Месть ножей
Месть ножей
Шарипу было нехорошо, перед глазами все размывалось и плыло. Возможно, переволновался, хотел, чтобы никто не догадался, что он не такой, как все. О речи он не беспокоился. Не зря же с ним занимались лучшие специалисты по кавказским диалектам, теперь он свободно говорил на нескольких северокавказских языках начала двадцатого века и хорошо понимал речь собеседников. Тем не менее вдруг что-то будет не так в его поведении? Вайнахи – народ проницательный.
«Залег» в хьешце: ему потребуется какое-то время, чтобы прийти в себя. Не гостиница, а горе: ветхое турлучное1 здание с просвечивающими стенами и плоской крышей. Через окно виден скошенный камышовый потолок веранды. Из соседней комнаты слышно треньканье старинного дечигпондара. Шарип здесь уже неделю, и все это время кто-то часами бренчал на ореховом пондаре со струнами из высушенных жил животных. Шарип видел иногда соседа: невзрачного, еще довольно молодого кабардинца в недорогом бешмете2 и потертых чувяках с ноговицей3. Звук пондара – мягкий, шелестящий. Что это за музыка? Жалкий лабиринт из десятка звуков довольно однообразно то скручивался, то раскручивался, и так без конца.
Наджия, хозяйка гостиницы, в окружении тощих собак рубила на куски тушки куриц для обеда, когда Шарип зашел на кухню за своим обычным утренним хударом – кукурузной кашей с брынзой. Ее дочь, Сакина Зезаг – Божественный Цветок, едва начинающий распускаться – подала гостю большую чашку кофе с кардамоном. В очаге просторной кухни шипело пламя, на высоких насестах сидели куры – жизнь шла своим чередом. Шарип пожевал гвоздику и медленными глотками стал потягивать кофе, не отводя взгляда от обеих женщин. Наджия, несмотря на возраст, прекрасно сохранилась. Девочка же, еще немного диковатая, уже задыхалась, похоже, под натиском плоти. Шарип случайно коснулся руки Сакины, когда она подошла, чтобы взять у него пустую чашку; щеки девушки вспыхнули. Наджия ненавидела всех без исключения мужчин, появлявшихся рядом с дочерью. Она показала Шарипу окровавленный нож и, насупившись, сказала:
– Не трогай ее. Пока я жива, тебе не пить из этого источника.
Шарип не нашел подходящих слов, он подумал о том, что люди здесь живут в сложившемся веками мире и, видимо, находятся в полной зависимости от своих эмоций и страстей. Наджия тем временем одним махом вырвала внутренности у курицы и швырнула собакам теплый клубок.
– С каким озверением ты это делаешь, – сказал он. – Представь: а если б это был человек?!
Хозяйка удивилась, почему вайнах, с детства привыкший убивать животных, заволновался из-за такой ерунды. «О, Магомет! – подумала она в испуге. – Неужели это знамение?» Кухарку, однако, настолько обуяло накопившееся раздражение, что она продолжала бросать собакам потроха других кур, только лишь для того, чтобы отравить постояльцу завтрак. Шарип взял тарелку с хударом и ушел в свою комнату.
Залитая утренним солнцем долина казалась нереальной, будто пригрезившейся во сне. На горизонте появилась точка, она увеличивалась в размерах и постепенно превратилась во всадника, скакавшего по направлению к хьешце. Шарип успел заметить папаху, длинную темную бурку, вороного коня и черную бороду джигита. Наездник натянул поводья и перешел с галопа на рысь. Шарип уже не мог его видеть – он только слышал, как тот спешивался, привязывал коня к перилам веранды и твердым шагом входил в дом, в соседнюю комнату, где жил этот странный кабардинец.
Он и сейчас играл на пондаре. И продолжал играть, когда в его комнате появился бородатый горец. Не отрывая глаз от струн, будто ища в них разрешение какой-то загадки, кабардинец произнес довольно миролюбиво:
– Приходи свободным, друг. Я был уверен, что могу на вас рассчитывать.
– А я – на тебя, собака, – резко ответил незнакомец. – Пришлось ждать меня несколько дней? У тебя была возможность помолиться за свою жизнь. Но теперь я здесь.
Пондар замолчал. Наступила минута тишины, слышно было только, как Наджия точила ножи на кухне. Наконец кабардинец ответил:
– Я умею ждать, луровелла4, – три года ждал, когда ты вернешься из России.
Опять наступила пауза в разговоре. Всадник заговорил тихо и неторопливо:
– Три года, как мне объявили чир5, три года, как я не видел детей.
Незнакомец уселся за стол, не спрашивая разрешения хозяина.
– Я только что от них. Непременно нужно было повидаться с детьми: зачем им знать, что я спешу на схватку?
– Очень хорошо вас понимаю, – сказал кабардинец. – Надеюсь, вы оставили их в добром здравии.
Горец громко рассмеялся, достал из полотняной сумки бутылку крепкого полугара и налил в стоявший на столе стакан. Пил с удовольствием, пока не увидел дно стакана.
– В России научился пить вино, – пояснил он. – А детям дал совет: человек не должен проливать кровь другого человека. Что мне стоит дать совет? А детям, может, и на пользу пойдет.
Раздался шелестящий аккорд. Кабардинец вздохнул и произнес:
– Да, вы правильно поступили. Будет хорошо, если дети не станут похожи на нас с вами.
– Хорошо, если они не будут похожи в первую очередь на своего отца, – незнакомец как бы размышлял вслух. – Судьба заставила меня убивать. Вот и сейчас она снова вкладывает мне в руку нож. А дети… они ведь вырастут и сами возьмутся за оружие. Абреки растут на нашей земле подобно чертополоху колючему. Тысяча лет пройдет, а люди все равно будут убивать друг друга. Так уж заведено у нас.
Кабардинец, словно ничего не услышав, тихо произнес:
– Осень, совсем короткий день, уже полдень.
– Для разговора с тобой мне хватит света и днем, и вечером, и даже ночью. – В голосе горца послышались нотки усталости. – Отложи пондар, адыгеец. Сыграем с тобой в другую игру.
Они встали и вышли из двери хьешцы. Кабардинец что-то бубнил под нос. Незнакомцу показалось, будто тот вспоминал, как ему было трудно в прошлый раз.
– Ничего тебе не было трудно в тот раз, – серьезно ответил всадник. – Ты же сам хотел, чтобы мы снова встретились.
Мужчины отошли довольно далеко от гостиницы. Травянистые отроги гор везде были одни и те же. Над долиной висело неяркое осеннее солнце. Внезапно они остановились и с головы до ног смерили друг друга взглядом. Всадник скинул на землю папаху и бурку и остался в дорогой черкеске, надетой поверх бешмета.
Они уже достали ножи, когда кабардинец попросил своего противника вложить в эту схватку все его мужество – как тогда, три года назад, когда тот убил его брата. Наездник впервые уловил нотки ненависти в голосе соперника. Они сошлись – и острая как бритва черкесская сталь полоснула по щеке кабардинца.
Что говорила в этот день долина вечных гор? О чем она шептала, о чем плакала? Разве мы можем понять слова нашей матери, родной земли, такие же невыразимо тоскливые и непостижимые, как простодушные музыкальные лабиринты трехструнного пондара?
Из окна своей комнаты Шарип видел конец. Незнакомец наносит удар за ударом, кабардинец отступает, теряет равновесие и в падении резким тычком достает до груди противника. Нож на глазах укорачивается, входя в живое тело. Второй удар Шарип уже не разглядел. Второй – он был решающим. Кабардинец стоя наблюдал за агонией лежавшего противника, которому уже не суждено было подняться. Потом вытер нож, воткнув его несколько раз в плотный травяной дерн, и, не оборачиваясь, двинулся в сторону гор. Пондар ему больше не нужен. Да и кто он теперь сам? Праведное ли дело совершил, отомстив обидчику? Что ему теперь делать на этой земле после того, как убил человека?
Шарип пошел на кухню узнать, как можно вызвать полицию. Наджия плакала. Сквозь ее рыдания прорывались неизвестно кому адресованные вопросы: почему «они» все время убивают друг друга, почему «они» приходят именно сюда, к ее удаленной хьешце, почему это все должно происходить на глазах ее девочки, когда и кто положит всему этому конец?
***
До путешествия все спецы в один голос говорили, что петля времени не дает точки сингулярности, в которой материальные объекты непременно должны были бы разрушиться. Факт налицо: он как материальный объект вернулся на двести лет назад и вроде сохранился. Вроде…
Он ощущает себя Шарипом, но каким-то не совсем прежним Шарипом. Как будто он спит и видит сон. Может, это и есть сон? Ему надлежит понять, что заставляет людей браться за оружие, в первую очередь – за ножи, и как приостановить этот повторяющийся кровавый мираж. Обычай драться на ножах – этим гордились и бравировали – должен быть пресечен раз и навсегда, он не имел права уйти в будущее, и это было его, Шарипа, задание.
Путешественнику захотелось посмотреть, каким был Старый Юрт, что недалеко от города Нежный, двести лет назад. Все выглядело совсем по-другому, но планировка родного села в его эпоху в основном сохранилась – или, может, ее специально восстановили в более поздние времена. Он сидел в трактире на углу Горячеводской и Курганной, пил с подполковником: вначале чай, а потом и ячменный полугар местного производства. В манере русского офицера было что-то властное, он сам пригласил Шарипа за свой столик, и тот сразу согласился.
– Вы, молодой человек, обо мне знаете понаслышке, но я-то вас знаю. Я – Георгий Бичехаров. Покойный Николай Федорович Гикало рассказывал вам обо мне. Старик был со странностями, любил приврать. Не ради обмана – развлечь людей было для него, как бы это сказать… в общем, хлебом не корми. Нам обоим сейчас делать нечего, я расскажу, что на самом деле было той ночью. Героями произошедшего были Ваха Дуев и Абдул-Меджид, племянник генерала Абу Чермоева. Вы, кстати, совсем не тот, за кого себя выдаете. Я далек от мысли, что вы турецкий или какой-то другой шпион – короче говоря, можете меня не опасаться. Не буду спорить: вы, конечно, похожи на вайнаха. Но какой-то вы совсем другой вайнах. Не такой, как надо. Будто не от мира сего. Вон, и крепкие вина потребляете иногда, а ведь ислам запрещает. Многие думают, что вы вроде ненастоящий. И речь русская без акцента. А все равно не наша речь. Не знаю, для чего вы здесь и для кого собираете всякого рода сведения… Но хочу, чтобы вы знали правду, а не одно лишь вранье.
Обоих участников уже нет в живых, свидетели клялись молчать. Я тоже поднимал руку и со всей серьезностью десятилетнего подростка торжественно присягал хранить тайну поединка до конца дней своих. Не знаю, насколько сдержали свое слово остальные, но вот вам мой рассказ о том событии – по крайней мере по прошествии стольких лет я помню его именно так.
В тот вечер двоюродный брат взял меня отведать жаркого в Барятинском, загородном доме своего друга, генерала Абу Чермоева. Довольно долго ехали на поезде; было уже темно, когда мы вошли в ворота поместья. Все мне казалось там исконно незыблемым, чуть ли не ветхозаветным: огромные загадочные деревья, запах золотистого мяса, повизгивание собак, охапки хвороста и огромный костер во дворе, объединивший таких разных мужчин – как по статусу, так и по вероисповеданию.
Гости – более десяти взрослых, но не старше тридцати. Никто не обратил внимания на робкого юношу, все рассуждали о какой-то ерунде: лошадях, автомобилях, дорогих женщинах, редких винах. Барашек, мастерски приготовленный слугами горского генерала, надолго занял всех в огромной столовой.
Кто-то выступил с прочувствованным спичем, посвященным кавказским винам. Оратор сказал, что, согласно библейской легенде, Ной сошел на гору Арарат и первым делом посадил виноградную лозу, положив начало традиции виноделия на Кавказе.
Принесли гитару, и брат спел на русском песню абрека Урусхана и несколько куплетов на осетинском о ножевой драке в заведении на улице Фирдаус. Потом пили кофе, курили сигары. Было уже слишком поздно, и о возвращении домой не могло быть и речи. Я решил осмотреть дом. Выпил без всякого удовольствия бокал шампанского и, когда уходил, слышал, как Ваха предложил Абдул-Меджиду партию в покер один на один. Все были против, Абдул-Меджид тоже не хотел, но Ваха почему-то настаивал на своем и настоял.
Я заблудился в незнакомом и сумрачном особняке – освещена была только столовая. Наконец на меня наткнулся хозяин дома Абу Чермоев. Не знаю, что заставило его сделать это, наверное, коллекционерское тщеславие, но он подвел меня к застекленному шкафу. При свете лампы я увидел блеск ножей, побывавших во многих переделках. Хозяин открыл створки и рассказал мне историю всех экспонатов. Место и время – разное, а результат – всегда один. Я поинтересовался, нет ли среди них ножа Зелимхана Ахматукаева, слывшего в ту пору образцом абрека. Он ответил, что знает прославленный нож Зелимхана, этого клинка у него, к сожалению, нет. Но есть другой, не хуже, очень похожий на тот – с изогнутой крестовиной.
Внезапно мы услышали возбужденные голоса и крики. Хозяин мгновенно закрыл шкаф и бросился в сторону столовой, я – за ним.
Ваха вопил, что партнер жульничает. Он был заметно пьян, бранился, не выбирая слов, обидно и непристойно. Рослый Абдул-Меджид будто проснулся и небрежно толкнул хлипкого Ваху, тот упал и заорал, что вызывает обидчика на дуэль. Все смеялись, думали, что это шутка. Ваха встал и сказал как отрезал: «Драться, и немедленно!»
Не помню, кто открыл шкаф. Ваха Дуев выбрал клинок подлиннее, с изогнутой крестовиной, Абдул же взял, не глядя, нож с деревянной ручкой и резьбой в виде волка. «Выбрать лучший клинок, – сказал кто-то из присутствовавших, – вполне в характере Дуева: он предпочитает играть наверняка». Рука Вахи дрогнула, когда он брал нож. То же самое произошло на мгновение позже и с Абдулом, и многие это заметили.
Все вышли на улицу в холодную сырую ночь, никто не знал о том, что затевается, в шутку это или всерьез. Я был не в себе: то ли от выпитого вина, то ли от запретного желания своими глазами увидеть убийство. Казалось, остальные участники сцены тоже не осознавали, что происходит – всю компанию опрокинуло каким-то неодолимым потоком и понесло к чему-то неотвратимому, что уже кем-то прописано и однозначно предопределено магическими письменами. Мы все не очень верили обвинениям Вахи, считали, что дело в давней вражде семей, подогретой вином… Разве мусульманам разрешено спиртное?
Противники шли рядом и настороженно наблюдали друг за другом.
– Вот здесь и сойдемся, – негромко сказал Абдул-Меджид.
Кто-то пытался их остановить:
– Бросьте вы эти железные игрушки, давайте врукопашную!
Но бойцы уже схватились. Поначалу они двигались неловко, будто боялись пораниться, наносили удары неумело. Потом опасность преобразила обоих – это были уже не юноши, а зрелые мужи: Ваха больше не выглядел вспыльчивым, а Абдул – презрительным. Раньше я думал, что бой – это бешеное мелькание и скрежет стали. Нет, время будто остановилось, и я мог разглядеть каждый ход противников, будто это была неторопливая шахматная партия. Они подставляли ударам локти, и вскоре их рукава потемнели от крови. Бой был неравным, потому что нож Вахи был значительно длиннее. Генерал, хозяин дома, закричал:
– Да разнимите же их, эти мальчишки убьют друг друга!
Но никто не двинулся с места.
Абдул-Меджид пытался сократить расстояние, чтобы достать противника. Он рванулся вперед, нож Вахи тем временем остался неподвижен и вошел в грудь Абдула. Тот вытянулся на траве и выдохнул:
– Как это странно, будто я сплю.
Больше он ничего не сказал, не шелохнулся, и глаза его остались открытыми. Ваха, казалось, не ожидал, чем это может закончиться. Он плакал как ребенок и, склонившись над мертвым, умолял простить его. Будто все, что произошло – ужасное и бессмысленное – случилось помимо его желания. А я ведь желал, именно желал быть свидетелем, и вот я увидел, что хотел. Но смотреть на это было выше моих сил. Впоследствии поединок был представлен как благородная дуэль: на шпагах или на саблях – точно не знаю.
Прошли годы, и мне не раз хотелось довериться кому-то из друзей. Но гораздо заманчивее было молчать: владение тайной возвышает над повседневностью. Совсем недавно случайный разговор неожиданно подтолкнул меня нарушить тайну поединка. Отставной полицейский, ротмистр, рассказал мне о поножовщинах, постоянно происходивших в долине Терека. «Этот народ, – заметил он, – не гнушается ничем, лишь бы взять верх и одолеть противника. Драчуны от природы, удаль джигита напоказ. Но до братьев Магомедовых и Даты Туташхия об открытых поединках здесь почти не слышали». Вот тогда-то я и рассказал, что был свидетелем одной из таких схваток двадцатилетней давности.
Ротмистр внимательно выслушал мой рассказ и спросил, уверен ли я, что Абдул и тот, второй, как его там – Ваха, что ли – не владели ножом? Они ведь горцы, могли научиться этому искусству в своих поместьях. Я ответил, что Ваха и Абдул – совсем не военные люди, только что вернувшиеся из столичного университета, все в той компании прекрасно знали их, а также друг друга и то, что произошло, оказалось для всех полной неожиданностью.
Ротмистр рассказал мне, что прославились два ножа с изогнутой крестовиной: Кири Хучбастова и Зелимхана. Я сразу вспомнил о разговоре с генералом Чермоевым. Потом он сказал, что ножей с деревянной ручкой и изображением волка… сотни. В окрестностях имения Чермоева в те годы бродил известный забияка и задира Ахмед Хучбаров. Тот начал в двенадцать лет, у него был именно такой нож: короткий, его легко было спрятать, всегда приносивший ему удачу. Кири Хучбастов и Ахмед Хучбаров ненавидели друг друга. Возможно, потому, что их постоянно путали. Долго искали встречи друг с другом, но так и не сошлись. Один умер от шальной пули, другой – от тифа в больнице.
Больше я не говорил с ротмистром. В ночь поединка я видел клинок, вошедший в человека, и неподвижно лежащее тело – это было лишь завершением другой, еще более давней истории. Не Ваха убил Абдула, в ту ночь сражались не люди. Клинки тихо спали рядом, в одном шкафу, пока их не разбудили. Ножи шевельнулись, и все увидели, как задрожали руки Вахи и Абдула. Эти клинки знали толк в сражениях, потому и бились так, как должны были. Они долго искали друг друга на горных дорогах Кавказа, а встретились, когда их прежние хозяева – абреки – уже истлели и превратились в прах. Оружие переживает людей. В булатной стали накопились и спят жестокость и человеческая злоба. Закончилась ли их история? Не доведется ли им встречаться вновь и вновь – до тех пор, пока не завершится история человечества?
Слова подполковника многое объяснили Шарипу. Но остался без ответа вопрос: кто разорвет цепочку убийств и сумеет снять власть древнего заклятия, висящего над его талантливым и мудрым народом и оружием, изготовленным искусными руками горцев?
***
Камила приготовила мужу на завтрак лепешки сыскал-чурек6, домашний творог и калмыцкий чай. Они жили в этнозаповеднике на окраине Старого Юрта. Супруг любил перед каждым новым заданием провести здесь несколько дней, в этом турлучном доме с плоской крышей, так, как жили вайнахи в горных аулах двести лет назад. Здесь не было ни электричества, ни водопровода с канализацией, ни газа, ни отопления. Никаких информационных сетей, чипов, встроенных во все, что можно, в том числе в животных и людей. Никто из друзей не знал, что они здесь, и не станет их навещать и беспокоить. Завтра ее любимый человек опять улетит на хронолете в тот же Старый Юрт, но на два века раньше. Это не просто полет, а миссия. Он должен прервать порочную цепь событий. Иначе она продолжится здесь, в этой их жизни. Камила не знала, что предпримет Шарип, удастся ли ему справиться с заданием, понимала только, что это будет непросто. Но от выполнения его миссии зависит их настоящее.
Накануне они были в центре хроноисследований. Осмотрели выставку старинного холодного оружия, собранного со всех музеев Кавказа. Шарип подносил к каждому клинку терадозиметр. Уровень терагерцевого излучения этих клинков понизился незначительно со времени его прошлых поездок. Это означает, что в стали сохранилось еще слишком много жестокости и ненависти их предков. Накопленная в них сила разрушения пока спит, она ждет своего часа, чтобы вырваться наружу и подчинить себе людей, которые окажутся в сфере ее влияния. Если сейчас дать выход этой энергии, она принесет множество жертв и страданий их современникам.
Правительственная комиссия опять выбрала Шарипа, потому что он чеченец и как никто другой любит свой народ и хорошо знает его характер. Именно ему надлежит нейтрализовать мину замедленного действия, заложенную в старинные клинки; для этого его и отправляют в те стародавние времена. Всю ночь Шарип обнимал свою Камилу так, будто это было в последний раз. После завтрака он ушел.
Судьбу не интересуют человеческие ошибки и слабости. За каждый неверный шаг или оплошность люди получают многократное наказание.
В лавке старьевщика Шарипу удалось найти потрепанный экземпляр книги «Кровожадные мечи Мурамасы». Холодное оружие знаменитого японского кузнеца и мечника Мурамасы отличалось качеством, славилось необычайной остротой и заслужило славу магического. Считалось, что клинок мастера проклят, он заражал владельца безумной жаждой крови, поэтому тот всегда одерживал победы. Если меч долго пылился в ножнах без дела, он мог восстать против хозяина и заставить его совершить самоубийство, чтобы потом найти себе лучшего воина.
Шарип зачитался и, заходя в хьешцу, почувствовал, будто что-то задело лоб: летучая мышь, что ли? Провел рукой по лбу – ладонь оказалась в крови. Он порезался об острый ржавый край приоткрытой металлической двери, которую не заметил в темноте. Всю ночь его мучил жар, и рисунки мечей Мурамасы переплетались с кошмарными видениями смертельных схваток. Наджия позвала плотников, которые возводили в станице Червленной православную церковь, и они на телеге отвезли больного в военный госпиталь города Нежный. Там он провел десять тяжелейших дней, десять дней – как десять веков. Наконец хирург сказал, что Шарип, который чуть не умер от заражения крови, теперь, хвала Создателю, пошел на поправку и скоро сможет отправиться долечиваться в свой любимый Старый Юрт.
Шарип был еще довольно слаб и решил пока не заниматься делами, а просто отлежаться в гостинице у Наджии. Стояла невыносимая духота, и даже ночь не приносила облегчения. Как-то поутру его разбудил гром. Ветер трепал пирамидальные тополя, обосновавшиеся рядом с хьешцей. Застучали первые капли дождя, и Шарип вознес небесам благодарственную молитву. Резко дохнуло холодом. К вечеру Терек вышел из берегов, часть долины вблизи поселка Старый Юрт оказалась затопленной.
Из станицы Червленной, убегая от наводнения, к гостинице подтянулся дальний родственник Наджии со странным именем Марсель. Вместе с двумя сыновьями он пытался вывести на подводе свой скарб и спасти скотину. Все трое были рослые, крепко сбитые, с рыжеватыми волосами и бородами. Между собой они почти не разговаривали.
Ливень не унимался. Шарип решил помочь селянам, но, будучи человеком городским, скорее мешал, чем помогал. Марселю удалось вывести часть скота, остальные животные потерялись либо утонули. Наджия отдала родственникам комнату, где когда-то жил кабардинец, и загон для скота, а сохранившуюся часть домашнего скарба они выгрузили в сарай.
Переезд и хлопоты по спасению скота сблизили беженцев с Шарипом. Теперь они вчетвером ели на кухне у хозяйки и тихо дружили. Разговор тем не менее у них не получался. Зная в деталях все особенности местной жизни, Марсель и его сыновья толком ничего не могли объяснить. Однажды Шарип спросил, помнят ли в этих местах о набегах абреков в те годы, когда Абдул-Азиз Шаптукаев7 еще не был сослан в Калугу. Они ответили, что помнят. Если бы их спросили что-нибудь о Садо Мисербиеве, кунаке8 Льва Толстого, они ответили бы ровно то же самое. Шарип подумал, что в большинстве своем деревенские рассказы о старине замешаны на плохой памяти и смутном ощущении хода времени – горцы из аулов, как правило, не знают даже года своего рождения.
А дождь все шел и шел. Чтобы заняться хоть чем-то после обеда, Шарип прочел соседям, не знавшим грамоты, но немного понимавшим русский язык, два отрывка из «Хаджи-Мурата». Несмотря на то, что глава семейства жил раньше в горном ауле, приключения героя Толстого его совсем не заинтересовали. Шарип перерыл все в комнатах гостиницы и нашел томик Нового Завета, оставленный кем-то из русских постояльцев.
Полистал и попал на первую главу Евангелия от Матфея. После ужина Шарип решил попробовать, сможет ли он читать на церковнославянском, а произносить сразу на русском. Заодно и посмотреть, понравится ли это Марселю. Слушали его почему-то внимательно и даже, можно сказать, с интересом. Вероятно, на них произвело впечатление золотое тиснение на корешке – так решил Шарип. Лишь один раз Марсель спросил, что это за бог такой Иисус и надлежит ли честному мусульманину слушать слова чужого бога? Марсель с сыновьями считали себя мусульманами, но представление об учении Магомета имели весьма приблизительное и, скорее всего, не верили ни в Бога, ни в Аллаха. Шарип сказал, что им не о чем беспокоиться: в Коране есть пророк Иса. Это арабское имя. А греки называли его Иисус. Иса, Иисус – одно и то же лицо. Но если им неинтересно, можно и не читать. «Читай, читай», – подтвердили Марсель и его сыновья.
На следующий день селяне поспешили закончить с обедом, чтобы не мешать чтению Евангелия. К ним присоединились Сакина и еще пара горцев.
«В чем причина такого интереса?» – подумал Шарип. Похоже, это у них в крови. Архетипы. Во всю известную нам историю человечество передает из уст в уста всего две сказки: о проклятом корабле, кружащем между скал в поисках пути домой – «на родину, на родину, в Итаку!», и о богочеловеке, распятом на Голгофе.
Чем он сам-то вызвал всеобщую благодарность? Ну, полечил любимую овечку Сакины, поранившуюся о проволоку. У него были таблетки из госпиталя… Какая это все-таки ерунда.
Число слушателей постоянно росло. Подходили джигиты, заказывали у Наджии обед и оставались на чтение Евангелия. Они уже не помещались на кухне и занимали просторную веранду.
Семейство Марселя ходило за чтецом Евангелия по комнатам как за поводырем. Они подбирали оставшиеся после него крошки. Любые его просьбы мгновенно исполнялись. Однажды случайно Шарип услышал за дверью их разговор о нем: немногословный, но смиренный и очень почтительный.
Закончив одно Евангелие, он хотел перейти к следующему, но отец семейства попросил повторить прочитанное. Присутствовавшие при этом грозные усатые горцы с кинжалами дружно поддержали его просьбу. Им хотелось лучше разобраться… Так они сказали.
Ночью Шарипу приснилось, что ливень усилился, начинался всемирный потоп. Марсель с толпой горцев сколачивали ковчег. Они все спасутся. Когда Шарип проснулся, он решил, что за стук молотков он принял во сне просто раскаты грозы. И действительно дождь пошел с новой силой, и опять похолодало. Марсель сказал, что ветром снесло крышу с сарая, где хранились их домашний скарб и инструменты. Они сейчас восстанавливают стропила и, когда сделают, все покажут Шарипу. Он теперь не был для них чужим, неприятным городским белоручкой. О нем заботились, его баловали. В кофе ему клали не только кардамон, но и сахар.
Под утро кто-то тихо постучал в дверь. Шарип открыл – это была Сакина. В темноте он не увидел, но в постели понял: она пришла босиком и совсем раздетой. Ничего не сказала, не обняла, лежала рядом вытянувшись и дрожала всем телом. С ней это было впервые. Уходила тоже молча, не поцеловала на прощание. О чем думала эта девушка, почему пришла к нему и именно сегодня? Скажет ли она об этом «семейству»? Или этим многочисленным бородатым горцам, до отказа заполнившим скромную гостиницу? Шарипу вспомнился окровавленный нож в руке Наджии. Кухонный нож, что за чушь? В этом доме сейчас, наверное, уже десятки булатных клинков. И в руках не кухарки, а настоящих воинов, суровых и опытных абреков. Может, она сама и прислала дочь? Наджия смотрела на него теперь совсем по-другому, очень по-женски, и ее томный взгляд при этом странно затуманивался. Но зачем тогда надо было присылать Сакину? Не поймешь этих сельских жителей.
Утром Марсель спросил, правда ли, что Иисус принял смерть, чтобы спасти всех людей, и кавказцев – тоже?
У Шарипа не было твердых знаний в теологии, да и сам он не особо верил в Христа, тем более – в Аллаха… В данном случае надо было просто подтвердить то, что написано «от Матфея».
– Да, это верно, он спас нас. Если бы не он, мы все горели бы в аду.
– Что же это такое – ад?
– Страшное подземное царство, там грешников поджаривают на медленном огне. И это продолжается вечно.
– Он спас всех-всех? И тех, кто его распинал, тоже?
Очень не хотелось в который раз рассказывать о том, что произошло с Христом в Гефсиманском саду и как иудеи решили казнить его, а также о двух разбойниках, распятых на соседних крестах. Решил не пускаться в длинные разговоры и просто ответил «да». Хотя это «да» и прозвучало достаточно неуверенно. После завтрака опять собралось много бородатых мужчин, и Марсель попросил еще раз прочесть им последние главы.
Шарип готовил очередной отчет, который надо будет представить руководству по возвращении. Весь день снаружи стучали молотки, и почему-то у него было неспокойно на душе. Вечером ему в коридоре встретился Марсель, и Шарип сказал, что дождя уже почти нет и вода спадает. Он думал о том, что пора уже отправляться в Нежный и заняться теми делами, ради которых его сюда послали. В голове он перебирал имена авторитетных учителей и их мюридов9, с которыми ему необходимо встретиться. Отвечая собственным мыслям, он произнес вслух: «Осталось совсем немного!» Марсель задумчиво повторил: «Осталось немного». Шарип шел к выходу, Марсель с сыновьями – за ним. Они встали на колени, коснулись лбом глиняного пола и попросили благословить их.
Дальше произошло непонятное. Все трое вскочили, стали кричать, бранить Шарипа, плевать ему в лицо и выталкивать во двор. Почему-то Сакина и ее мать оказались рядом, обе плакали. «Теперь я уверен, что девочку ко мне присылала Наджия», – подумал он.
Снаружи был слышен гул толпы. Дверь открылась, и в темный коридор ворвались столбы солнечного света. На другом конце двора стоял сарай. Крыши на нем не было. Из сорванных ветром стропил было сколочено распятие. «Вот она, моя новая жизнь, – подумал Шарип. – Все повторяется в истории. На этот раз – как трагикомедия».
***
Камила пришла с сыном в музей центра хроноисследований.
Десятилетний Шарип подносил к каждому клинку терадозиметр. Уровень терагерцевого излучения клинков был близок к нулю. Это означало, что в стали уже нет больше скрытой энергии разрушения.
– В этом центре работал твой отец, – сказала Камила. – Он изучал энергетику стальных клинков. Никто не может объяснить нам, что он сделал. Но он сделал это. Никто теперь не скажет, что с ним случилось во время выполнения миссии. Я знаю только то, что мы больше его не увидим. Зато он оставил мне тебя.
«Я найду его, мама!» – подумал упрямый мальчик, но ничего не сказал.
Шарипу уже двадцать. Он вернулся с раскопок внутри церкви Георгия Победоносца, возведенной в начале XX века недалеко от Старого Юрта, на месте бывшей станицы Червленной. Принес Камиле икону. Сквозь слой потемневшего, растрескавшегося лака можно было разглядеть изображение неизвестного святого, распятого на кресте. Лицо его светилось, Камила узнала мужа. Тело, руки, ноги, шея были пробиты и утыканы десятками ножей.
Тех самых, что больше уже не представляли опасности для современников молодого Шарипа и его матери и просто пылились в шкафах мало кому теперь интересного музея хроноисследований.
Об авторе
Лев Лапкин родился в 1941 году в городе Галич Костромской области, где из-за начавшихся родов срочно высадили с поезда его мать, ехавшую в эвакуацию из Ленинграда в Свердловск. В 1958 году поступил в Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО). Во время учёбы был редактором стенгазеты «Студенческие окна сатиры», участвовал в агитпоходах и КВН.
Работал в научно-исследовательском институте «Гранит», в последующие годы возглавлял подразделение Академии наук СССР, руководил рядом опытно-конструкторских и научно-исследовательских работ, преподавал в Институте повышения квалификации руководящих работников. В 1991 году ушел из Академии наук в связи с закрытием направления.
Как прозаик дебютировал в 2012 году. Под псевдонимом Саша Кругосветов вышло около двух десятков книг. Публиковался в «Неве», «Авроре», «Литературной России», «Российском колоколе» и других изданиях. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге.