего к себе не идёшь?
АЛЯ. Ну, вот вас ждала. Так сказать, сдать дежурство.
НОВЕЛЛА. Молодец. Топай!

Аля уходит. Новелла протирает пол. Входит Шурик, в руке у него веточка сирени.
ШУРИК. Новелл. Это тебе.
НОВЕЛЛА (нерешительно). Откуда? Ведь рано ещё, только-только трава проклюнулась!
ШУРИК. Вот такое чудо. У нас во дворе расцвела.
НОВЕЛЛА. У вас там спецусловия, что ли? Или удобряете чем-нибудь специфичным?
ШУРИК. Спецусловия? Типа того. Дерево возле той стены, где печка. Ему всегда теплее.
НОВЕЛЛА. Сирень – это не дерево, а куст.
ШУРИК. Какая разница? Бери!
НОВЕЛЛА (пряча руки за спину). Зря ты это.
ШУРИК. Я подумал, тебе понравится. Смотри, она пятилистная – к счастью.
НОВЕЛЛА. Думаешь, к счастью?
ШУРИК. Да. Точно.
НОВЕЛЛА. Ни к чему. Убери.
ШУРИК (кладёт сирень на стол). Я тебе её принёс, так что или бери, или сама выкидывай.

Новелла берёт сирень, подходит к окну, открывает створку и выбрасывает ветку.

НОВЕЛЛА. Всё? Больше подарков не будет?
ШУРИК. Будут.
НОВЕЛЛА. Давай договоримся. Или ты просто помогаешь на кухне, или тебя здесь нет. Внятно излагаю?
ШУРИК. Внятно. Только зря ты так. Я ведь всерьёз…

Входит Аля.

АЛЯ. Новелл…
НОВЕЛЛА (испуганно). Чего забыла?
АЛЯ. Кажется, температура поднимается. Зуб на зуб не попадает. Мне бы чаю.
Новелла резкими движениями достаёт аптечку из шкафа, таблетки, кладёт на стол.

НОВЕЛЛА. Вот аспирин. Бери и топай отсюда.
АЛЯ. А чай?
НОВЕЛЛА. А чай после ужина – исключительно по благословению матушки-настоятельницы! Сначала благословение, потом чай! Ну, уйдёшь?

Аля берёт таблетки, уходит.

НОВЕЛЛА. Вот видишь! Теперь она расскажет матушке, а та нам с тобой устроит сладкую жизнь.
ШУРИК (подходит ближе). Значит, терять тебе нечего, вполне можешь со мной поговорить.
НОВЕЛЛА. Как это нечего? А если меня из монастыря выгонят? Куда я пойду?
ШУРИК (берёт Новеллу за руку). Ко мне и пойдёшь. Я ведь ради тебя…

Аля выходит из кухни через трапезную, натыкается на Павлу.

АЛЯ. Простите. У меня что-то голова кружится.
ПАВЛА. Что с тобой? Заболела? (Щупает Але лоб.) Да ты совсем горячая.
АЛЯ. Да. Температура. Как же я завтра в храм пойду?
ПАВЛА. Какой храм! Пойдём, отведу в келью. Никакого храма, ещё перезаражаешь тут всех. Я благочинной скажу, что ты заболела. А сейчас тебе чаю надо выпить. И аспирина на ночь.
АЛЯ. Новелла сказала, что чай только по благословению матушки-настоятельницы. Она меня выгнала.
ПАВЛА. Чем ты ей, интересно, помешала?
АЛЯ. Ну… помешала. Я сама дойду, не волнуйтесь.

Аля уходит, Павла смотрит ей вслед, поворачивается, идёт на кухню. Новелла слышит её шаги и успевает отскочить от Шурика.

НОВЕЛЛА (Шурику, громко). Ещё завтра притащишь мешок картошки, лук заканчивается. Компот поможешь из подвала поднять. Пока всё. Можешь быть свободен!
ПАВЛА. Здравствуй, Шурик!
ШУРИК. Здравствуй, Фотиния. Как жизнь?

Павла включает чайник, достаёт заварочный пакетик из шкафчика.

ПАВЛА. Слава Богу, жизнь идёт. Ты меня Фотинией назвал?
ШУРИК (смущённо). Ой. Прости! Ангелина!
ПАВЛА. Так я и не Ангелина. Я Павла.
ШУРИК. Постригли?
ПАВЛА. Давно уже. Сразу после твоего отъезда в мордовские степи.
ШУРИК. Трудно, наверное, к новому имени привыкать?
ПАВЛА. Не очень. Мама дольше привыкала. Год уже, а всё равно меня Алей зовёт. А отчим ей говорит: «Да зови её Пашкой и не парься!». Раньше вообще смешно было: пока не привыкли, все в меня плевались. Подойдут, назовут Ангелиной, я им говорю, мол, Ангелина умерла, а они мне: «Тьфу ты! Павла!».
ШУРИК. Ну, поздравляю!
ПАВЛА. А ты что тут делаешь так поздно? Матушка увидит, ругаться будет.
НОВЕЛЛА. Даю ему указания на завтра! Всё, Шурик, пока, уходи!
Шурик уходит. Павла наливает кипяток в чашку.

ПАВЛА. Новелла, у нас малины или мёда не осталось? Аля совсем разболелась.
НОВЕЛЛА. Ты уж скажи что-нибудь.
ПАВЛА. Я и говорю: малины нет?
НОВЕЛЛА. В келарской, кажется, была. И что, за Шурика мне ничего не скажешь?
ПАВЛА. Я же не матушка, чтобы поучать. Ты большая девочка, сообразишь, где грех, а где благо.
НОВЕЛЛА. А если оступлюсь?
ПАВЛА. Значит, Бог выровняет. Малину ты мне дашь?

Затемнение.

ТРЕТЬЯ МОЛИТВА АЛИ

На чердаке старого дома, сложенного из брёвен в семидесятые годы, лежат гробы. Они не просто так лежат, а ждут, пока дышащие и шаркающие внизу люди прекратят движение и скорбными телами лягут в деревянные поддоны, чтобы на чужих руках плыть сначала в храм, а после – в землю.
Жёлтые гробы сохнут и чутко слушают тех, вместе с кем им предстоит позабыть свет и запах этого мира. Они не отёсаны, и я до крови царапаю руку, пытаясь задрать приколоченную крышку. Гроб оставляет во мне занозу, я оставляю на нём немножко крови. Теперь мы никогда не забудем друг про друга.
Говорят, первой придумала молиться в гробах самая молоденькая монахиня – мать Юлия. В былой тесноте и тотальном общежитии молитвенное уединение ценилось в любом проявлении, и стоявшие без дела гробы были не худшим вариантом. А сушились они впрок – после того как пришлось хоронить умершую монахиню в еле купленном в разгар сезона тяжеловесе. По традиции хрупкие сестры сами несут покойницу, не перекладывая ношу на мужские разнорабочие плечи. Смерть – это тоже таинство, особенно в монастыре, и касаться её должны только способные на жизнь вечную.
А меня послали этот дом пылесосить. Самое нелюбимое моё послушание – работа в «старушечьем корпусе», где стены впитали запах лежачих больных и сохранят его до последнего дня, сколько их ни штукатурь. Я стараюсь не задерживаться здесь надолго: сделав дела, улепётываю прочь, отрясая на бегу старость. Но таинственные гробы на чердаке, о которых мне обмолвился кто-то на днях, не давали покоя, и я, согнувшись, полезла по круг­лым балкам, влипая волосами в паутину. Рядом с гробами я обнаружила две швейных машинки «Зингер», пахнущие книжной плесенью, перьевые подушки в пакетах и коробку с надписью: «Архив монахини Анны». В коробке затылок в затылок стояли иконы, сосланные из комнаты хозяйки после переезда той под мраморный крест справа от входа в храм. Ни книг, ни писем от родных, только иконы, только Бог.
В деревне Бог живёт на чердаке.
А в саду живёт ангел. Ещё две овечки, пантера с отломившейся нижней челюстью, белый кот и разухабистый гусь-скрипач в шляпе. Это декоративные фигуры. На зиму сидящего на шаре крылатого карапуза с фонариком в руке убирают в подвал вместе с остальным зверинцем, а весной возвращают на лужайку. Сначала я мыла его в рабочем душе возле просфорни, и прошлогодняя пыль стекала с крыльев вместе с оперением – облупившаяся краска не выдержала напора воды. И пухлые запястья, и пятачок подмышки, и складка на животе, и вздёрнутая губа – всё белело под моими руками и стало вдруг таким живым и тёплым, что хотелось спеленать ангела вместе с шаром, на котором он сидел, и вместе со ржавым фонариком, которым он светил. Схватить-его-крепче-держать-не-отдать-его-лишь-о-кто-мне-нашепчет-в-какой-колыбели-лежишь. Я погладила закаменевшую волну волос и ощутила безвыходную садовую скульптурность, невозможность вздохнуть и сложить улыбку из вылепленных раз и навсегда губ, всего его – маленького и никогда не жившего, в отличие от живых и довольных будущим гробов.

V

Раннее утро, кухня, из которой виден край стола в трапезной. Аля сегодня трапезница, она приходит первой, затемно, зажигает в трапезной настольную лампу, подливает масло в лампадку у копии Чудотворной иконы, которая висит в трапезной. Собирается расставлять тарелки. В кухню влетает мать Агата.

АГАТА (запыхавшись, держится за сердце). Новелла. Здесь?
АЛЯ. Нет, мать Агата, она ещё не приходила.

Мать Агата опускается на табуретку, на которой обычно сидят, когда чистят овощи.

АЛЯ. А что случилось? Может, валерианки?
АГАТА. Накапай. Матушка послала меня благочинную разбудить. Она велела здесь её дождаться… Ох, ужас какой!
АЛЯ. Да что стряслось-то?
АГАТА. А! Всё равно же узнаешь! Храм ограбили.
АЛЯ. Как ограбили? Когда?
АГАТА. Я рано-рано пришла лампады зажигать. Смотрю, не то что-то. Вроде как деревяшки какие-то валяются разломанные. Позолочённые. Как на киоте. Голову подняла… А нет нашей Чудотворной!
АЛЯ (с ужасом). Икону украли?!
АГАТА. Святотатцы! Нехристи! Икону, дары, что на ней были. Может, ещё чего, только я испугалась, к матушке побежала. Они южные врата взломали, со стороны забора, так и влезли, что никто не слышал.

Вбегает Новелла.

НОВЕЛЛА (Агате). Тебя там благочинная ждёт, а ты тут расселась!
АГАТА. Да что ж мне делать-то?
НОВЕЛЛА. Ну, конечно, языком болтать – не мешки ворочать!

Агата, обидевшись, уходит.

НОВЕЛЛА. Ну что, растрепала она уже?
АЛЯ. Она поделилась просто. Зачем вы ругаетесь, она старенькая.
НОВЕЛЛА. Ты ещё поговори! (Держится за голову.) Ох-ох-ох! Ты как, отлежалась уже?
АЛЯ. Да, малина помогла.
НОВЕЛЛА. Слава Богу!
АЛЯ. Как же теперь?..
НОВЕЛЛА. Завтрак никто не отменял.

Аля кивает, выбегает в трапезную со стопкой тарелок, расставляет, потом раскладывает ложки, на кухне в закутке режет хлеб.

АЛЯ. Новелла, а что на сладкое?
НОВЕЛЛА. Я же тебе ещё вчера на трапезный стол рогалики поставила! Глаза протри!
АЛЯ. Хорошо. (В сторону, с обидой.) Как будто я её украла, эту икону.

Очень быстро входит Павла.

ПАВЛА. Новелла, ты слышала? Это же ужас! У какого ирода рука поднялась?
НОВЕЛЛА. Да вот поднялась у кого-то!
ПАВЛА. Это искушение. И прямо в пост!
НОВЕЛЛА (передразнивая). Покинул нас Госпо-одь!
ПАВЛА. Как думаешь, это местные? Свои?
НОВЕЛЛА. Мне-то почём знать?! Следователь приедет – разберётся.
ПАВЛА. Новелла, а если…
НОВЕЛЛА. Не если!
ПАВЛА. Но ведь жили мы столько времени спокойно, а только Шурик вернулся – вот тебе и раз!
НОВЕЛЛА. Ни при чём он, ясно? Он вчера к сестре в посёлок поехал, предупредил, что вернётся сегодня только к обеду.
ПАВЛА. Как будто так далеко до посёлка…
НОВЕЛЛА. Всё! Хватит! Дел своих нет? Так я придумаю! И чтобы я об этом слова больше не слышала!

VI

Трапезная, день. Насельницы монастыря только что разошлись. Новелла подходит к столу трудников, где сидит Шурик, собирает еду. В другом конце трапезной Аля собирает посуду, носит на кухню, протирает столы.

ШУРИК. Хлеб был в детстве вот такой: свежий, сытный. Корочку отрежешь, чесноком потрёшь, соли ещё. Лучше пряника! Да непременно книжку читать! Про приключения. Никуда без книжки!
НОВЕЛЛА. Ты чей, книгочей?
ШУРИК. Возьмёшь – твой буду.
НОВЕЛЛА. Не боишься, что матушке пожалуюсь? Выгонит за такие предложения.
ШУРИК. Хотела бы – уже пожаловалась. А то, думаешь, я тебя не знаю? Я с тобой засыпаю и просыпаюсь, хотя рядом тебя нет. Говорю с тобой постоянно. Уходишь ты – и свет гаснет, и нет ничего. Представь, как бы оно было в реальности. Мы бы жили долго и счастливо. Умерли бы в один день.
НОВЕЛЛА. Совсем спятил, мальчик?
ШУРИК. Приходи ко мне сегодня. Придёшь?
НОВЕЛЛА. Что ты со мной делать-то будешь, если приду? Первый же испугаешься.
ШУРИК. Ты, главное, приди, а там решим. Толик вечером зайдёт, проводит тебя.

К столу подходит Аля, собирает посуду.

ШУРИК. А хлеб такой вкуснющий! Давно такого не ел.
НОВЕЛЛА. Пост ведь. Свежий хлеб – он сёстрам в утешение. Не так-то легко хранить обеты.

Новелла уходит. Аля протирает стол. Внимательно разглядывает Шурика.

АЛЯ. Вы тоже из космоса вернулись?
ШУРИК. Из какого космоса?
АЛЯ. У Новеллы все друзья в космосе. Она мне сама говорила. И рассказывала, чем отличается казахское ракетостроение от мордовского.
ШУРИК. И чем же?
АЛЯ. Географическим положением и климатическими условиями. Ещё она говорила, что в космос доходят открытки.
ШУРИК. Пешком?
АЛЯ. Пешком. А вы откуда знаете?
ШУРИК. Ну я ведь из космоса.
АЛЯ. А когда вы снова полетите?
ШУРИК. Надеюсь, нескоро.
АЛЯ. Если вам в иллюминатор постучит Гагарин, впустите его, он живой. Он всегда будет живой.
ШУРИК. Как Ленин?
АЛЯ. Лучше! У Гагарина нет мавзолея, нет этой тюрьмы, он свободен и может летать. Когда он разбился, то тела не нашли. Только кисть руки. Но вы знаете, когда волки попадают в капкан, они отгрызают себе конечность и убегают. Может, Гагарин так вырвался на свободу? Кто-то говорит, что его забрали инопланетяне, а я точно знаю, что он сам сумел улететь. Вот и летает с тех пор.
ШУРИК. Ты как себя чувствуешь-то?
АЛЯ. Спасибо, я выздоровела. Таблетки помогли. Жара уже нет, и горло не болит. Только икона… Как думаете, она вернётся?
ШУРИК. Ну, она же чудеса творит. Может и вернуться.
АЛЯ. Вы правда так думаете?
ШУРИК. Э-э… Да.
АЛЯ. Это хорошо.
ШУРИК (вставая из-за стола). Ну, давай тогда… Пока.
АЛЯ. До свидания!

VII

Вечер, кухня. После вечерней трапезы назначается «жертва вечерняя» – та, что будет мыть за сёстрами общую посуду: кастрюли, салатники, графины. Но сегодня всё кувырком, и посуду приходится снова мыть Але.

АЛЯ (моет посуду, негромко поёт). Богородице Дево, радуйся! Благодатная Мари-и-ия! Го-оспо-одь с тобо-о-ою…

Входит Толик, его слегка пошатывает.

ТОЛИК. А где Новелла?
АЛЯ. Зачем – Новелла?
ТОЛИК. Хочу консерву попросить. Рыбную какую-нибудь.
АЛЯ (принюхивается). Зачем – консерву?
ТОЛИК. Чтобы есть. Понимаешь?
АЛЯ. Вы здесь какую рыбу ищете? Вам в наркологию надо.

Выскакивает из кухни. Возвращается. Толик сидит на стуле.

АЛЯ. Почему вы позволяете себе в монастыре быть в таком отвратительном виде? Это дом Божий, здесь дух и тело надо хранить в чистоте! А у вас зависимость! Зависимость!
ТОЛИК. Да ты чего?
АЛЯ. Неужели не стыдно? Бог ведь всё видит. Он видит, что вы алкоголь пьёте и что в таком виде приходите сюда. Ваш человеческий облик изуродован! И рядом с такими людьми молитвенницам жить! А ну, встаньте!

Толик послушно встаёт.

АЛЯ. Идите вон отсюда, вам тут не место!
Толик топчется возле выхода. Влетает Новелла.

НОВЕЛЛА. Что происходит?
ТОЛИК (испуганно). Я за консервой зашёл. Есть охота. А тут…
НОВЕЛЛА (достаёт консервы). Держи. (Шёпотом.) Передай, что не могу прийти.

Толик кивает, уходит.

АЛЯ. Потворствуя греху, мы греху покоряемся. Ослабеваем и тускнеем. Это двадцать пятый кадр мелькает в душе и делает нас соучастником, будто и мы виновны. И вся тяжесть искупления ложится на невинного. А просто электровспышка не вовремя осветила поле брани.
НОВЕЛЛА. Всё сказала?
АЛЯ (возвращается к мытью посуды, негромко поёт). Богородице Дево, радуйся! Благодатная Мари-и-ия! Го-оспо-одь с тобо-о-ою…
НОВЕЛЛА. А теперь слушай меня. Не знаю, что там у тебя в голове сдвинулось или не сдвинулось, но меня тебе провести не удастся. Настучишь кому-нибудь – житья тебе здесь не будет, ясно?
АЛЯ. Стоило ли обещать Богу, стоило ли приходить в монастырь, если потом развернуться – и всё? Он за такое жестоко наказывает.
НОВЕЛЛА. С Богом я как-нибудь сама разберусь, без тебя. Строй из себя блаженную сколько влезет, а в мои дела не суйся!
АЛЯ (негромко поёт). Благослове-енна ты-ы в женах. И благословен плод чрева твоего. А икона вернётся, потому что она чудотворная.
НОВЕЛЛА. Не твоё дело, вернётся или нет. Матушка запретила обсуждать кражу.
АЛЯ. Говорят, вора всегда видно по глазам.
НОВЕЛЛА. Не городи чушь. И не смей на кухне распоряжаться. Если пришёл Толик ко мне, значит, надо позвать меня, а не изображать из себя хозяйку Медной горы!
АЛЯ (негромко поёт). Яко Спа-аса родила еси душ на-а-аших…
НОВЕЛЛА. Свет не забудь погасить и окна закрой, когда будешь уходить. Завтра обещали штормовое предупреждение.
АЛЯ. А сёстры как на крестный ход пойдут?
НОВЕЛЛА. Свяжутся одной верёвкой и пойдут.
АЛЯ. А коты?
НОВЕЛЛА. Воспарят.

Новелла выходит из кухни.

АЛЯ. Богородице Дево, радуйся-а… (требовательно). Новелла!

Новелла возвращается, Аля молчит.

НОВЕЛЛА. Зачем ты меня звала?
АЛЯ. Не знаю.
НОВЕЛЛА. Ты по мне скучаешь, что ли?

Аля пожимает плечами. Новелла уходит, Аля опирается на овощерезку и замирает.

АЛЯ. Новелла!

Новелла возвращается.

НОВЕЛЛА. Ну?
АЛЯ (доверительно). Меня Аля зовут.
НОВЕЛЛА. Я знаю.
АЛЯ. А вас – Новелла.
НОВЕЛЛА. Это тоже не секрет. И что дальше?
АЛЯ. Я просто стою и думаю: вот, это Новелла, её зовут Новелла.
НОВЕЛЛА (устало). Зачем ты меня звала?
АЛЯ. Хочу, чтобы вы проверили мою работу.
НОВЕЛЛА (не глядя). Отлично, можешь отдыхать.
АЛЯ. Но вы ведь даже не посмотрели!
НОВЕЛЛА. Я верю в твою добросовестность, и к тому же новые послушники приехали, есть кому утром перемывать.
АЛЯ. Всё, уходить?
НОВЕЛЛА. Иди уже, ради бога.

Аля выходит. Новелла оглядывает кухню, крестится, гасит свет.

VIII

Комната в частном доме. Шурик сидит на диване, смотрит в телефон. Хлопает дверь, входит Новелла.

ШУРИК. Ты как выбралась? Я уже думал, что не придёшь. Калитка ведь запирается?
НОВЕЛЛА. У меня ключ от московской квартиры к калитке подходит. Так что ничего сложного.
ШУРИК. Ну, и как мы с тобой?.. Это… Что делать будем?
НОВЕЛЛА. Поцелуй меня.

Целуются.

НОВЕЛЛА. Вот это и будем делать.
ШУРИК. Я же о другом. Я вообще. И к тому же… Тебе ведь нельзя, пока ты в рясе. Грех.
НОВЕЛЛА. Хочешь, сниму?
ШУРИК. Ну да, хочу. То есть нет! Не сейчас, а вообще! Давай жить вместе?
НОВЕЛЛА. Ты как это представляешь? Бросить монастырь? Матушку подвести? Она меня выходила, на ноги поставила. Как они без меня?
ШУРИК. Жили ведь они и до тебя как-то. Вот так же и после тебя заживут. Ты мне нужнее.
НОВЕЛЛА. Не знаю. Если бы мне пять лет назад кто-нибудь сказал, что я буду в монастыре жить и Богу молиться… Да в глаза бы плюнула. А теперь… У меня друзья, кто не там (выразительно машет рукой) – те там (указывает на землю). Только мамулька и осталась. А она что? Она меня парализованную сюда привезла, думала, вытащит из прежней жизни. Если возвращаться в мир, то куда?
ШУРИК. В Москву поедем.
НОВЕЛЛА. Да уж не в деревне жить. А что в Москве делать? Профессия-то у тебя есть?
ШУРИК. Я ведь электрик четвёртого разряда. Работу везде найду.
НОВЕЛЛА. Вот и ехал бы один.
ШУРИК. Я один не хочу. Куда мне без тебя?
НОВЕЛЛА. Да что ты, влюбился, что ли?
ШУРИК. Ну да. Типа того. Я ж говорю…
НОВЕЛЛА. Глупенький ты… Я ведь тоже жить хочу. Думаешь, по миру не скучаю? Ещё как скучаю! Только мне мужиков моих надо отмаливать. Не живут они долго. И ты, если со мной свяжешься, долго не протянешь. Не боишься?
ШУРИК. А чего мне бояться? Жизнь одна, так ведь и ты – одна такая, других нет. Я тебе говорю… Я красиво не умею… Но ты же понимаешь!
НОВЕЛЛА (целует его). Понимаю.
ЧЕТВЁРТАЯ МОЛИТВА АЛИ

Сегодня опять было огромное небо, оно не вмещалось в кухонное окно и рвалось за край. Оно на горбу тащило тучи и облака, проливая их излишек в поле и оттого сильнее хмурясь. Оно устало, наше небо, ему трудно жить в апрельской зяби. А к вечеру вышло солнце, и когда вечером я шла в храм, то видела, как свинцовая растрёпанная краска по небу отходит вбок, обнажая голубой исходник.
Солнце прорвалось в пустоту между двумя корпусами, упало на газон, и мне показалось, что серебристый иней покрыл траву. А ёлка мигала разными цветами, как новогодняя гирлянда, и мучительно медленно летела на неё с угла крыши сияющая капля. И это тоже было взаправду.
Тут странное происходит со временем. Будто я только вчера-позавчера приехала. Утром я накрывала на столы, а потом собирала посуду и мыла её – и это тоже было вчера-позавчера. События одинаково отдалены от меня, а между собой стоят впритык, и непонятно, что было раньше – оба существуют в каком-то другом пространстве. Здесь времени нет. Никакого. Дни – как мантры, их повторяешь-повторяешь и впадаешь в астрал. А если нет времени, то нет и смерти. То есть она есть, но это не та мирская смерть, которая страшная, а другая, изначальная, без соплей и прочего.
Ещё я сегодня гладила. Есть в простой женской работе на общую пользу что-то обаятельное и важное. И когда глубокие морщины на ткани мелели под тяжестью утюга и вдруг вовсе исчезали в потоке пара, душа моя замирала от радости. Нечто подобное я испытала, впервые приготовив съедобный плов.
Потом гладила рясы и подрясники – плотные, длиннополые, с пуговками на рукавах, – на одном из них увидела метку «Анна» сзади под воротом, где обычно петелька пришита. Жила здесь монахиня Анна, я помню. На днях по возвращении с крестного хода самая молодая монахиня, мать Юлия, говорила кому-то бесстрашно:
«Когда уже она умерла? А до сих пор нет-нет, а на её подрясник наткнёшься».
Она смеялась, потому что смерти нет. Потому что на самом деле это жизнь. Вечная. Без дураков.
Я сегодня сидела на поваленном дереве над рекой, а вода звенела и уносила зазевавшихся водомерок вдаль, и, очнувшись, они бежали к берегу на кривых проворных ногах. Сухая трава за спиной шуршала от ветра, как от чьего-то тела, но всё кругом пахло светом, и потому было нестрашно. И по грязи на стволах было заметно, как опала вода. И дерево росло из глубокой воды и зеленело на концах веток. А над полем стояло грозовое небо, из его разодранной груди било солнце. И ничего не происходило на всём белом свете.
А потом я стояла под водонапорной башней и смотрела на аистов, высоко торчащих из гнезда. Один расправлял крылья и встряхивал ими, другой был прям и недвижен. По другую сторону дороги с лаем рвались с цепей собаки. Старуха колола дрова возле аккуратного дома, сделанного из бруса и ярко-синей краски. От шума пробуждались яблони в саду. Пахло банным дымком. И ничего не происходило на всём белом свете.
День парил над моей головой, он был стар и нов, он помнил, что было, но знал, что будет. Он перетекал из прошлого в будущее незаметно, как река. И ничего не происходило на всём белом свете.

IX

Кухня. Прошло несколько дней. Аля очень переменилась. Что бы она ни делала – мыла посуду или утварь, чистила овощи, – через пятнадцать минут она зависает, подобно операционной системе. Глаза рассматривают бесконечность, кисти рук плавно ложатся на ещё пустое дно таза или ведра – так Аля может сидеть или стоять часами. Но на арене появляется Новелла.

НОВЕЛЛА. Что за простой на производстве? Электричества не завезли?
АЛЯ. Я думаю, как мне избавиться от помыслов.
НОВЕЛЛА. Ух ты. Интересное занятие. А ты начни работать, и помыслы вмиг улетучатся!
АЛЯ. Благословите. Мне хочется рассказать вам! Сегодня всё больше говорят о научных изобретениях…
НОВЕЛЛА. Мне не надо ничего рассказывать! У тебя есть послушание – выполняй его!
АЛЯ. Но ведь электричество придумали сатанисты!

Кто-то вскрикивает, кто-то что-то роняет. Все крестятся.

НОВЕЛЛА. Да хоть онанисты! Мне твои рассказы неинтересны.
ПАВЛА. Сёстры, вы в монастыре! (Але.) Здесь такого не надо произносить.
АЛЯ. Да. Хорошо. Простите.

Она встаёт, берёт кухонные перчатки и куда-то уходит. Новелла провожает её взглядом, потом обращается ко всем, сидящим на кухне.

НОВЕЛЛА. Это что за спектакль? Почему она мне исполняет? Мать Павла, ты бы хоть рявкнула на неё.
ПАВЛА. Новелла, ну как я рявкну? Она жалкая такая. Да и тихая она, безобидная.
НОВЕЛЛА. Тихая-тихая, а им, дурным, что в голову ударит – не одолеешь. Зря она, что ли, врага помянула? У меня тётку четверо мужиков скрутить не могли, когда из неё полезло такое.
ПАВЛА. Так, может, она наоборот – блаженная? Приехала-то вроде нормальная девочка, это сейчас заговариваться стала, после того как икону свистнули. Может, Бог через неё приходит?
НОВЕЛЛА. Какие блаженные, я тебя умоляю! Не надо её слушать, дура она. Икону ещё сюда приплели.

Аля возвращается уже в надетых на руки перчатках и садится обратно к картошке.

НОВЕЛЛА. А что ты делала в перчатках?

Аля поднимает к ней невидящий взгляд, рассматривает.

АЛЯ. Не понимаю, что ты говоришь.
НОВЕЛЛА. Что ты делала в перчатках?
АЛЯ. Блуждала помыслами, слушала о себе теории. Хм… Может, потому я и услышала теории, что надела перчатки?..
НОВЕЛЛА. Ты язвить пытаешься, что ли? Ещё раз спрашиваю: что? ты? делала? в перчатках?
АЛЯ. …Ты хочешь узнать мой секрет. Ты хочешь, чтобы я была человеком без секрета? Но ведь так не бывает, пойми это!
НОВЕЛЛА. Хорошо, спрошу иначе: что ты трогала этими перчатками?
АЛЯ (игриво). А я тебе не скажу!
НОВЕЛЛА. Выкидывай перчатки и больше ничего без спросу не бери.
Перчатки очутились в мусоре, Аля взяла в руки мочалку и склонилась над раковиной.

АЛЯ. Если я человек, то могу сказать…
НОВЕЛЛА. Можешь. Но только не мне, пожалуйста!
АЛЯ. …у меня над головой ярость, которая опоясывает меня. Я просто не знаю, как мне доносить и переносить, поэтому…
НОВЕЛЛА. Поэтому домываешь посуду, а потом переносишь свои помыслы в другое место. Хоть на все четыре стороны!
АЛЯ. Хорошо, я не помыслы буду переносить! Я буду переносить тяжёлые вёдра, чтобы не появлялись на кухне мужчины, чтобы не было искушения сёстрам, не грабили храмы и не шёл огонь по земле.

Хватает коровье ведро, тащит его к выходу.

НОВЕЛЛА. А ну, поставь! И уходи отсюда, задолбала! Я попрошу благочинную назначить тебе другое послушание, подальше от кухни.
АЛЯ. Я не хотела знать ничьи секреты, но ветер шепчет и шепчет, а я не могу просить его замолкнуть. У ветра есть только слова и нет ушей.

Снимает фартук, вешает на крючок, уходит.

ПАВЛА. Чего это она про искушения мужчинами говорила?
НОВЕЛЛА. А шут её знает.
ПАВЛА. А ты что делать-то будешь? Уезжать?

Новелла молчит.

ПАВЛА. Матушка ведь уже в курсе, что ты в келье не ночуешь. Спрашивала про тебя.
НОВЕЛЛА. А ты?
ПАВЛА. Взяла грех на душу, смолчала.
НОВЕЛЛА. Вот и молчи. Не знаю я ничего.
ПАВЛА. Это ведь не может так продолжаться. Не моё дело поучать, но всё-таки мы в монастыре.
НОВЕЛЛА. Всё?

Павла устало машет рукой.

НОВЕЛЛА. Как думаешь, кто ей стуканул?
ПАВЛА (с изумлением). Думаешь, можно шило в мешке утаить? Тут и стучать не надо, ты к калитке мимо её окна бегаешь.
НОВЕЛЛА. Уж не блаженная ли наша? Может, и в храм она залезла?
ПАВЛА. Оставь ты ребёнка в покое, смысл ей стучать? И в храм она не могла залезть, у неё в тот вечер температура была такая, что качало из стороны в сторону. Да и вообще… Несчастная она.
НОВЕЛЛА. Не верю я в несчастных. И в блаженных не верю.
ПАВЛА. Ну, хоть в Христа-то веришь?

Новелла молчит.

ПАВЛА. Да ты шутишь!
НОВЕЛЛА. Шучу. Прости, Господи.

Быстро крестится.

X

Комната Шурика. Утро. Новелла собирается уходить.

НОВЕЛЛА. Не могу я больше никого обманывать. Выкручиваться, фальшивить. Не могу.
ШУРИК. Ты бы взяла пока вещи да ко мне перенесла? Вниз из кельи спусти, а я от корпуса допру.
НОВЕЛЛА. Я вчера маме позвонила. Они с отцом приедут меня забрать.
ШУРИК. Ну хорошо. Я бы и сам тебя отвёз.
НОВЕЛЛА. Нет. Я одна поеду.
ШУРИК. Как одна? Мы ведь вместе теперь?
НОВЕЛЛА. Нет. Ты… Как тебе объяснить-то? Я, когда в монастырь ехала, не думала, что это будет насовсем. Но получилось так, что вроде бы насовсем. И жизнь моя должна была пройти здесь. И, наверное, так было бы правильно. А теперь вместо этой будущей жизни есть мой грех, предательство. И я его себе никогда не прощу. Может, и икона из-за меня пропала, не вынесла предательства. И есть ты, который намертво связан с этим грехом. Ничего хорошего у нас не выйдет. Немного времени пройдёт, и ненавидеть друг друга станем. Не хочу.
ШУРИК. Да ты обалдела, что ли? Я тебя люблю. Как мне тут без тебя?
НОВЕЛЛА. Не знаю. Как хочешь.

Порывисто обнимает его.

ШУРИК. Ты что, ты опять меня динамишь? Ну приехали!
НОВЕЛЛА. Прости. Я по-другому не могу. Я себя уважать перестану.
ШУРИК. А меня, значит, уважать не надо? Можно попользоваться и бросить?
НОВЕЛЛА. Ты чего как баба заголосил?
ШУРИК. Ну и убирайся ко всем чертям, потаскуха!
НОВЕЛЛА. Вот уеду я, икона найдётся, и всё будет хорошо.

Уходит.

XI

Крыльцо, рядом скамейка, где сидят Шурик и Толик. Вид на огород. Вдали показывается Аля, Толик встаёт и идёт к ней навстречу.

ТОЛИК. Я… это самое… извини, ладно? Ну, что тогда на кухне…
АЛЯ. Вы хотели быть космонавтом?
ТОЛИК. Чего?
АЛЯ. Гагарин, Титов, Леонов, их цель – глядеть на нас сверху, и значит, они гиганты, тогда как мы – муравьи. Это их появление там, по соседству с Богом, даёт нам право надеяться, что и мы сможем ощутить космос вокруг.
ТОЛИК. Ну, будем считать, нормально, да?
АЛЯ. Когда землю покрывает грохотом взлетающая ракета, кто-то в космосе слышит гром…

Толик уходит быстрым шагом.
Новелла выносит объёмную тяжёлую коробку из келейного корпуса. Шурик подскакивает к ней и пытается вырвать коробку.

ШУРИК. Давай помогу.
НОВЕЛЛА. Отстань ты, Бога ради. Я ведь уже всё сказала.
ШУРИК. Ты прости меня, я зря тебя обозвал.
НОВЕЛЛА. Обозвал, не обозвал. Дело двадцатое. Не выйдет у нас ничего. Сколько раз повторить?
ШУРИК. Мы ведь даже не пытались.
НОВЕЛЛА. Знаешь, я тебе очень благодарна. За то, что уезжаю. Не место мне здесь, я только с тобой это поняла.
ШУРИК. Получается, зря всё было?
НОВЕЛЛА. Зря – не зря… Бог всё выровняет. (Устало.) Отвали уже, а?

Аля подходит и стоит в нерешительности. Шурик бьёт по коробке, та падает на землю, разлетаются вещи, пока Новелла их поднимает, Шурик уходит. Аля подходит ближе, помогает собирать вещи.

НОВЕЛЛА. Тебе ещё чего?
АЛЯ. Я очень хотела вам написать, но порвала листок, я чужой тяжёлый грех выписала, клевету и мятеж. Боюсь, что злопыхательство заведено плавной линией на листок, выведено в нескольких буквах слова, которое должно было нести значение. Рву его!
НОВЕЛЛА. Тебя врачу надо показать. Может, наследственное… Паркинсон какой-нибудь. И откуда вы такие дурные берётесь?
АЛЯ. Мы верим науке и разучились подозревать и проверять то, что нам дают. Компьютер, телефон – с перезагрузками и щелчками во время отчаянных выпадов. Электронные животные, ведущие детей и ведающие о скоплении безмятежности через спутники, – так представляю себе смысл этих игрушек.
НОВЕЛЛА. Ты прощаться пришла?
АЛЯ (чуть не плача). Над храмом во время службы гремит гроза со слов «Верую…» и заканчивается после «Аминь». И утихает шум в небе, и спадает электрическое напряжение в районе, биение мотора в машине замедляется – всё это связано с грозами и знамениями.
НОВЕЛЛА. Ладно, считай, благословила ты меня в дальний путь. Долгие проводы – лишние слёзы.

Поднимает коробку, Аля бросается обнять Новеллу, выбивает коробку из рук, та падает, вещи разлетаются.

НОВЕЛЛА (сдерживая эмоции). Благослови нас, Господи, по велицей милости твоей, и по множеству щедрот твоих… Ты совсем офонарела?! Чего творишь?
АЛЯ (испуганно отступая). Две радуги над куполом и бензиновая лужа, розовое небо взамен заката обольщают и охлаждают человеческую душу. К счастью, не только рубильник, но и основная информация – память, елей! – остаются в наших телах.
НОВЕЛЛА (внезапно смеётся). Вот откуда ты такая взялась на мою голову? Блаженная… Ладно. Будешь в Москве – пиши. Замуж выдам за кого-нибудь. У меня друзей много. И дурь из башки уйдёт.

Аля кивает. Новелла уходит, Аля смотрит ей вслед. Слышен звук мотора. Аля садится на скамейку, задевает ногой какой-то мешок, тот звякает. Вытаскивает мешок из-под скамейки. Смотрит в него. Из корпуса выбегает Павла, в руках у неё фартук Новеллы.

ПАВЛА. Вот говорила, сразу положи, забудешь! Нет же, оставила, растяпа. (Але.) Всё, уехала она?

Аля не реагирует.

ПАВЛА. Ау! Ты меня слышишь?
Павла подходит ближе, тормошит Алю за плечо, заглядывает в мешок.

ПАВЛА. Ты где это взяла?!
АЛЯ. Здесь.

Павла крестится и с благоговением достаёт из мешка пропавшую чудотворную икону.

XII

Церковь, день. Аля в церкви скребком счищает с пола капли воска. Агата чистит подсвечники, смазывает маслом.

АГАТА. Ты аккуратнее. Будешь вставать, смотри, не задень. А то перепачкаешься.

Аля поднимает голову.

АГАТА. Как же ты Заступницу-то нашу обрела? Дары, жалко, не считали, не поймёшь, исчезло что или нет. Ну да, главное, икона вернулась, опять чудо свершилось. Ты хоть понимаешь, что Она тебя избрала на подвиг? Тебе теперь с нами надо быть…

Аля опускает голову.

АГАТА. Новелла-то уехала, говорят?
АЛЯ. В той серии кадров, который принимает наш глаз, вставлен дополнительный кадр, который возбуждает главные органы, основные точки нервной системы и памяти, настораживается весь организм, душа работает полностью, космическая система фиксирует этот момент, и человек теряет свою мощь. Что самое страшное, мощь ума.
АГАТА. А-а… Ты, что же, выходит, расстроилась? Привязалась, наверное? Новелла обаятельная, да. Личность!
АЛЯ. Я не знаю, почему так происходит. Чувствую, что предательство проходит рядом, как будто волосы электризуются – так это всё неделимо. И нельзя предотвратить, потому что всё уже записано на плёнку и отложено в дальний ящик стола.
АГАТА. Какого стола?
АЛЯ. Цинкового.
АГАТА. Да… Заговариваешься. Надо тебе святой водицы попить. Что натощак её надо – это знаешь?
АЛЯ. Нет, вы неправильно, я хотела бы объяснить… При отслеживании информации может быть разбор на «битую» и «небитую», на послушный ум и на ненадёжный, мятежный. При возможности подключения или внушения добавляются звуковой сигнал и весёлая разноцветная рамочка с образами, которые останутся в поле зрения ума, но не проверятся. Это тоже вызывает страх и сверху фиксируется, после чего человеческий глаз опустошается, а заупокойный канон в единой памяти жизни уходит как свидетельство против человеческого греха. Его память о зле остаётся на земле, причём если кадр сильный, то он может быть размножен. Хорошо, если кадр о майонезе, а не о взрывчатке.
АГАТА (с испугом). Смотри, батюшка пришёл. Поговори-ка с ним, может быть, он поймёт?

Аля подходит к Архимандриту.

АЛЯ. Благословите!
АРХИМАНДРИТ. Что, чадо?
АЛЯ. Почему люди становятся предателями?
АРХИМАНДРИТ. Это искушения. Не нам судить о предательстве. Всевышний всё без нашей помощи рассудит.
АЛЯ (изумлённо). Вы что, вы меня понимаете?
АРХИМАНДРИТ. А разве ты говоришь на птичьем языке?
АЛЯ. Нет, но… (Плачет.) Как хорошо, что вы понимаете!
АРХИМАНДРИТ. Мы затем и служим Господу, чтобы понимать ближних.
АЛЯ. Я среди ближних вижу только предательство, это страшно. Как будто я дала какой-то толчок, и закрутились шестерёнки, и кончится всё каким-нибудь ужасным крахом.
АРХИМАНДРИТ. Может, это и не предательство? Люди слабы, и только в молитве, в посте можно черпать силу. Вот ты говоришь, дала толчок. Откуда тебе знать, что это именно цепочка? Может быть, тебе даётся возможность посмотреть на себя со стороны? Увидеть, что никакой другой человек не может помешать тебе ошибаться и исправлять ошибки.
АЛЯ. Но ведь нельзя изменять тому, во что веришь. Нельзя! Как же можно пообещать и не выполнить?
АРХИМАНДРИТ. Чадо, не бери на себя слишком много. Разбирайся со своими грехами, а люди со своими сами разберутся.
АЛЯ. Я ведь тоже предатель. Предала человека, который мне верил. И этот человек из-за меня едва не умер. Потому я сюда и приехала. Не знаю, как дальше жить с таким грехом. И объяснить другим не умею. Я пробую рассказать, поделиться, но меня никто не понимает. Совсем никто не понимает! Все думают, что я заговариваюсь.
АРХИМАНДРИТ. А никто тебя и не поймёт, кроме Бога. Ты не людям рассказывай, ты Ему рассказывай. Молись, Господь тебя услышит и простит. Он и не таких грешников прощал. Главное, неси свой крест и не думай сойти с этого пути.
АЛЯ (решившись). Я знаю, кто оставил мешок с иконой под лавкой.
АРХИМАНДРИТ. Видела, а теперь забудь. Помни только, что стала свидетелем чуда. Ведь покаяние! Покаялся человек в содеянном зле, ему это на всю жизнь урок. Умирать будет – вспомнит.
АЛЯ. А если не вспомнит?
АРХИМАНДРИТ. Не беспокойся зря. Бог выровняет. Это же великое благо – уметь забывать. Оно без помощи свыше не случается. А ещё есть величайшая мудрость – не судить других. Вот и ты не суди.
АЛЯ. Вы помните, вы мне говорили, что спасение – дело долгое, на всю жизнь. А как же те, кто уезжает? Если я уеду, то не спасусь?
АРХИМАНДРИТ. Неисповедимы пути Господни. У каждого своя судьба, не пытайся её узнать наперёд. Пока даётся тебе счастье жить у Бога за пазухой, ты и живи. В монастыре все – дети. Тут тебя отмолят, тут тебя благословят. А с тебя всего и надо: жить припеваючи и слушаться старших. Как в детстве, чадо.

Затемнение.

ПЯТАЯ МОЛИТВА АЛИ

Солнечным утром в храмовые окна второго яруса бьёт оглушительный свет. Он дробится решёткой и висит в воздухе отдельными струнами: от окон до пола. Струны протянуты между свечами и завитками паникадила и золотом гудят в глаза. Крутясь, вверх поднимается дым свечей, что особыми каскадами стоят на одноногих подсвечниках. Подсвечники хорошо намаслены, к ним не липнет свечной воск, даже солнце увязает в масле и становится тусклым. Зато сияют цветы. Роза у отсечённой головы Иоанна Крестителя наливается волшебной алой краской, а тёмный лист на стебле становится салатовым. А ещё птицы! Когда мимо окон пролетают грачи, тени их врываются в храм и медлят перед тем, как пропасть – сами грачи улетают быстрее, выволакивая тени за крыло.
– Всякое дыхание да славит Господа! – заявляет священник.
И хор подтверждает:
– Всякое дыхание да славит Господа!
Язык этот – вневременной. Нежнейший, неперевозимый в дальние края, как байкальская рыба омуль, за вкусом которой надо ехать самому. Это буйный цвет поэзии, загашенный более развитым и оттого более примитивным творчеством людей.
Царские врата распахнуты, и видно, как наискосок всему пространству алтаря летит такой же неуёмный свет. И слышится тихий звон кадила, похожий на вчерашний плеск обледенелой реки.
Я хочу говорить о причастии. Нет ничего более осмысленного, чем утреннее причастие: так в пустом доме появляются жилые звуки и запахи, так волнуются птицы над гнёздами, а глиняный сосуд обретает неизвестное ему содержимое. По пищеводу скатывается не просто хлеб, вымоченный в вине, это щепочка от огромного смысла жизни, это часть твоего предназначения. Тебе помогают, показывают будущее, которое прекрасно.
И надо бежать под грозовым дождём, под двойной радугой, мелко перебирая ногами, которые воедино облепила хлопающая юбка: надо бежать к храму, за спиной которого обрыв, и кажется, что сейчас вбежишь в небо и полетишь в мокром воздухе вслед за птицей – к полю и реке. К настоящей живой свободе.

Конец.

Об авторе

Дарья Верясова родилась в Норильске. Училась в Красноярском государственном университете на социально-правовом факультете и на факультете филологии и журналистики. Окончила Литературный институт.
Публиковалась в журналах «День и ночь», «Октябрь», «Волга», «Традиции&Авангард», альманахах «Новый Енисейский литератор», «Пятью пять», «Илья», газете «Заполярная правда»… В 2012 году принимала участие в ликвидации последствий наводнения в Крымске, в результате чего написала документальную повесть «Муляка». В декабре 2013-го и феврале 2014-го ездила в Киев, а в 2017 году – в Донбасс «для того, чтобы собственными глазами увидеть и оценить происходящее».
В 2016 году стала лауреатом литературной премии фонда В. П. Астафьева в номинации «Проза» за повесть «Похмелье». С пьесой «Ближние» стала лауреатом конкурса драматургов «Евразия-2019» в Екатеринбурге. Живёт в Абакане.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях: