ПАЦИФИК

В конце зимы мне пришло письмо из редакции журнала «Объява».
Журнал считался самым модным в Москве, каждый его тираж – стотысячный – разлетался за считанные дни.
Журнал «Объява» задавал стандарты остроумия и художественного свободомыслия; в журнале исповедовали правило «как скажем, так и будет».
Юные девочки вырезали иллюстрации из журнала «Объява» – портреты рок-звёзд, актёров, писателей – и вешали на стены своих спаленок.
Каждый пятнадцатый пассажир московского метро, если это был молодой человек, держал в руке свежий номер журнала, жадно изучая его от корки до корки.
Журнал «Объява» напечатал обо мне несколько статей с фотографиями; он сделал меня знаменитым и даже немного модным.
Теперь этот дружественный журнал предлагал мне командировку в любую точку земного шара, на мой выбор, с условием, что я напишу о путешествии объёмную качественную статью.
Столь шикарная халява выпадала мне впервые в жизни, и я даже заподозрил ошибку. Меня, видимо, перепутали с Прилепиным или с Шаргуновым? Или с какими-либо такими же известнейшими, мелькающими в телевизоре?
Сгоряча ответил: если это не шутка и не сбой матрицы, то – да, спасибо, горд и тронут, если можно, я хотел бы побывать на острове Пасхи – в месте, максимально отдалённом от России и одновременно окружённом ореолом самых невероятных, галлюциногенных легенд.
Остров Пасхи – это было бог знает где, посреди Тихого океана, на обратной стороне глобуса; невозможно далеко.
Дальше, чем все прочие загадочные пятна на поверхности нашей миниатюрной планеты.
Дальше, чем Бермудский треугольник; дальше, чем пустыня Наска; дальше, чем Магадан.
Я помнил: на далёком тропическом острове стоят загадочные каменные изваяния, взявшиеся невесть откуда, фантастические идолы самого ужасного вида, какой только можно себе представить.
Когда-то давно, лет тридцать назад, в одной из прошлых жизней, мальчишкой, рождённым в СССР, я зачитывался книгой норвежца Тура Хейердала – книга как раз описывала остров Пасхи и каменных его истуканов.
Припомнив ту книгу и того мальчишку, его восторг, его мечты о дальних странствиях, я теперь решил, что время сбычи мечт пришло.
Чем я хуже Хейердала? Ничем вообще.
Отправив ответ, я, однако, засомневался.
И передумал ехать.
Тот мальчишка из советской, пропахшей навозом деревни остался далеко позади, я его давно изжил, сопливого, – он ничего не понимал в устройстве грубого вещного мира, а я, сорокалетний, понимал почти всё.
У взрослых людей такое часто происходит: сначала поддаёшься обаянию романтической иллюзии, потом трезвеешь. Куда я поеду, зачем, а как же работа, как же семья, быт, хлеб насущный? Больная сестра, старший сын от первого брака, пожилая мама?
Я почти передумал и собрался было написать вослед первому второе письмо, с отказом. И даже сочинил это письмо, но не отправил.
Рассказал жене и попросил совета.
– Дурак, – ответила жена. – Соглашайся немедленно. Они покупают тебе билет. Вдобавок твоя статья выйдет в лучшем журнале страны. Ты потратишься только на отель. Давай звони и подтверди согласие.
– Но это же чёртов туризм, – сказал я. – Путешествия не заменяют реальную жизнь.
– А что такое реальная жизнь? – спросила жена.
– Безвыходные ситуации, – сказал я. – Трагедии, драмы, страсти всякие. Любовь как у нас с тобой. Смерти. Драки. Войны. Тюрьмы. Допросы в прокуратуре. Вот реальная жизнь.
– Прекрасно, – сказала жена. – Сделай перерыв. Отдохни от драк и допросов. Бери билет и лети на остров или что там есть. Надеюсь, там красиво. Ты это заработал.
Мне всегда нравилось, как она поднимала мою самооценку.
На самом деле я соврал жене; мне нравилось путешествовать, и раз в год я обязательно выбирался куда-нибудь на неделю и в некоторых особо симпатичных мне городах, например в Праге или Амстердаме, бывал дважды и трижды, но поездки стоили дорого, каждый раз я расставался с деньгами в скрежете зубов: деньги трудно ко мне приходили, и расставаться с ними тоже было трудно.
В этот раз я собрался с духом и отправил второе письмо в редакцию: подтвердил, что готов, и срок поездки определил в три недели.
Журнал «Объява» работал как часы, и мне мгновенно прислали авиабилеты в оба конца, числом шесть штук: из Москвы – в Мадрид, из Мадрида – в Лиму, из Лимы – до острова Пасхи и обратно так же, только вместо Лимы с пересадкой в Сантьяго, Чили.
Как это часто бывает, решившись, я тут же изобрёл множество доводов «за» и стал ждать дня вылета с нетерпением.
«Уехать, уехать», – сладострастно думал я. К чёрту на рога, чем дальше, тем лучше. Развеять прогорклый московский дым в тяжкой голове. На пяти работах работал, в трёх тюрьмах сидел, семь раз был под следствием, написал двенадцать книг – и всё это не покидая пределов Кольцевой дороги. Конечно же, отсюда нужно сваливать при первой возможности. И ехать не за развлечениями и впечатлениями, не за «материалом» ехать, а просто для перезагрузки извилин.
В решении проблемы перезагрузки я достиг, как мне казалось, больших результатов. И мог с уверенностью сказать, что лучшую перезагрузку обеспечивает смертельная опасность: допустим, пуля, пролетающая мимо уха.
Ещё хорошо освежает пропущенный удар кулаком в скулу.
Перезагрузку могут дать также алкоголь и другие сильные допинги, но мне удалось остановиться на мелководье этого великого океана, не заходя в опасные глубины.
Хорошо обновляет человека любовь, но она приходит нечасто.
Очень хорошо освежает неожиданное богатство, то, что называется у бизнесменов «большой приход», но большие приходы бывают ещё реже, чем большая любовь.
Может быть, в дальних перелётах моё спасение, думал я, возбуждаясь всё больше и больше; может, таким образом я научусь обновляться.
Я самостоятельно разыскал в интернете контакты отеля, расположенного на острове Пасхи, дозвонился на другой конец глобуса и забронировал номер.
Мой деревянный английский никак не смутил собеседника на той стороне: собеседник владел языком международного общения немногим лучше меня; короче говоря, мы прекрасно поняли друг друга, я справился со всеми числительными и прилагательными. Для парня из деревни Узуново, выучившего язык Чосера и Шекспира в сорок лет, это было сильно. Преодоление языкового барьера – великое наслаждение.
Возбуждённый удачей, я даже отыскал в мировой сети веб-камеры, установленные на острове; то была странная и оригинальная забава, подаренная человечеству цифровыми технологиями: нажав кнопку, можно было увидеть, как будто собственными глазами, в режиме реального времени любой укромный уголок планеты, хочешь – мост Золотые Ворота, хочешь – набережную Санта-Лючия.
Но веб-камеры, обозревающие остров Пасхи, транслировали лишь непроглядную темень, рассеиваемую светом редких фонарей.
«Ага, – подумал я, – это же обратная сторона мира, у меня сейчас день, а там-то наоборот!»
Решил дождаться ночи и ещё раз глянуть, как выглядит легендарный остров при свете солнца; но потом закрутился с делами и забыл.
Дел было до хрена: я писал два сценария и примеривался к третьему, просиживал за экраном по десять часов в день, много читал и переживал, очевидно, удачные и счастливые времена.
Но неожиданная идея свалить, сбежать из этих времён, пусть и счастливых, ото всех хлопот так далеко, как только можно, уже захватила меня с головой и потрохами; я чувствовал азарт охотника.
Отдалиться на максимально возможное расстояние.
В самую что ни на есть жопу мира.
В такое место, откуда Москва будет казаться просто зыбким сном.
Глядя на себя и ситуацию со стороны, я понимал, что это так или иначе не настоящее, не до крови; не вопрос жизни и смерти, а всего только специфическая проблема из жизни интеллектуального работника, пролетария умственного труда, сравнительно благополучного, уважаемого в своём кругу. Но я придавал этой проблеме большое значение: голова у меня была одна, и она меня кормила, как ноги кормят футболиста, как ловкость кормит циркового жонглёра. Кроме собственно меня, моя голова кормила ещё четверых домочадцев. Голову я берёг и ухаживал за ней с тщанием.
Миллионы моих собратьев, двуногих прямоходящих, плюнули бы мне под ноги, узнав о моих проблемах, и ни единого из них я бы не упрекнул.
Ехать или не ехать на остров Пасхи – тоже мне дело. Так сказали бы миллионы менее успешных и менее удачливых.
Конечно, ехать.
И в начале марта я поехал.
В тот день Москву сотрясал ледяной ураган, с неба тяжко хлестало нечто среднее между дождём и мокрым снегом. Я был уверен, что рейс задержат, но ничего подобного: современную авиацию погода совершенно не смущала.
Туристический сезон ещё не стартовал, на рейсе Москва – Мадрид русских было едва четверть, основная масса выглядела как латинос, деловые люди, всякого рода бизнесмены или, может быть, юристы, а также их жёны и дети. Почему-то я насчитал неожиданно много семей – он, она и ребёнок, или мать с младенцем, оба жгуче-смуглые.
Почти все русские перед полётом основательно набухались, и по-человечески я их понял. Сам я уже пять или шесть лет не пил никакого алкоголя, сидел на зелёном чае и сигаретах. Мне нравилась трезвая жизнь, трезвое состояние рассудка – в этом было что-то серьёзное, сверхчеловеческое. В России с её культом водки, пьяного образа жизни общество с подозрением относится к трезвенникам, но мне было похер.
С большим удовольствием я отсидел первый перелёт – шесть часов из Москвы в Мадрид, затем пересел на рейс «Иберии» и рванул на второй этап – от Мадрида до Лимы, через Атлантику.
Когда ты долго летишь куда-то, через половину шара, пересаживаясь с рейса на рейс, в какой-то момент происходит полное выпадение из реальности. Ты перестаёшь понимать, день сейчас или ночь. Физическое тело человека улетело в запахе высококачественного керосина со скоростью в девятьсот километров в час, а прочие тела – тонкие, эфирные, ментальные – остались дома, позади: они не умеют так быстро перемещаться. Разъятый на несколько тел, человек временно перестаёт быть собой, и мир тоже перестаёт существовать для него; он пребывает в нигде, вне времени даже.
Перелетая через материки и океаны, вы не спрашиваете у соседа, который час. Нет ни дней, ни ночей, ни часов, ни минут – есть только преодолеваемое расстояние.
То, что хотел, я получил очень быстро, где-то в последней трети второго перелёта, когда за иллюминатором – а я сидел near window – появилась Южная Америка.
Я имел возможность обозреть её всю с высоты в десять тысяч метров, зелёную, громадную, опутанную серебряными петлями рек. Она выглядела мирно, жирно, под солнцем отливала бирюзой; она мне понравилась.
Ещё большую симпатию вызвали обитатели города Лимы, перуанцы, люди совершенно неизвестного мне племени, битком заполнившие рейс до острова Пасхи – между прочим, целый толстый «Боинг». Живущие вроде бы на обочине мира, скромно одетые, с коричневыми лицами, состоящими из острых углов, они держались с большим достоинством, и даже их маленькие дети, если они плакали, делали это как-то чрезвычайно культурно, без перебора.
Одеты все были не хуже москвичей.
Я ужасно полюбил перуанцев ещё до того, как самолёт оторвался от полосы.
Последний, третий перелёт занял пять часов – от западного побережья Южной Америки, через Тихий океан.
Четыре тысячи километров сплошной воды без единого клочка суши.
Здесь я уже сильно волновался. Неужели у меня получится?
Здесь был конец мира, дальше самолёты не летали.
Я добился своего, я забрался так далеко, как только мог.
Довольный собой, после двадцати двух часов полёта я сошёл с трапа поздним вечером десятого марта.
На острове Пасхи начиналась осень.
Было примерно плюс тридцать при абсолютной влажности.
Одноэтажный деревянный аэропорт в течение двух часов проглотил всех приехавших.
От жары я быстро вспотел, куртку и свитер снял.
Меня никто не встречал, да я и не заказывал встречу: судя по карте, от аэропорта до отеля можно было дойти пешком за четверть часа.
Перед полётом и во время его я, разумеется, изучил все карты, какие нашёл. Остров Пасхи представлял собой вершину древнего вулкана, поднявшегося над поверхностью в незапамятные времена и со временем обросшего какой-то землёй, принесённой ветром. Здесь был всего один населённый пункт – столица, административный центр, он же город и порт, с населением в пять тысяч человек, из которых большая часть – коренные жители, самостоятельный этнос, приблизительно принадлежащий к красной расе, к полинезийской группе народов, но, разумеется, совершенно отдельный от других, ибо до ближайших соседей – полинезийцев, микронезийцев, меланезийцев – было ещё пять тысяч миль пустой воды.
Приблизительно как от Москвы до Парижа.
Масштабы расстояний в этой части великого океана меня совершенно потрясали.
Здесь можно было бесследно утопить всю Евразию.
И одновременно на самом острове люди жались друг к другу.
Я закинул сумку за спину и зашагал в темноту; в руке сжимал распечатанные карты с указанием масштаба; я точно знал, где мне повернуть.
Было темно. Я оказался в одноэтажной, но весьма богатой деревне с белыми деревянными домиками под шиферными крышами, с мощёнными камнем дорогами, с тротуарами и канавами вдоль обочин.
Для уверенности я закурил.
После двадцати двух часов полёта покурить хорошо.
Свет в домах не горел. Был поздний вечер или ночь, а может, раннее утро; я, прилетевший с другой стороны мира, не понимал и не чувствовал местного времени и просто шагал в выбранном направлении. Берега и океана не видел – океан шевелился где-то в стороне; справа и слева тянулись одноэтажные домики. Какое-то время я шёл в темноту, непрерывно сверяясь с картой, подсвечивая её фонариком телефона, потом сзади хрюкнул сигнал, подвалило самое настоящее такси, и дядька лет шестидесяти, похожий на всех таксистов в мире, узнав адрес, в три минуты довёз меня до места, взял десять долларов и газанул, удовлетворённый.
Хозяина отеля звали Мэлвис, он имел рост под два метра и выглядел чрезвычайно доброжелательным дядькой, моим ровесником, с внешностью настоящего инопланетянина; всё время, пока мы разговаривали и пересчитывали деньги, я наблюдал за его мимикой и движениями ярких белков; в зависимости от угла взгляда и от освещения хозяин выглядел то негроидом, то полинезийцем, то испанцем; узкоплечий, лишённый мускулов, мягкотелый, он походил на большой кусок тёплого масла, его хотелось намазать на хлеб.
Первым делом хозяин Мэлвис объявил цену, оговоренную заранее, и, когда я кивнул, он спросил, намерен ли я заплатить ему традиционные чаевые в размере десяти процентов. Я кивнул повторно. «Тогда, – сказал хозяин, – заплати их сейчас».
Я вытащил бабло, заплатил и заселился.
Денег было не жалко. Я уже понимал, что попал в правильное место.
В отеле было четыре номера, разделённых фанерными перегородками, и терраса с плетёной мебелью и кафельным полом; и, разумеется, вай-фай – куда без него?
Перед тем как уснуть, написал жене, что добрался, что всё круто и что остров Пасхи невероятно красив.

На местном языке остров назывался Рапа-Нуи.
Так же именовал себя и здешний народ числом в пять тысяч мужчин и женщин.
Остров имел форму треугольника, от угла до угла – примерно двадцать пять километров. Единственная асфальтовая дорога опоясывала его.
С утра хозяин Мэлвис напоил меня хорошим кофе и поинтересовался, будет ли гость брать в аренду автомобиль, но я отказался; спросил, нет ли мопеда или скутера, – не было ни того, ни другого; сошлись на велосипеде.
Велосипед стоил пятьдесят долларов в день.
Велосипеды я не любил. В детстве год потратил на занятия шоссейными велогонками – это достаточно тяжёлый вид спорта; тяжелее, наверное, только лыжи. Но для изучения острова Пасхи велосипед подходил идеально. Я оседлал поскрипывающий, видавший виды снаряд и покатил.
За день – с утра и до заката – объехал весь остров, сделал несколько десятков фотографий, сильно обгорел на осеннем мартовском солнце.
Я получил что хотел: это был край земли. Последний полустанок. Дальше обрывались все дороги.
На острове были две маленьких бухты, где человек мог войти в воду, не рискуя тут же погибнуть. Вся прочая береговая линия представляла собой нагромождение вулканических глыб; волны, каждая размером с трёхэтажный дом, бешено и неостановимо расшибались о чёрную остроугольную твердь, готовые растерзать любого, кто вздумает шутить с океаном.
Я шутить не собирался. Я был преисполнен уважения к большой воде.
Я мысленно посылал океану сигналы: прими меня, я знаю, что ты громаден, а я ничтожен.
Мне было важно, чтоб он принял меня за своего.
Океан – благословенный Пацифик, величайший из водоёмов планеты, бесконечный, смертоносный – был повсюду, его поверхность сверкала то золотом, то медью.
Я, как всякий сухопутный человек, обожествлял океан; мне казалось, что как только я коснусь его текучего тела, он тут же сообщит мне некие важные истины, одарит какими-то уникальными энергиями.
Солнце жарило вовсю.
Пахло необычно, странно – сладким картофелем.
Когда я, умаявшись давить педали, слезал с велосипеда и отходил с дороги в сторону, закуривал и оглядывался, я ощущал под ногами пустоту, как будто ходил по натянутой поверхности циклопического барабана. Весь остров представлял собой вершину вулкана, залитую напластованиями лавы. Почву, сырую землю – всё нанесло ветрами, понемногу за тысячи лет. В одних местах плодородный слой составлял двадцать сантиметров, в других – больше метра. Под тонким слоем грунта ноги угадывали обман, пористое ничто.
Повсюду были рассыпаны куски вулканического стекла – обсидиана, чёрные, блестящие, с острыми – можно бриться – краями; я насобирал целую сумку.
Были времена, здесь росли дикие леса, но аборигены, однажды расплодившись, вырубили рощи под корень, и в своё время это стало причиной природной катастрофы. Нет леса – нет и почвы; однажды остров пережил эрозию; ветра, принёсшие на остров частицы земли, теперь так же унесли, сдули эту же самую землю; островитяне едва не погибли.
Но человек живуч. Слишком живуч, я бы сказал. Никакая земная тварь не умеет так драться за себя, как дерётся разумный человек.
Однажды, в XIX веке, на остров приплыли с континента колонизаторы, вооружённые огнестрельным оружием, – они забрали всё мужское население: официально – подрядили работать, а на деле – превратили в бесправных невольников.
Почти все уехавшие на континент островитяне скончались от болезней: у них не было иммунитета ни к холере, ни к оспе, ни к туберкулёзу.
Немногочисленные уцелевшие рапануйцы смогли вернуться домой, но теперь, в свою очередь, они привезли на себе болезнетворные бактерии, и радостно встретившие их родственники в последующие годы также массово вымерли от тех же самых инфекций.
В худшие времена народ рапа-нуи насчитывал едва несколько сотен человек.

Легендарные каменные истуканы именовались «моаи». Слово не склонялось, но я решил, что мне, рязанскому человеку, удобнее склонять: один моай, два моая, пять моаев. Учёные нашли и описали почти тысячу идолов разного размера и разной степени сохранности. Самых крупных было примерно полторы сотни, стояли они редко поодиночке, чаще шеренгами на особых капищах – выложенных камнями постаментах, называемых «аху». Я, рязанский человек, сразу же срифмовал это со словом «охуеть» – а как ещё? Наиболее внушительное капище состояло из пятнадцати идолов, каждый высотой в три человеческих роста, весом до двадцати тонн. На головах у некоторых покоились отдельные громадные глыбы в форме цилиндров. Они выглядели как нелепые шапки, но на самом деле изображали волосы. Это было объяснимо: все древние культы придают волосам мистическую нагрузку. Волосы символизируют жизнь, силу и здоровье; лишиться волос, обрить голову в большинстве мировых духовных систем значит перейти на тёмную сторону, вступить в контакт с богом смерти.
Истуканам было по триста лет, их изготовил сам народ рапа-нуи собственными руками.
Всю территорию острова делили меж собой несколько родов, каждый род имел свой участок земли и свой кусок береговой линии, и каждый род поставил на берегу своё капище.
Истуканы изображали не богов, не высшие силы – это были памятники предкам.
Каждый моай считался аккумулятором древней, растворённой повсюду силы, питающей всё живое. Китайцы именовали её ци, индийцы – праной, православные христиане – благодатью.
Здесь это называлось «мана».
Все идолы стояли спинами к океану, лица обращены к суше.
Их вырубали в каменоломне, на склоне вулкана, процесс занимал годы, в работе участвовали сотни мужчин. Готовые изваяния при помощи катков и рычагов, посредством технологий сколь варварских, столь и безотказных, понемногу перетаскивали к берегу и воздвигали вертикально.
Доехав до очередного капища, я слезал с велосипеда, разминал намозоленный зад, пил воду (палило нещадно), делал фотографии и прикидывал трудозатраты: сколько крепких сильных работников требуется, чтобы вручную вырубить из мягкого камня фигуру весом в двадцать тонн, размером с грузовик, а затем перетащить её за пятнадцать километров, опять же используя только мускульную силу. Вдобавок громадную бригаду каменотёсов и инженеров следовало ежедневно кормить, обстирывать и поддерживать трудовой энтузиазм; то есть отдельная группа жрецов-агитаторов должна была регулярно напоминать, ради чего, собственно, люди должны надрываться, вместо того чтоб лежать на бережку под пальмами.
У меня, три года проработавшего в капитальном строительстве, выходило, что всё взрослое население острова Пасхи, весь народ рапа-нуи на протяжении столетий занимался только изготовлением истуканов и ничем больше.
За время полёта я прочитал и книгу Тура Хейердала (она называлась «Аку-Аку»), и несколько научных статей.
Англоязычная литература, посвящённая острову Пасхи, насчитывает многие десятки томов, сплошь серьёзные научные работы – мне пришлось довольствоваться переводными дайджестами.
Первоначальная легенда гласила, что истуканы острова Пасхи есть последние – бесценные и уникальные – уцелевшие следы «цивилизации Му», тихоокеанской Атлантиды – материка, существовавшего когда-то посреди Пацифика.
Материк этот вместе с людьми, его населяющими, однажды погрузился в воду, скорее всего в результате вулканической деятельности.
Цивилизацию Му создали древнейшие люди – красная раса, имеющая характерную внешность, сходную с внешностью американских индейцев.
Когда материк Му опустился на дно, населявшие его народы частично спаслись и дали начало народам, населившим Северную и Южную Америки.
Другие народы дали начало современным жителям Полинезии и Меланезии.
И не осталось от цивилизации Му совсем никаких следов – кроме моаев, каменных идолов острова Пасхи.
Эта легенда полностью развенчана учёными – они утверждали, что никакого утонувшего материка не было и быть не могло.
Наука считала, что изготовление циклопических каменных изваяний – это такой любопытный исторический казус, оригинальный местный обычай, принятый в малом и уединённом народе, живущем на крошечном острове в отдалении от мира.
Однако ни один малый народ мира от алеутов до, например, айнов, или нивхов, или удэгейцев не создал ничего подобного.
Сотни каменных фигур, каждая высотой в двухэтажный дом, совершенно оригинального и, прямо сказать, устрашающего вида.
Аналогов нет.
Ни одно уединённое племя не родило столь впечатляющего наследия, как рапа-нуи.
Простая логика подводила меня к прежнему выводу: легенда о царстве Му не врёт.
Народ рапа-нуи наследовал какую-то чрезвычайно старую, реликтовую культуру, не имеющую никакой связи с остальной мировой цивилизацией.
И даже если народ острова думал, что он самостоятельно изобрёл своих истуканов и самостоятельно научился их изготавливать – на самом деле так сработала некая древняя память, уникальное знание, осевшее в подсознании отдалённых потомков тех, кто населял материк Му.
За день я объехал весь остров.
Он был слишком мал и однообразен для места, где родилось нечто грандиозное и непонятное.
К вечеру я точно знал, что материк Му существовал.
Лучшее и самое красивое капище называлось «Анакена» – я добрался до него к вечеру, когда уже устал и сгорел.
Но океан вознаградил меня.
Скатившись по склону горы, по пыльному просёлку, я оказался в поистине волшебном месте, космическом, не имеющем ровно ничего общего с миром, породившим меня.
Здесь трещали пальмы, песок сверкал белизной, а в ста шагах от берега стояли семь идолов, хорошо сохранившихся.
Ничего прекраснее и удивительнее бухты Анакена я никогда не видел. И с удовольствием признался себе в этом.
Я ходил по песку в одиночестве. Я искупался, ежеминутно благословляя Пацифик и не рискуя заплывать слишком далеко от линии прибоя. Я подремал в траве, подстелив потную фуфайку. Сочетание запредельной красоты и ещё более запредельного уединения потрясло меня. Не просто самый далёкий остров в самом большом океане – но самая отдалённая бухта этого острова, самая красивая, самая умиротворённая. Конечно же, настоящий край света должен был выглядеть именно как фрагмент библейского Эдема: залитый золотым светом солнца, обвеянный ветром, погружённый в первозданную тишину, в цветах изумруда и небесной синевы.
Ничтожно малый осколок другого, ныне сгинувшего мира, потерянный рай, где воздух звенел смыслами, невыразимыми на современных языках.
Мана, вспомнил я. Мана. Она здесь везде.
Легко представить, как древний материк Му понемногу умирал, проглатываемый океаном, как люди, спасаясь от медленно подступающей воды, поднимались выше и выше по склонам гор, перетаскивая за собой свои памятники. Вместе с людьми поднималась их мана, их эгрегор, их сила, накопленная предками. Наконец, ничего не осталось от материка Му. Немногие уцелевшие спаслись на вершине самой высокой горы, туда же доставили с великим трудом лучших и самых важных истуканов, и одновременно на той же вершине собралась в могучий концентрат сила всей их великой расы.

Вместе со мной тем же рейсом на остров прилетели десятка два туристов, таких же, как я, искателей романтики дальних странствий; плюс некоторое количество таких же визитёров уже сидело здесь; но сегодня ни один турист не добрался до бухты Анакена, а местные сюда и не захаживали. Тут никто не жил, сюда не протянули электричество.
Этим вечером вся бухта, от края до края, включая две пальмовые рощи и семерых каменных сторожей, принадлежала мне.
Полная победа, думал я. Бегство мистера Мак-Кинли увенчалось успехом. Спасибо техническому прогрессу и дальней авиации.
Двадцать два часа – и вот я уже на изнанке мира, лежу ногами в солёной волне, и семеро каменных воинов стерегут мой покой.
В конце дня, проехав на велосипеде примерно сорок километров, я вернулся в Ханга-Роа, истязаемый животным, нутряным голодом, какого не испытывал ни в армии, ни в тюрьме – никогда в жизни.
В первой же придорожной лавке я приобрёл какой-то местный пирог с мясом и банку колы, уселся на краю дороги и сожрал, не жуя.
Так прошёл мой первый день.
Я проспал всю ночь и половину следующего дня. Когда очнулся, долго не мог понять, где нахожусь и вообще кто я такой. Очевидно, мои тонкие и эфирные тела ещё не воссоединились с физической оболочкой – они двигались из Москвы своим ходом. Уж не знаю, как они это делали, но ощущение, что я пока не весь собран, не в полном комплекте, было очень ясным и нравилось мне.
И даже то, что всю кожу покрыли волдыри солнечных ожогов, меня не смутило.
Велосипед вернул; о второй поездке не могло быть и речи, задница отваливалась. Известное дело, после сорока километров пробега.
– May be next time, – сказал я хозяину Мэлвису, – I go on foot today.
Хлопнул его по плечу и пошёл изучать столицу.

Две или три главных улицы все выходили к берегу океана; начинало темнеть. Тут и там открылись харчевни на три-четыре стола, с названиями типа «Куки Варуа» или «Апина Тупуна» и подобными, звучащими как русскоязычные интимные эпитеты; выражение «апинатупуна» хотелось произнести, целуя женский сосок.
Отовсюду доносилось простенькое, но обаятельное гавайское раста-регги.
Вид деревянных харчевен вызвал во мне давно забытое советское жаргонное слово «чипок».
В одном из чипков я наелся риса с мясом и каким-то элементарными овощами.
У меня спросили, откуда я есть; из России, ответил я; мне кивнули, но дальнейших расспросов не последовало.
В чипке не продавали никаких рыбных ништяков, ни устриц, ни мидий, ни осьминогов, ничего особенного – только тунец, скучный на вкус; зато говядина была хороша. Остров Пасхи был частью Чили, а вся Латинская Америка, включая Чили, Аргентину и Уругвай, исповедовала культ говяжьего мяса. Коров здесь разводили по уникальному принципу «свободного выпаса»: утром их просто выгоняли из стойл, и далее весь день, а то и два, три дня бурёнки бродили по пастбищам самостоятельно, возвращаясь домой только по собственному желанию. Аргентина, Уругвай и Чили занимали ведущие места в мировых рейтингах экспорта говядины. Латиноамериканские стейки поставлялись в лучшие рестораны, от Нью-Йорка до Шанхая.
В конце концов культура пожирания коровьего мяса добралась и до острова Пасхи, и теперь в харчевне на берегу Пацифика, на краю земли, меня, пришлого бродягу, тоже накормили мясом; я не возражал, заплатил и удовлетворился.
Посидел, покурил, подумал.
Солнце наладилось на закат.
Здесь царствовала опрокинутая, перевёрнутая реальность, another world. Наевшись до отвала, я опьянел – от еды тоже пьянеют – и долго в сумерках наблюдал, как съезжаются к центру города местные крутые ребята в возрасте от пятнадцати до двадцати лет – кто на лошади, крытой вместо седла старым шерстяным одеялом, кто на дребезжащем мопеде; я так и не понял, что было круче – приехать на коне или на байке; и в том, и в другом случае парни выглядели невероятными героями, смуглыми плечистыми наследниками великой славы великого царства Му.
Их кожа сверкала медью, зубы – белизной.
Рассмотрев пятерых или семерых местных суперменов, сытый, уставший, обсыпанный язвами, сутки как прибывший бог знает из какого далека, я неожиданно засомневался в том, что мне удалось убежать от родных осин.
Скачущие мимо меня на длинноногих вороных меринах пацаны, живописные донельзя, с гордыми подбородками и внимательными безжалостными глазами, показались мне точными копиями других пацанов, рождённых в конце шестидесятых годов в деревне Узуново, меж Москвой и Рязанью; одним из тех пацанов был и я сам.
И вся столица острова Пасхи, одноэтажный маленький Ханга-Роа, неожиданно предстал как копия деревни Узуново. Правда, там не было столь чистых улиц и столь изобильных магазинчиков, а главное – там не блистал за каждым поворотом великий Пацифик; там не возвышались всемирно известные фантастические каменные памятники; но люди – да, показались мне очень схожими.
Деревенские понты везде одинаковы.
Местом сбора продвинутой островной молодёжи был самый конец улицы, выходящий к берегу и причалу. Здесь пацанва спешивалась, и далее следовал обязательный и длительный ритуал приветствия: каждый вновь прибывший обменивался рукопожатиями и объятиями со всеми прочими. Спустя четверть часа внимательных наблюдений я ещё более уверился в мысли, что Ханга-Роа есть версия, реплика моего родного русского села. На тамошних дискотеках году в семьдесят восьмом мальчишки вели себя точно так же: главное было поздороваться со всеми.
Лошади были гладкие и сильные, мопеды взрёвывали свирепо, хотя на некоторых я бы отрегулировал зажигание; пацанские мышцы бугрились; никто не пил, но почти все курили, ветер смешивал сигаретный дым с запахом варёного риса и сносил на юг.
В этот самый миг мои отставшие тела наконец воссоединились; как будто кисть руки влезла в перчатку.
Озноб пробежал по мне, ладони вспотели, пришло осознание: хера лысого, никуда я не убежал, наоборот – вернулся.
Люди на краю света были одержимы ровно теми же страстями, ровно так же хихикали девчонки, мальчишки так же ухмылялись, мопеды так же пованивали сгоревшим маслом, и покоцанные чёрные зевы музыкальных динамиков так же хрипели на басах. И руки и у девок, и у пацанов были грубыми, привыкшими к лопате, мотыге и вилам.
Несколько бледных туристов прошагали мимо меня, обвешанные объективами и бутылочками с водой, в сторону окраины деревни – там было одно из благоустроенных капищ, с пятью истуканами, сильно побитыми временем. Там приезжие каждый вечер собирались небольшой толпишкой, любовались закатом. Я любоваться не пошёл.
Мои тела, наконец совпав и слипшись в единое крепкое целое, ворочались внутри меня, укладывались в обычном порядке.
За весь этот короткий день я так ни разу и не вспомнил о доме, семье, Москве и работе.
От дома, работы и семьи меня отделяли девятнадцать тысяч километров.
Всё шло как надо.
Я купил сигарет, воды и хлеба, вернулся в отель и углубился в чтение статьи Тура Хейердала об истории острова Пасхи.
Когда мои разнообразные тонкие, эфирные и прочие тела наконец умостились и притёрлись, я ощутил слабость, отложил компьютер и закрыл глаза.

Мужественный Тур Хейердал, викинг и национальный герой Норвегии, мне всегда нравился. Его первое путешествие, на плоту «Кон-Тики», через весь Тихий океан (за сто дней – восемь тысяч километров), выглядело как изумительный подвиг, сродни полёту Гагарина.
Книги Тура Хейердала обильно печатались в Советском Союзе: талантливые, безвредные, честные, легко написанные – идеальный подростковый научпоп.
Сама фамилия «Хейердал» звучала как воинский возглас, как призыв к атаке: хэй, хэй, хейердал! Хейер-дам, Хейер-дашь!
Мне, пацанчику из советской деревни, из 1978 года, внимательному созерцателю чёрно-белой телепрограммы «Клуб кинопутешествий», всегда казалось, что отважный Тур совершил своё первое и самое славное деяние где-нибудь в шестидесятые годы, во времена рок-н-ролла и холодной войны.
Теперь, углубившись в источники, я с изумлением обнаружил, что экспедиция «Кон-Тики» была организована в 1947.
Подвиг блестящего норвежца тут же слегка померк. Не полностью – но немножко утратил величественное сверкание.
В том году, сорок седьмом, мои деды родили моих отца и мать.
В том году, послевоенном, одном из самых голодных, мои деды ели траву, берёзовую кору и гнилую картошку.
В том году пепел пожарищ едва остыл. Могилы солдат едва осели.
А несгибаемый норвежец в том году, оказывается, уже запланировал дальнюю экспедицию.
Видать, не так сильно прокатилась война по земле норвежца Хейердала, думал я.
Неплохо, думал я, наверное, чувствовали себя норвежцы в 1947 году.
В том году, 1947, в советских лагерях ещё сидели два с половиной миллиона зеков, а вне лагерей, по вокзалам и трущобам, скитались ещё несколько миллионов безногих, безруких калек.
В том году в России было тяжело жить. А в Норвегии, видимо, полегче.
В том году энтузиаст Тур Хейердал, находясь в возрасте Христа, собрал команду единомышленников, нашёл инвесторов, собственноручно соорудил плот из бальсовых брёвен длиною в несколько шагов и на этом плоту под парусом совершил самоубийственный вояж, сумев пересечь по течению весь Тихий океан с востока на запад. Таким образом Хейердал доказал, что заселение многочисленных островов Тихого океана могло происходить с востока, со стороны Америк.
По утверждению биографов, Хейердал даже не умел плавать, но это ему не помешало.
Он не был простым искателем приключений или авантюристом, раскручивающим доверчивых богатеев на спонсорское участие. С годами Хейердал разработал большую и сложную археологическую теорию, согласно которой в древнейшие времена на земле существовал народ гениальных мореходов, ныне сгинувший, именуемый «асами». Корни «асов», как ни странно, Хейердал искал в Азербайджане, а также в России, в Ростовской области, близ города Азов.
Все три знаменитых путешествия Хейердала были единой, на три этапа поделенной попыткой доказать, что загадочные древние мореходы на кораблях, сделанных из дерева и тростника без единого гвоздя, обогнули всю планету, двигаясь по звёздам с востока на запад: из Междуречья, с территории Ирака – в Персидский залив и далее вокруг Африки (экспедиция «Тигрис»), далее от берега Марокко к Канарским островам (экспедиция «Ра») и наконец – от западного берега Перу до островов Полинезии в Тихом океане (экспедиция «Кон-Тики»).
Однако теория Хейердала была жестоко раскритикована академическими археологами и ныне считается ошибочной, если не сказать бредовой. Доказано, что острова Тихого океана заселялись не народами, пришедшими с востока, а народами, пришедшими с запада.
Академическая наука также сильно сомневалась насчёт древних мореходов из Азова, Ростовской области.
Впрочем, крах теории Хейердала ничуть не отменил всеобщей симпатии к личности гениального норвежца: правоту своих идей он всегда доказывал практикой, всё проверял на себе, ставил на кон собственную жизнь.
Метод установления истины путём подпаливания собственной шкуры и набития шишек на собственной голове лично мне чрезвычайно дорог; увы, и он не спасает от ошибки.
В наше время достаточно было провести тесты ДНК, чтобы точно установить: прародина полинезийцев и микронезийцев – не Перу, а, наоборот, китайский остров Тайвань.
Именно Хейердал открыл для широкой публики остров Пасхи: в 1955 году он организовал отдельную солидную экспедицию и прожил здесь полгода. Написал, помимо уже упомянутой популярной книжки «Аку-Аку», несколько серьёзных монографий и установил, в частности, что три столетия назад остров населял не один народ, а два, внешне отличавшихся друг от друга. Одно племя жило тут издревле, второе приплыло на лодках и нагло оккупировало часть острова; далее разразилась кровопролитная война, закончившаяся жестоким истреблением пришельцев, тела их сожгли; Хейердал раскопал могильники и добыл множество обугленных костей.
Очень деликатно, в нескольких фразах Хейердал упомянул, что рапа-нуи употребляли своих врагов в пищу, а из их костей изготавливали рыболовные крючки. Таким образом они заимствовали жизненную силу, ману убитого неприятеля.
Фантастическое или инопланетное происхождение каменных изваяний Хейердал также опроверг: под его руководством и за его счёт местные мужики рапа-нуи вручную вырубили новодельного истукана, неотличимого от оригинальных, затем переволокли к берегу и поставили на попа.
Использовалась только мускульная сила и брёвна-рычаги.
Наука на самом деле жестока и цинична. Наука всегда готова уничтожить любую сладостную романтическую легенду в угоду примитивному механицизму.
Я убеждён, что великий Тур всю жизнь прожил внутри этого противоречия: с одной стороны, человек хочет верить в непознаваемые загадки и неразгадываемые тайны, с другой – жаждет любую тайну разгадать, разоблачить, свести к примитиву, к унылой и неопровержимой математике.
Хейердал развенчал легенду острова Пасхи – но не всю и не до конца.
В последующие недели я в этом убедился.

Тот день – второй – закончился удивительно.
Окно моей комнаты выходило на пустырёк шагов двадцать в поперечнике, сплошь заросший густейшей травой выше колена; едва я, уставший от чтения и от боли в заднице (велосипед – снаряд серьёзный), смежил глаза, как услышал: нечто огромное, бурно вздыхающее, пришло и зашуршало, засопело, зафыркало и затопало; выглянув в окно, я обнаружил перед собой на расстоянии вытянутой руки морду лошади.
Латиноамериканский свободный выпас применялся не только в отношении рогатого скота – для всех домашних животных вообще.
Лошадь – длинноногая, гладкая – пришла под моё окно устроиться на ночлег.
Я сунул ей кусок хлеба – не взяла, посмотрела равнодушно, отвернулась (на кой ляд мне твой хлеб, ежели я на свободном выпасе!), поразмышляла, затем улеглась на бок в двух метрах от моего подоконника и затихла.
Так мы оба с нею заснули, практически рядом, разделённые лишь дощатой стеночкой.
От лошади веяло покоем, я ей позавидовал.
На некоторое время мне самому захотелось стать лошадью с острова Пасхи.
Той ночью мне приснилось родное село Узуново, пацаны в тренировочных штанах, заправленных в сбитые кирзачи, с круглыми рязанскими лицами.

Несколько следующих дней я израсходовал на пешие походы по столице острова и окрестностям.
Раз в неделю здесь устраивали специальный концерт для туристов, с танцами и исполнением песен под гитару укулеле. Я не пошёл смотреть и вообще держался от туристов подальше, меня бесила мысль, что я сам – ебучий турист, такой же богатый обыватель, явившийся сюда, чтоб развеять буржуазную скуку.
Это был самообман, конечно.
В общем народ рапа-нуи жил ничего себе, благополучно. По острову ездили две дюжины потёртых японских джипов-грузовичков, центральные улицы были замощены булыжником; здесь имелась полиция в белогвардейских фуражках, здравоохранение, школа и детские сады; ближний к моей гостинице детский сад назывался «ХареНгаПоки», что значило «счастливый ребёнок».
Я нашёл скромный особнячок с широкими окнами и доской с надписью «парламент» – то был местный центр власти, аналог Кремля. В отличие от Кремля особнячок был закрыт на висячий замок.
На соседней улице возвышался скромный католический храм, а неподалёку были несколько сувенирных лавочек и местный географический музей.
В музее я провёл целый день, сделал множество фотографий и записей, и пять раз пожалел, что скверно читаю по-английски.
Цены в сувенирных лавках были совершенно ломовые; обильно предлагались к продаже разнообразные копии ритуальных крючков «мангаи» – тех самых, вырезаемых из костей врагов. Островитяне то есть никак не стеснялись своего кровавого прошлого. Впрочем, я бы тоже не стеснялся. В моей жизни был период, когда я был готов не только убить своего врага, но и съесть его.
Поедание плоти поверженного оппонента – известная мистическая практика многих народов мира.
А уж выточить из кости неприятеля полезный в хозяйстве предмет – вообще святое дело.
Глупо стыдиться собственной жестокости, она есть обратная сторона любви.
В конце концов я всё-таки потратился – купил за двести долларов здешнее национальное оружие, боевое весло: хочешь – на лодке плыви, хочешь – по голове бей.
Мне было трудно представить сражения с использованием боевых вёсел, но рапа-нуи явно любили подраться. Известно, что в начале XIX века, в царствование императора Александра Первого, к острову подошёл русский корабль «Рюрик». Однако аборигены не дали гостям высадиться: несколько сотен бойцов собрались на берегу бухты Ханга-Роа и организовали оборону. Русским кораблём командовал легендарный капитан Отто Коцебу, сподвижник Крузенштерна – он решил не доводить дело до греха, отменил десант и развернул судно, совершенно не расстроившись: в том плавании капитан Коцебу открыл в Тихом океане четыреста островов, доселе неизвестных.

Вечерами я сидел на берегу, глядя в океан, и думал: с востока заселён этот волшебный остров или с запада – как можно на утлой лодочке преодолеть практически бесконечную водяную пустыню?
Тур Хейердал преодолел, но он был энтузиаст-одиночка, чрезвычайно смелый человек. В девяностые годы сказали бы «беспредельщик», а в десятые годы – «отстреленный».
Здесь, однако, речь шла не о подвиге единичного смельчака, но о миграции целых народов. Тысячи мужчин, женщин и детей на флотилиях из сотен лодок и катамаранов легко перемещались на расстояние в четыре и пять тысяч морских миль – дальше, чем от Москвы до Иркутска.
Размах этого действа завораживал меня.
С другой стороны, размышлял я далее, если столетиями сожительствовать с океаном, если знать его норов – отчего же не переплыть его?
Если здешнего островитянина, смуглого рапануйца, поместить вдруг в середину среднерусского леса, в глухой еловый бор, звенящий комарами и осами, где нога по колено утопает во мхах, островитянин тоже, наверное, замрёт, окаменеет в суеверном страхе: как тут можно выжить?
А я выживаю легко.

Каждый вечер я выбирался на окраину города, на капище, ложился на тёплую землю, в траву, устраивал под голову рюкзак – и смотрел, как в телевизор.
Северный человек вроде меня с изумлением и восторгом наблюдает ночное небо южного полушария.
Звёзд слишком много, они слишком яркие, их комбинации неопределимы.
Млечный Путь изобильный и густой, чётко делит купол на две части.
От истуканов веет реликтовым угрюмством.
Побитые эрозией, обточенные ветрами и дождями, ночью на фоне звёзд идолы выглядят просто скалами, порождёнными природой, но их рукотворность очевидна, и заключённое в них некое древнее содержание хорошо чувствуется: от них исходит энергия, мана.
Не видно ни их глазных впадин, ни их длинных носов.
Звёзды ничего не освещают, кроме самих себя. Небо светится, но поверхность земли тонет в чернильном мраке. Я не угадываю собственную вытянутую руку.
Проходит какое-то время; может быть, пятнадцать минут или три часа.
Лежать удобно, земля тёплая, её слой слишком тонок, за жаркий день она прогревается вся; меньше метра глубины, а дальше – мягкий камень, дырчатый чёрно-серый вулканический пепел, слежавшийся за сотни тысяч лет.
Когда созерцание надоедает, я встаю и ухожу.
Кромешный мрак, я с трудом нащупываю тропинку, дважды спотыкаюсь о камни и падаю, защищая ладонью лицо, чтоб не разбить его.
Камни повсюду – всевозможные куски вулканической лавы, остроугольные. Если неудачно упасть – можно сильно пораниться.
Я иду медленно. Впереди примерно в полутора километрах светятся огни Ханга-Роа. Я держу направление на эти огни.
Мне тут нравится. Я прихожу сюда каждый вечер.
На это капище или на другое – их несколько в ближайшей округе. До каждого проложена или тропа, или грунтовая дорога – я побывал везде.
От скуки я закуриваю и в свете загоревшейся зажигалки вижу: ко мне приближаются две фигуры.
– Хэлло, – доносится из темноты.
Это звучит то ли как «алоха» – гавайское «здравствуйте», то ли как «хэй», но ещё более напоминает просто хриплый выдох: «Э, стоять».
– Дай сигарету, – сказали из темноты то ли по-испански, то ли на местном языке – слово «сигарета» везде одинаковое.
Они подходят метра на два, держась рядом, я их скорее угадываю, чем различаю.
– Да, – говорю я, – да.
И протягиваю обоим по сигарете.
«Блядь, – думаю, – вот попал. Сейчас по голове дадут и съедят. И крючков из моих костей наделают».
Двое из темноты не проявляют никаких враждебных намерений, только стоят и смотрят.
Я ощущаю страх и понимаю, что местные из темноты тоже чувствуют мой страх, – возможно, они так развлекаются, пугают приезжих?
Для них я не совсем человек, некто вроде марсианина, совершенно посторонний, alien.
Я заплатил целое состояние, чтобы прилететь и посмотреть на то, что они видят каждый день.
О существовании щедрого журнала «Объява» они не подозревают.
Конечно, вряд ли они собираются поужинать мною; последний случай каннибализма в Тихоокеанском регионе был зафиксирован сорок лет назад далеко отсюда, на Маркизских островах.
Я прочитал об этом статью не далее как позавчера.
Но двое местных из темноты могли не читать ту статью.
Они медлят. Сигареты взяли, но не закуривают.
Ничего не будет, думаю я, не тронут, остров маленький, все всех знают, и полиция есть.
Местные вообще не являются, мягко сказать, образцами гостеприимства, все как один себе на уме, за туристами не бегают – скорее терпят. Хотя живут все за счёт приезжих. В первые дни я пытался сфотографировать нескольких рапануйцев, наиболее живописных. Вспомнил жену: она несколько раз говорила, что если на изображении нет человека – значит, нет ничего. Жена у меня кинорежиссёр, немного понимает в изобразительном искусстве; мы даже спорили на эту тему. Припомнив сентенции жены, я хотел сделать несколько портретов аборигенов, но каждый раз, спрашивая разрешения, получал мгновенный резкий отказ. Возможно, они полагали, что каждый фотоснимок отнимает у них часть души? Лишает их маны?
Двое исчезают так же быстро, как появились. Вот же черти, думаю я, в темноте видят.
Шагаю дальше на слабых ногах. Курю четвёртую подряд.
Пачка кончается, завтра надо покупать другую.
Сигареты здесь дорогие, зато вкусные.
Думаю о том, что даже самый смелый человек легко может обосраться от страха, оказавшись вне привычного мира, в незнакомой ситуации.
Я вспоминаю, как задрожал и вспотел, когда они вышли из темноты. Мог бы нашарить под ногами каменюку, сказать «а ну, сука, на хуй пошли» – но не нашарил, не сказал; дал заднюю.
После того случая я специально несколько вечеров подряд ходил по той же тропинке к тому же капищу, но никого больше не встречал.

В один из дней в мой отельчик заехала компания чилийцев, четверо или пятеро мужчин; сразу стало шумно, празднично. Вода в кране иссякла: чилийцы любили принимать душ.
На второе утро мы с ними разговорились за завтраком. Хозяин Мэлвис присоединился.
– Мы из Чили, – сказали ребята из Чили.
– А я местный, – сказал Мэлвис, – коренной рапа-нуи.
– А я русский, – сказал я, – из Москвы.
– Это далеко, – уважительно сказали чилийцы.
– Да, – сказал я. – Двадцать два часа на самолёте.
– Очень далеко, – сказали чилийцы.
– Ничего, – сказал я. – Моя страна большая. Чтобы перелететь её от края до края, требуется десять часов. Я привык.
– В России холодно, – уверенно сказали чилийцы.
– Да, – ответил я. – Зимой у нас минус двадцать градусов. Бывает и минус тридцать, и минус сорок.
– Это очень холодно, – сказал хозяин Мэлвис. – Хочешь ещё кофе?
– Конечно, – ответил я. – Спасибо. Что вы знаете о России, guys?
– Мы знаем, что у вас была война, – ответили чилийцы. – На Россию напал Гитлер.
Хозяин Мэлвис расставил пред каждым стаканчики с кофе и присел сбоку.
– Да, – сказал я. – Верно. Большая война. Четыре года. Гитлер убил в моей стране двадцать миллионов человек.
– Это много, – сказали чилийцы и бросили сахар в стаканчики. – А что ты знаешь о Чили?
– Я знаю Луиса Корвалана, – сказал я. – Я знаю Сальвадора Альенде. Я знаю Виктора Хару. Он был певец и коммунист. Ему отрубили руки.
Чилийцы кивнули.
– Да, это правда, – сказали. – Так и было.
– Не отрубили, – вдруг возразил один из чилийцев. – Просто били по пальцам. Сломали пальцы.
– Это сделал Пиночет, – сказал я. – Генерал Пиночет.
Чилийцы вздохнули.
Хозяин Мэлвис переглянулся с ними и покачал головой.
– У нас это имя не произносят, – сказал он.
Чилийцы кивнули и отхлебнули кофе. Все молчали.
– Хорошо, – сказал я, – понятно. Вам нравится это место? Остров Пасхи?
– Конечно! – сказали чилийцы, просияв; им понравилось, что я сменил тему. – Это интересное место, необычное! Фантастическое! Мы прилетели сюда в отпуск, отдыхать. Это очень интересное место, очень мистическое. Здесь очень круто. Очень круто. Нам тут нравится.
– Мне тоже, – сказал я. – Мне тоже.
Мы расстались, обменявшись улыбками, крепчайшими рукопожатиями и хлопками по плечам.
В последующие дни я не видел этих ребят, они, судя по печальным вздохам хозяина Мэлвиса, перебрались из его отеля в другой.
Заведение Мэлвиса не было единственным в Ханга-Роа. В районе пристани и центральной улицы сверкал уютными фонариками другой отель, значительно более комфортабельный, состоящий из примерно пятнадцати одинаковых чистеньких бунгало, со своим рестораном на террасе, с видом на океан, как положено. Насколько я понял, чилийские парни переместились именно туда, в место более люксовое, нежели скромный сарайчик моего Мэлвиса.
Но мне тут нравилось.
– У тебя хороший дом, – сказал я хозяину на следующий день, когда чилийцы съехали. – Очень хороший. Здесь тихо.
Хозяин посмотрел на меня благодарно и кивнул.
– Да, – сказал он. – Да. Это верно. Да. Здесь тихо.
И ещё раз кивнул, и его фиолетовые глаза изменили цвет на более тёплый.
– Здесь мир, – сказал он. – Я люблю мир.
Слово «мир» он произносил нежно и даже с небольшим придыханием.
Я вспомнил боевые вёсла, крючки из костей врагов – и тут же ему поверил.
– Да, – сказал я, – да. Я тоже люблю мир. У тебя есть дети?
– Конечно, – сказал Мэлвис. – У меня шестеро детей. Все они живут в Чили. Учатся.
– Шестеро детей, – сказал я. – Ты крутой парень. Это много.
– Нет, – снисходительно сказал Мэлвис, – немного. У моей бабки было девятнадцать детей. Все от одного мужа.
– Ты умеешь делать моаи? – спросил я. – Рубить камень? Умеешь?
– Нет, – ответил Мэлвис. – Но мой прадед умел. Он делал моаи. Сейчас никто не делает. Сейчас это история. И научный объект.
– Да, – сказал я, – знаю.
Мэлвис подумал и сказал:
– Тебе надо посмотреть каменоломни. Вершину горы, вулкан и каменоломни. Там ты всё поймёшь.
И он ткнул себя указательным пальцем в лоб, а затем поднял тот же палец в небо.
– Да, – сказал я. – Обязательно. Спасибо.
– Тебе нравятся моаи? – спросил Мэлвис.
– Да, – сказал я. – Конечно. Но люди рапа-нуи мне нравятся больше.
Мэлвис кивнул.
– Хочешь ещё кофе?
– Да, – сказал я. – Мне нравится твой кофе. Это лучший кофе на острове.
– Спасибо, – сказал Мэлвис. – Когда вернёшься в Москву, расскажи всем.
– Конечно, – ответил я, – конечно.

В середине марта пришла настоящая осень. С утра до полудня накрапывал слабенький тёплый дождь. Вместо утомительной жары установилась некая климатическая нирвана, примерно плюс двадцать семь, с несильно задувающим терпким бризом. На русском языке это могло быть обозначено выражением «благорастворение воздухов». Умягчение природы подействовало на меня благотворно: как большинство других невротиков, я был зависим от погодных условий. Неожиданная субтропическая прохлада сделала меня бодрым и почти счастливым. Голова прояснилась и родила несколько идей. В частности, я стал замышлять толстый, нажористый, традиционный роман про остров Пасхи, под названием «Пацифик» – в этом романе можно было столкнуть концепцию Хейердала и противоположную концепцию, принятую в академической западной антропологии; в этом романе можно было описать движение тихоокеанских племён, их расселение по водным пространствам, подобное Великому переселению народов, случившемуся на евразийском материке в начале первого тысячелетия нашей эры.
Мне виделись громадные эскадры из многих сотен катамаранов, тысячемильные миграции, сидящие в лодках старухи и дети, похожие на героев полотен любимого мною Гогена; собаки, и куры в клетках, и зубастые монстры, всплывающие из солёной толщи, и сокрушительные ураганы, и битвы с использованием боевых весёл, и материк Му, частично уже ушедший под воду, но всё-таки оставивший следы, остатки величайшей культуры, мизерные, но красноречивые.
Действие должно было происходить в седой древности и не иметь никакой привязки к традиционной истории западного мира.
Увы – детальное критическое обдумывание романа привело меня к мысли о невозможности его написания. Я почти ничего не знал про Тихий океан, я никогда не плавал на катамаране, я не умел драться боевым веслом; я не владел материалом, я был дилетант, я был лошара.
Дорога от дилетанта до профессионала – самая длинная дорога в мире.
Я плохо читал по-английски и не мог изучить обильную литературу, посвящённую истории народов Полинезии и Микронезии. Вдобавок не имел достаточных средств, чтобы побывать хотя бы в главных, опорных точках тихоокеанской цивилизации: в Новой Зеландии, Новой Гвинее, на Фиджи, на Гавайских островах, на Сахалине и на Тайване.
А есть ещё Алеутские острова на севере Пацифика, когда-то бывшие территорией России.
А ещё есть острова Самоа, где живёт сильный одноимённый народ.
А ещё есть Галапагосские острова.
Первые два дня той сладостной субтропической осени обдумывал я свой роман, все его перипетии, его энергетику, пока не дошёл до грустного вывода: на сбор материала для такой амбициозной книги уйдёт минимум года три, если не все пять, да вдобавок десятки тысяч долларов понадобятся на поездки, авиаперелёты. Дело вполне посильное для какого-нибудь благополучного, топового западного писателя вроде Дэна Симмонса или Нила Геймана, но для меня трудно осуществимое. Теоретически я мог бы изыскать и время, и деньги, но книга, если бы я всерьёз за неё взялся, скорее всего, стала бы делом жизни и при этом вряд ли бы окупилась.
Древняя миграция народов по пространствам Тихого океана – не самая актуальная тема в мировой повестке.
А я при всём своём идеализме не мог себе позволить засаживать силы и время на заведомо убыточные затеи.
Той тихоокеанской осенью я подумал, что русским писателем быть тяжело, невесело.
Я не расстался сразу с замыслом книги, я ещё долго крутил в голове какие-то живописные картинки, татуированные торсы, и человеческие кости, распиливаемые на крючки, и сине-зелёные волны, и полнозвёздные небеса, и каменные изваяния с длинными носами.
Я решил отложить книгу на потом.
Мне исполнилось сорок лет, но я ещё верил в «потом», в другое, лучшее будущее.
Роман, придуманный мною, не имел аналогов. Если бы я, рязанско-московский сухопутный парень, его создал, я был бы первым в истории.
Я даже сделал какие-то наброски. В них фигурировал великий вождь Хоту-Матуа, знаменитый персонаж мифологии рапа-нуи, и девятнадцать его сыновей, все от одной жены; каждому отец подарил отдельный остров, и каждый породил собственный народ, повторив судьбу Адама и Евы девятнадцать раз.
Как заселялся Тихий океан? Очень просто – так же, как заселялись другие земли планеты. Племена снимались с мест и уходили в путь, ведомые вождями, – в поисках новых, лучших земель, в поисках лучшей доли.
Острова Тонга заселялись по тем же законам, что и территории Рязанской, Калужской и Тульской области.
Искать лучшую долю, лучшую землю – естественно для человека.
Изобретая роман «Пацифик», я делал то же самое: искал новые территории, новые связки смыслов, что-то свежее; лучшую долю.
Невесёлый, я снова арендовал у хозяина велосипед и отправился в каменоломни.
Все идолы острова Пасхи изготавливались в одном месте – на склоне древнего, давным-давно уснувшего вулкана, сохранившего, однако, свои классические формы: гора метров в пятьсот, с достаточно крутыми склонами и круглым кратером; внутри кратера – дождевое озеро размером с два футбольных поля, наполовину заросшее осокой, сильно заболоченное по краям, а в центре, очевидно, бездонное.
Вся гора и кратер были покрыты слоем чёрного грунта толщиной от одного до двух метров и поросли травой.
Каменоломню устроили на восточном склоне вулкана.
Истуканы стояли здесь десятками, готовые, вросшие в землю наполовину и на треть, почти все – покосившиеся: кто клонился вбок, кто вперёд. Они выглядели так, словно сами собой спускались вниз, медленно и упрямо. Другие статуи были только начаты, контуры их едва вырисовывались из каменных ниш. Третья – особенная, единственная и самая большая, вдвое больше всех прочих, – была вырублена ровно наполовину. Она лежала на спине, длинным носом вверх, не до конца выпростанная из небытия, полурождённая, кошмарная в своём величии.
Эту статую было жалко: самая высокая из всех, она должна была воцариться на острове, превзойти прочих – но даже не сумела появиться на свет.
До каждого покосившегося истукана была проложена отдельная тропинка; фанерные плакатики на нескольких языках предостерегали, что трогать изваяния запрещено.
Здесь я снова встретил собратьев-туристов: парочку щуплых молодых японцев в панамах и марлевых повязках и двух некрасивых англичанок с обгоревшими носами и ярко светящимися восхищёнными голубыми глазами. Мы обменялись приветствиями. Англичанки попросили меня сфотографировать их на фоне изваяний; я сказал, что против солнца снимать не буду, и мы втроём сошли с тропы, поднялись выше по склону, встали нужным образом; я сделал несколько приличных снимков. В них был сюжет: две взрослые девки, мои ровесницы, подружки, похожие на школьных учительниц, обветренные, счастливые, лохматые лахудры с розовыми лицами и выгоревшими бровями улыбаются, широко обнажив отличные зубные клавиатуры; а сзади заглядывает покосившийся древний идол.
Я заставил девок проверить снимки – девки остались очень довольны, и мы расстались.
Девки не вызвали во мне никакого эротического интереса, и я у них тоже. Возможно, они были лесбиянки; но не обязательно.
Мы тут же разошлись как можно дальше.
В каменоломнях острова Пасхи людям было не до эротики.
От перекошенных статуй веяло тревогой.
Я сделал три десятка фотографий, трижды обошёл всю невеликую территорию каменоломен, поднялся в кратер и прогулялся вдоль его края, куда хватило тропы, затем спустился; к тому времени японские молодожёны и английские учительницы уже свалили; солнце перекатилось на другую половину неба, и я снова сделал множество снимков при другом освещении.
Самые грубые подсчёты показывали, что народ рапа-нуи занимался изготовлением каменных фигур на протяжении длительного исторического промежутка – от ста лет и больше.
Изготовление статуй, очевидно, было главным занятием островитян: приблизительно треть взрослого мужского населения работала каменотёсами, вторая треть ловила рыбу и кормила первых. Третья часть взрослых мужчин, как и повсюду в других цивилизациях, не участвовала в производстве: это были вожди, лидеры, жрецы, учителя и врачеватели, а также инвалиды.
Неизвестно, за какой исторический промежуток народ рапа-нуи изготовил свои статуи. Это могло произойти и в течение ста лет, и в течение пятисот лет.
Народ рапа-нуи, как и многие другие сильные народы, не оставил после себя письменных хроник.
Известно, что изготовление идолов – чрезвычайно трудоёмкий процесс, требующий изощрённых умственных и физических усилий.
Известно, что народ рапа-нуи малочисленный: количество взрослых трудоспособных мужчин в лучшие времена – как теперь например – едва превышало тысячу человек.
Сменялись десятилетия и века.
Возможно, трудолюбивые островитяне создали все свои статуи быстро, за два или три поколения, – подобно тому, как народы России за семьдесят лет социализма – срок, по историческим меркам ничтожно малый, – до неузнаваемости преобразили страну, построили заводы и породили новую оригинальную культуру. Когда пройдут века, тот промежуток в семьдесят лет будет казаться историкам любопытным казусом. Да, скажут историки нашим отдалённым потомкам, врать не будем, имел место так называемый «социализм», строительство так называемого «коммунизма», любопытное время, менее столетия, когда страна претерпела метаморфозу, болезненную, но очевидно благотворную; сами создали, и сами потом порушили, отменили, передумали.
Возможно, на острове Пасхи случилось что-то подобное.
Или не случилось. Мог иметь место другой вариант: никто никуда не спешил, не произошло никаких революций, изготовление каменных изваяний было общей древней практикой, всем привычной. Отцы начинали, сыновья продолжали, внуки заканчивали.
Так или иначе, однажды всё замерло.
Расположение фигур в каменоломнях ясно показывало, что работы прекратились одномоментно.
Одни бригады вытёсывали идолов, другие корячили готовые фигуры вниз по склону. Но наступил день, когда все работники бросили свои занятия и больше никогда к ним не возвращались.
Представим себе некую колоссальную, весьма капиталоёмкую стройку, эпохальную, вроде возведения ДнепроГЭСа или Байкало-Амурской магистрали.
Вот дело начато; вот вбуханы неисчислимые ресурсы. Землекопы копают, инженеры напрягают мозги, самосвалы жгут солярку. Громадный государственный проект. Лозунги, песни, энтузиазм, активное использование труда осуждённых преступников – всё, как мы любим.
И вот – что-то происходит.
Мы не знаем что.
Стройка останавливается.
Плотина возведена, но не завершена. Она не работает, пользы от неё нет.
Железная дорога проложена – но не дотянута до конечного пункта.
Неожиданно, на полпути, внезапно, необъяснимо эпохальный проект отменяют.
Это и есть главная загадка острова Пасхи.
Почему вдруг однажды многие сотни потомственных каменотёсов вдруг побросали свои рубила, свои деревянные рычаги, свои статуи, готовые полностью, или наполовину, или на треть, и ушли и больше не возвращались?
Дело, длившееся столетиями, прекратилось вдруг; возможно, в течение одного дня.

Мог ли маленький, замкнуто живущий народ рапа-нуи самостоятельно изготовить несколько сотен каменных фигур, каждая весом в десять – двадцать тонн?
Вполне мог. Наука доказала. Тур Хейердал проверил экспериментально. Для вырубания каменных изваяний из прессованного вулканического пепла требуется всего лишь терпение, трудолюбие и малая толика художественной фантазии.
Эта тайна разгадана.
Но не разгадана другая: почему народ, на протяжении столетий занимавшийся большим делом, вдруг однажды бросил это дело, буквально одномоментно?
Сотни потных спин распрямились, сотни измозоленных ладоней отшвырнули каменные рубила и деревянные рычаги.
Сотни лиц, засыпанных серым пеплом, обратились друг на друга.
– На хер, – сказали они, – мы больше не будем этого делать. Мы не хотим быть каменотёсами.
И разошлись.
Известно, что, когда первые европейцы достигли острова Пасхи, они нашли все капища в разорённом виде. Истуканы были опрокинуты. Глаза, изготовленные из ракушек, выломаны из глазниц.
Капища восстановили уже в новейшее время, в ХХ веке, все фигуры водрузили вертикально с помощью современной техники, обнесли оградами, признали культурным достоянием человечества, поместили под охрану и всесторонне изучили.
Но ответа на главные вопросы так и не нашли.
Почему столь миниатюрное племя, обитающее объективно на краю света, вдруг изыскало силы, необходимые для изготовления целой армии громадных каменных изваяний?
Почему это племя в течение кратчайшего исторического промежутка вдруг навсегда забросило своё главное занятие?
Тур Хейердал объяснил эту загадку нашествием чужаков. Согласно исследованиям Хейердала остров однажды подвергся интервенции: большое чужое племя пришло из океана, высадилось на острове и захватило значительные его территории. Далее случилась большая война – возможно, именно она связана с концом эпохи моаев.
Возможно, именно пришлые оккупанты казнили каменотёсов и разорили капища.
Хейердал утверждает, что в результате изнурительных боевых действий чужаки были побеждены и все уничтожены. Одолев пришельцев, поредевший народ рапа-нуи уже был готов вернуться к образу жизни предков и возобновить изготовление идолов, однако здесь вмешалась Большая История: на острове появились европейские колонизаторы, угнавшие большую часть населения в рабство. Наступил длительный период упадка, закончившийся только в новейшие времена, когда пассажирская авиация превратила громадную планету в маленький шарик, когда остров Рапа-Нуи превратился в дорогостоящий экзотический аттракцион.
Так объясняет историю рапа-нуи Хейердал, но в его логике я нашёл большие изъяны.
Если бы, например, я был вождём острова и если бы захватчики убили моих каменотёсов и опрокинули мои статуи, первое, что я сделал бы, победив захватчиков, – восстановил бы капища и сделал бы это торжественно: всех позвал, праздник бы устроил и при стечении публики водрузил бы поверженных идолов на прежние места.
Но этого никто не сделал.
Работали, вытёсывали, надрывались, перетаскивали, ставили, радовались, восхищались – и вдруг бросили и больше уже никогда к этому не возвращались.
Вчерашние великие святыни сегодня вдруг были забыты, покосились, свернули набок свои длинные носы.
Нет, Хейердал неправ, тут мало войны.
Война так или иначе заканчивается – поражением или победой; проигравший может извлечь из поражения гораздо больше пользы, чем победитель.
Нет, тут не война помешала.
Крошечное племя, не знавшее письменности, на протяжении столетий изготавливало каменные статуи высотой в двухэтажный дом и вдруг однажды бросило их изготавливать.
Конечно, не война тому причиной, но нечто более страшное и важное.
Из этого места не хотелось уходить: загадка висела прямо в воздухе, её можно было втянуть ноздрями. Идолы выглядели как сироты. Их создавали – а потом бросили.
Я нашёл группу из троих истуканов, клонящихся друг к другу, как будто в отчаянии.
Подступал вечер. Я спустился к началу тропы, подобрал велосипед и поехал домой.
Дорога тянулась вдоль берега, океан дышал мне в спину, подталкивал.
Берег здесь был смертоносный. Огромные волны с грохотом расшибались о напластования мёртвого вулканического пепла с острыми как бритва краями; невозможно было не то что войти в воду – даже приблизиться; любого рискнувшего идиота ждала мгновенная смерть.
Но вдали, увидел я, далеко за линией прибоя, на большой волне примерно в полумиле от берега несколько человеческих фигур скользили с запада на восток – серферы, хозяева волны, загадочное племя. Засмотревшись на них, я потерял управление и упал с дороги, совершенно позорно, прямо в канаву, мордой в какие-то кусты, ободрался до крови, но почему-то не расстроился, вылез и поехал дальше.

Представьте себе, например, три сотни здоровых мужиков: под вашим руководством они неустанно день за днём вырубают из каменной толщи фигуру.
Этих мужиков нужно, во-первых, кормить, во-вторых, регулярно напоминать им, зачем, собственно, нужен остальным людям их тяжёлый труд.
Долбить камнем по камню – работа не самая увлекательная. Через два-три месяца можно и слух повредить необратимо.
Но мужики долбят камень, а другие их кормят, и это продолжается двадцать, пятьдесят, сто, триста лет.
И вдруг однажды прекращается насовсем, навсегда.
Почему? Что в такой момент сказать каменотёсам, их жёнам и детям? И всем остальным?
Мы делали это пятьсот лет, а теперь не будем этого делать?
Возможно, историки будущего точно так же сломают головы над решением загадки гибели Советского Союза. Мощнейшая цивилизация, вооружённая до зубов, непобедимая, создавшая бомбы, атомные подводные лодки и социалистический реализм, разрушилась в считанные годы.
Впрочем, тем историкам будет проще. Распад социалистической империи зафиксирован документально. Сняты сотни фильмов, написаны тысячи томов.
Погружённый в размышления, расцарапанный и уставший, я сдал хозяину велосипед, принял душ и вдруг рухнул и заснул, побеждённый впечатлениями; мне приснились моаи, обиженные на своих создателей и желающие уничтожить их так же, как мифический Голем желал уничтожить своего отца – Франкенштейна. Мне приснились древние мастера, Филоны, Микеланджело и Родены, рождённые народом рапа-нуи: забросив работу всей жизни, они беззаботно ушли к берегу, оседлали доски и стали кататься по волнам, а их детища безмолвно наблюдали со склона вулкана: а как же мы? А что будет с нами?
До отъезда оставалось четыре дня.
Собранные мною текстовые файлы, посвящённые острову Пасхи, насчитывали сотни страниц. Из фотографий можно было собрать нестыдную персональную выставку. Я мог бы работать на острове Пасхи экскурсоводом. Я чувствовал себя здесь своим. Я загорел до цвета молочного шоколада и привык ежедневно жрать рис с говядиной.
Но те два человека, скользившие по волне на досках, в открытом океане, очень далеко от берега, не шли у меня из головы.
Все улицы городка Ханга-Роа сходились к центру, к маленькой бухте шириной шагов в пятьсот: здесь был порт, бетонный пирс, несколько ошвартованных рыболовецких баркасов и лодок; а рядом с портом и крошечный местный пляж, оправленный в каменную набережную: полоса песка длиной в сто метров – единственное место на западной стороне острова, где можно было свободно зайти в воду и поплавать. Здесь жизнь всегда бурлила, здесь купались и туристы, и местные.
Здесь я сам каждый день по часу плавал в прибойной волне, каждый раз пытаясь заплыть дальше и дальше, но без особого успеха.
За линией прибоя океан превращался в неизвестный для меня мир с неизвестными законами.
Пловец из меня – говно.
В школе, в бассейне, меня обгоняли на пятидесяти метрах все мальчики и девочки.
В нашем классе был мальчик, занимавшийся в секции водного поло, и две девочки, занимавшиеся синхронным плаванием, – они рассекали воду, подобно торпедам, в пять раз быстрее меня.
Я глядел на них и не понимал, как можно плыть так быстро.
В молодости я каждое лето купался много и с удовольствием, и большинство моих друзей тоже.
Вода, без всякого сомнения, является мистической структурой для любого сухопутного человека.
Искупаться, поплавать – отдельное наслаждение для уроженца Рязанской области.
Купальный сезон в средней полосе России длится две или три недели, обычно в июле, если лето хорошее, жаркое.
Тверичи, московские, калужские, владимирские очень любят воду и в эти три жаркие недели купаются так часто, как только могут.
В моём родном городе Электростали имелось два огромных водоёма, выкопанных специально, с достаточно чистой водой и песчаными берегами. В жаркие дни здесь собиралась половина взрослого населения.
По твёрдой и популярной народной примете, все купания заканчивались ровно второго августа, в день пророка Ильи.
Но как бы я ни любил воду, в общей сложности за всю жизнь провёл в ней едва несколько часов. И, конечно, не был готов к встрече с океаном.
Более того, я хорошо знал, что океан может убить даже самого опытного и сильного пловца.
«Плыть» куда-либо в океане совершенно бесполезно.
Всё, что может человек – понимать, куда движется вода, и двигаться вместе с ней.
Пловец из меня скверный, да – но вдруг я обнаружил, что умею долго держаться на воде.
В океанах вода более солёная, чем в морях. Чёрное море и Средиземное держат человека гораздо хуже, чем Атлантический океан или Тихий.
Чтобы держаться на воде в Тихом океане, не требуется больших усилий. Достаточно поднять над поверхностью лицо – нос и рот, органы дыхания. Гораздо большие усилия уходят на борьбу с волнами.
Однако на берегу бухты Ханга-Роа я видел местных мальчишек, для которых двухметровые волны были забавой. Почти все пацанчики, от двенадцати примерно лет и старше, катались на досках; я наблюдал за ними с завистью. В океане они были как дома. Они разбегались и бросались с берега животом на маленькую досочку, едва длиннее их тела, и за считанные минуты уплывали за сотни метров, за прибой, за край бухты и там гоняли на больших волнах; когда им надоедало, они ложились на доску, ловили нужную волну и за несколько мгновений приезжали прямо на сухой берег, как будто на самокате. Пацаны вскакивали на песок, отряхивались, поправляли мокрые трусы, подхватывали досочки и убегали.
Доски свои они к ногам не привязывали.
Пацанов постарше я видел только один раз: троих, в обтягивающей одежде; у этих доски были уже со шнурами; они вошли в воду и уплыли очень далеко – я не видел, как они гоняли.
И вот за четыре дня до отъезда я понял, что буду последним дураком, если не попробую к ним присоединиться.
Денег оставалось триста долларов. Я всё просадил на жратву и на сувениры. Одних только акульих зубов, подвешенных на гайтанах, приобрёл около десятка. Всем известно, что возвращаться в Москву из далёкого путешествия без подарков не принято.
Но наутро я попросил хозяина Мэлвиса помочь мне арендовать сёрфборд.
Хозяин Мэлвис кивнул, загрузился в свой покоцанный джип «сузуки» и уехал, дребезжа движком (по-моему, ему надо было менять прокладку), а когда вернулся, объявил, что затея будет стоить сто долларов в день. Я тут же согласился, сунул в карман мятые доллары, и мы поехали на адрес.
Нас встретил пацан лет двадцати, приблизительно похожий на персонажа кунг-фу-муви. В плечах он был в два раза шире, нежели в поясе. Густые чёрные волосы сбиты в дреды.
– Меня зовут Хуан, – сказал он. – Пойдём за мной.
На заднем дворе бунгало Хуана, в высоких лопухах, лежали одна на другой три или четыре побитые доски для сёрфинга; я сделал вид, что понимаю в вопросе, вытянул одну, поставил вертикально, погладил ладонью: вроде ничего.
Тут же рассчитались. Я заплатил двести, за два дня. Хуан ушёл в дом, вернулся со шнуром, привязал к доске. По-английски он говорил гораздо лучше меня, и это был условный, элементарный пиджин-инглиш, но я понял едва треть из сказанного.
Не стал переживать по этому поводу, крепко пожал руку Хуана, подхватил доску и сразу пошёл на берег. А чего откладывать?
День был жаркий, я решил не снимать хлопчатую футболку. Все взрослые серферы плавали в специальной одежде, защищающей тело от солнца. Растворённые в океанской воде кристаллы соли действуют как линза, усиливая воздействие ультрафиолета; находясь в воде, можно сильно обгореть буквально за несколько минут.
Но зато серферы всегда щеголяют самым крутым, глубоким загаром.
Я привязал шнур к ноге, сделал серьёзную физиономию и полез в воду.
Мне казалось, что все на меня смотрят.
Заплыв окончился полным позором. Пацифик обошёлся со мной сурово. Первую, самую слабую прибойную волну я кое-как преодолевал, но уже вторая, заметно больше первой, относила меня назад, на глубину в метр. Приходилось вставать и вместе с доской пешком снова идти на глубину. Вода то и дело сбивала меня с ног. Мокрую фуфайку скручивало и задирало к самым плечам.
С пятой попытки мне наконец удалось лечь на доску и направить её носом к волне и начать грести руками. Но через считанные минуты руки ослабели и отказались повиноваться: к этому я был не готов. Плечи и предплечья онемели и выключились совсем. Так бывает в спортивном зале: выжал штангу десять раз, но одиннадцатый уже не можешь, как бы ни старался, как бы ни рычал от натуги. У любого усилия есть предел.
Обескураженный, наглотавшийся солёной пены, я попытался сделать паузу, дать рукам отдых, но меня тут же опять снесло назад, и я выкарабкался на сушу, задохнувшийся, в футболке, обвитой винтом вокруг тела.
Руки совсем не слушались, я не мог поднять их выше груди; сил едва хватило, чтоб очистить доску от налипшего песка.
Но обратно я брёл страшно гордый, влача серф под локтем.
Не научился, нет – но попробовал.
«Хотя бы попытался», как говорил любимый всеми нами парень по имени МакМёрфи.
Руки и плечи болели потом весь вечер и всю ночь.
При плавании на доске у человека нагружается задняя мышца плеча, так называемая задняя дельта. В обычной жизни эта мышца не работает, и у большинства людей она почти атрофирована. Даже профессиональные бодибилдеры знают, что накачать заднюю дельту трудно.
Чтобы укрепить эту хитрую и маленькую мышцу, чтобы научиться плавать на доске, существует только один способ, единственный и наилучший, – как можно чаще плавать на доске.
И на следующее утро я снова пошёл на берег.
Шансов у меня не было: чтобы научиться кататься на океанских волнах, нужно прожить возле океана хотя бы месяц.
Где мне взять месяц? На кой болт нужен этот серфинг? Какой из меня серфер, я не видел ничего, кроме Чёрного моря и речки Осётр, впадающей в Оку?
Так я думал – а ноги сами несли меня к бухте.
Местные рапа-нуи умели преодолевать тысячи миль океана – я не мог продвинуться и на двести метров.
А самое главное – возлюбленный океан показался мне совершенно равнодушным, готовым умертвить сухопутного дурака в любой момент.
Для плавания в океане нужны глаза и голова. Я осмотрел всю бухту и нашёл место, где волны не слишком высоки.
Я слышал и читал про отбойные течения – волны, идущие не к берегу, а, наоборот, от него.
Я высмотрел такое течение и полез в воду, на этот раз без фуфайки и максимально сосредоточенно.
Вода сама повлекла меня; силы я экономил и руками двигал медленно. Весь плечевой пояс горел, уставший от вчерашней нагрузки: по идее, ему нужно было дать отдых дня в три, но у меня не было этих трёх дней. Я спешил.
Вряд ли я когда-нибудь снова окажусь на острове Рапа-Нуи.
Не факт, что я когда-нибудь ещё раз увижу Тихий океан.
Жизнь научила меня никогда не загадывать дальше чем на три дня вперёд.
Современный сёрфинг – страшно буржуазная забава, доступная лишь тем счастливцам, кто постоянно живёт близ океана, а также и немногочисленным фанатам, готовым тратить тысячи долларов на перелёты в Австралию, Калифорнию, на Гавайи и Фиджи.
Серфинг – это, сука, дорого для русского писателя.
В тот заплыв я пошёл как в последний.
Сегодня был мой последний день перед возвращением домой. Последняя сотня лежала, сложенная вдвое, в кармане моих штанов, оставшихся на берегу.
Меня быстро отнесло метров на двести – я не успел испугаться, как вдруг течение ослабло и остановилось; меня медленно потащило сначала вдоль берега, а потом назад в бухту. Силы я не потратил, всё происходило само собой. Пацифик не хотел, чтоб я пропал, унесённый течением или ветром, – наконец между нами возник контакт, мы поняли друг друга; я понял, как он устроен, а он понял, как устроен я.
Одну из волн попробовал поймать, дождался удобного момента, начал грести и даже попытался встать на доску – это выглядело, по точнейшему русскому выражению, «раком-боком»; но не сумел, упал, и волна меня накрыла.
Я долго сидел под поверхностью, терпел, ждал, пока волна не прокатится над головой, тяжко грохоча и сверкая пузырями воздуха; потом выбрался и отдышался.
Когда океан поднимал меня, я видел далеко к северу на берегу шеренгу идолов. Они стояли затылками ко мне, они смотрели на сушу. Земная твердь была для них важнее водяной пустыни.
Я никогда в жизни не уходил так далеко на открытую воду; все реки, озёра и моря, в которых я когда-либо плавал, теперь казались мне дождевыми лужами.
Доска ещё вчера представлялась спортивным снарядом, инструментом для забавы – сейчас я относился к ней как к предмету, который спасает мою жизнь, как к судну, плавательному средству; всё, что было нужно – управлять доской, как рулевой управляет кораблём.
Так Пацифик сообщил мне свой первый урок.
Я не услышал эту истину, она не прозвучала в моей голове – я сам до неё дошёл. А океан сделал всё, чтобы это произошло.
Не учись кататься на доске. Это всё хуйня, забава. Это потом само придёт.
Учись плавать в океане.
Учись держаться на воде, учись перемещаться, учись не паниковать – однажды, может быть, это спасёт тебе жизнь.
А если ты об этом напишешь, это, может быть, спасёт жизнь кому-то другому, твоему читателю, и даже если это будет всего один человек, значит, ты всё сделал не зря.
Кататься на доске трудно научиться, это физически тяжёлая забава, а вот держаться на воде, двигаться туда, куда нужно, используя воду как самодвижущуюся дорогу, – это пригодится любому взрослому человеку.
Несомый волнами назад в бухту, я наконец понял, как устроен мир народов Тихого океана.
Их головы продуты ветром и наполнены грохотом волны.
Их сознание промыто океаном.
Энергетика океана слишком сильна, она подавляет энергетику человека, но одновременно оказывает на неё благотворное влияние.
Океан является полем абстрактного мышления, это сверхсила, она даёт пропитание, она устанавливает погоду, она является дорогой для передвижения – и одновременно источником смерти, гибельных ураганов.
Океан нельзя победить или подчинить: он есть воплощённое абсолютное могущество.
Однако его можно постичь, понять, разгадать его законы, приспособить.
И тому, кто сумеет это сделать, океан может даровать благоденствие, жизнь мирную и счастливую.
Кто хоть раз качался на его волне, оглохший и захлебнувшийся, переполненный восторгом, – тот скажет, что я прав.
Меня понемногу тащило назад в бухту, я никак не мог подстроиться, правильные волны сменились беспорядочной зыбью, но берег был уже в сотне метров, я видел людей, гуляющих по набережной, и собак, спустившихся к воде, чтоб облаять морских черепах. Гордость переполняла меня: вчера я вошёл в воду неумёхой, а сегодня швартуюсь бывалым мореманом, не прилагая усилий, – каждая новая водяная гора сама толкает меня к берегу.
«Ого-го! – закричал я мысленно. – Победа! Я покорил стихию! Презирал серфинг – и вот сам стал таким же! Ничего не умею, конечно, но зато знаю, как это делается! Понял основные правила!»
Тем временем стихия влекла меня и мою доску в неверном направлении – в бухту, но мимо пляжа, на скалы.
Направо от скал был пляж. Налево – пирс и лодки. Мне следовало либо забрать круто вправо, либо круто влево. Но забрать я уже никуда не мог: руки не слушались, всякая попытка загрести руками приводила только к приступам боли в плечах.
Берег был совсем рядом, я мог закричать – и меня бы услышали.
Путь к надёжной горизонтальной тверди преграждала гора камней, каждый размером с автомобиль, и волны, баюкавшие меня, десять минут назад казавшиеся дружелюбными, здесь обращались в ревущую душегубку, плюющуюся пеной.
Я собрал все силы и попытался выгрести левее, в сторону пирса, но бесполезно: здесь, у самого берега, вода двигалась хаотично, подладиться под неё не удалось.
Меня вот-вот должно было ударить о скалы.
На глаз я двигался примерно со скоростью велосипедиста, километров двадцать пять – тридцать в час; и с этой скоростью, немаленькой, должен был вот-вот ёбнуться о твёрдую преграду.
В последний момент я решил пожертвовать доской и выставил её вперёд.
Доска приняла на себя удар и, к счастью, выдержала.
Я ухватился за скользкие спины валунов. Вода отхлынула, с той же страшной силой попыталась подхватить доску, привязанную к ноге. Меня могло снова утащить назад, но я, не будь фраер, справился с проблемой – изо всех сил упёрся в камни задом и коленями, потащил за шнур, выдернул доску из воды и поднял над головой.
Выбирался как краб, раскорячившись меж скользких валунов, ободрался весь; дошёл до ровного песка, там сел отдыхать. Разбитые локти и колени щипало от солёной воды.
Спустя время подошли трое местных, мальчишки лет по двадцать, в шортах и сильно застиранных футболках.
– Это мой серф, – сказал один из них, коренастый.
– Нет, – сказал я, – это серф Хуана. Я взял этот серф у Хуана в рент.
– Да, – сказал коренастый мальчишка, – я знаю. Хуан – мой двоюродный брат. Он дал тебе в рент мой серф.
– Хорошо, – сказал я. – Чего ты хочешь, брат?
– Отдай мне мой серф, брат.
– Это серф Хуана, – возразил я.
– Нет, – ответил коренастый. – Это мой. Я сам поговорю с Хуаном. Отдай мне мой серф.
Я быстро сообразил, что пацан мне не врёт. Я видел этих пацанов и их собратьев каждый вечер в центре деревни. Это не могло быть разводкой. Никто на острове не будет похищать доску для сёрфинга. В деревне живёт едва три сотни парней примерно одного возраста, все они друг друга знают, почти у каждого есть доска или две, и все эти доски известны наперечёт, так же как наперечёт известны все мопеды, автомобили, лошади и коровы на маленькой земле Рапа-Нуи.
– Хорошо, – сказал я. – Хорошо, брат. Это твоя доска? Верно?
– Да.
– Не Хуана? Именно твоя?
– Да.
Я отдал ему доску; он взял её, не осматривая; все трое удалились, солидно переваливаясь; у них были фигурные треугольные спины, сильные зады и бёдра, они выглядели настоящими детьми океана.
Выкурив сигарету, я отправился в отель и там рассказал хозяину Мэлвису, что доску у меня забрал её владелец, двоюродный брат Хуана. И приготовился к разбирательству и, может быть, к скандалу. Однако хозяин Мэлвис не высказал никакого беспокойства, только махнул рукой и сделал красноречивую гримасу: мол, даже не забивай себе этим голову.
Я смазал йодом ссадины на локтях, коленях, на спине и на заднице.

Остров Пасхи расположен в пяти тысячах километров от цивилизации: он отдалён от мира примерно как Новая Земля от Петербурга. То есть достаточно далеко.
Завезти сюда что-либо – доску для сёрфинга, цистерну бензина, бутылку пива, велосипед – стоит больших хлопот и денег.
Пацаны увидели с берега, как туриста на доске несёт на камни.
Пацаны узнали доску, на которой катался турист: это была их доска. Они видели, как неумелый турист едва не разбил их доску. Они немедленно подошли к туристу и отняли у него доску: турист вот-вот мог её сломать, а новую доску иди достань. До материка – четыре тысячи километров. Сама по себе доска, с плавниками и шнуром, даже в потрёпанном состоянии стоит две сотни долларов, а ещё попробуй дотащи её до острова, через половину океана.
Конечно же, если бы я сам был пацаном из Ханга-Роа, если бы я увидел, что какой-то посторонний турист ломает о камни мою доску, я бы сделал то же самое, то есть забрал бы у туриста свою доску без особых дискуссий.

На следующий день я упаковал манатки и поздно вечером уехал в аэропорт; хозяин Мэлвис вызвал мне такси.
Так всё закончилось.

Когда улетал, океан ещё ревел в моей голове.
Истуканы действительно произвели на меня сильное впечатление.
Остров Рапа-Нуи действительно хранил неразгаданную и весьма тёмную тайну, исчезающую в глубине тысячелетий.
Пацаны с острова Рапа-Нуи показались мне красивыми, крепкими и борзыми, ничем не слабей пацанов из деревни Узуново, из 1978 года.
Остров Рапа-Нуи и его жителей действительно переполняла мана – особая, только им доступная сила жизни, их собственный электрический разъём, розетка, к которой все они подключались.
Крайнюю отъединённость их мира трудно вообразить.
Досталась ли мне хоть мизерная частица маны? Да, конечно.
Толика, осевшая на коже за двадцать дней.
За такой малый срок нельзя понять ни место, где ты оказался, ни тем более людей, в этом месте живущих.
Три недели – нормально для туриста; для исследователя – несерьёзно.
Впрочем, в той ходке на край света я сам себя назначил исследователем; от меня никто не требовал ничего фундаментального. Только статью на двадцать тысяч знаков в модный цветной журнал.
Эту статью я написал тут же, в самолёте, по пути с Рапа-Нуи до Сантьяго, пока волны Пацифика ещё гудели во мне.
Потом сжевал авиационный обед, подремал, а когда очнулся, перечитал написанное и понял, что материал готов. Ни добавить, ни убавить.
Я не стал писать, что теперь океан для меня – понятная среда. Равнодушная, жестокая – но понятная.
Я не стал писать, что мана осталась на моей коже и в моих волосах, на языке, навсегда запомнившем горечь солёной воды.
Но я не удержался и написал, что убежать от себя можно, способ найден: для такого бегства следует забраться максимально далеко – на обратную сторону шарика.
Увы, способ этот не универсальный, подходит не каждому. Слишком дорого стоит.
Привкус буржуазного, обывательского fun, сопровождавший меня в том путешествии, никуда не делся, только усилился.
Ходка на Рапа-Нуи обошлась мне и журналу «Объява» в семь тысяч долларов.
На эти деньги можно было учредить две персональных стипендии для студентов, допустим, исторического факультета МГУ.
На эти деньги можно было проложить сто метров асфальтовой дороги от деревни Следово Богородского уезда Московской области до моего собственного дома в дачном посёлке Фрязево того же уезда, близ той же деревни.
На эти деньги можно было отремонтировать крышу больницы или богадельни; или купить компьютеры в школу, расположенную в Забайкальском крае, в Магадане, в городе Глазове.
Но вышло иначе: один-единственный столичный парень, модный писатель, засадил увесистые сотни тысяч рублей всего лишь на путешествие ради беглой журнальной статьи.
Хорошо это или плохо, я не знал, уже было поздно метаться; уже я летел обратно внутри «Боинга», и жрал бутерброд с красной рыбой, и чувствовал себя прекрасно.
Моё пребывание оправдывали тысячи страниц собранной информации и сотни фотографий.
В первый и последний раз в жизни я в том «Боинге», обратно возвращаясь, пожалел, что у меня не было хорошего объектива: снимки вышли любопытными, удачными и действительно могли бы иметь художественную ценность, если бы их сделали профессиональной оптикой.
При желании я мог бы сочинить об острове Пасхи и пять статей, и десять.
Я облазил все берега, я посмотрел в глаза каждому из двух сотен шершавых моаев. Я хорошо поработал, я вник в жизнь рапануйцев никак не хуже Хейердала. В эти три недели я не потратил зря ни единого часа.
Я вёз с собой пакет обсидиана, дюжину акульих зубов разных размеров, точную копию боевого весла и три аудиокассеты с песнями местных музыкантов.
Я заночевал на сидушках в аэропорту Сантьяго, потом примерно десять часов парился в аэропорту Мадрида, но в итоге добрался домой без проблем.
Мана, благодать великого океана, впиталась в меня и сопровождала до порога.
За три недели, пока меня не было, в Москве ничего не изменилось.
Что такое три недели?
Никто, кроме жены, не заметил моего отъезда; никто, кроме неё же, не приветствовал моё возвращение.
Люди из журнала «Объява» остались очень довольны статьёй и незамедлительно её опубликовали, присовокупив отличные фотоиллюстрации; не мои.
Говорю, нужен был хороший объектив.
После публикации очерка я не получил никакой обратной связи; ни один любитель истории Тихого океана не написал мне письма или сообщения. Это могло быть выражено формулировкой «статья осталась незамеченной», а на деле не выражало ровным счётом ничего.
Мой материал прошёл по разряду качественного журнального трэвелога и спустя месяц был навсегда забыт.
Не только меня московские журналы отправляли в дальние края. Каждое качественное цветное издание имело рубрику «путешествия»; каждое засылало своих резидентов то на Галапагосы, то на Грумант, то в Антарктиду, то на плато Путорана, то на Мачу-Пикчу.
Путешествия – интересный и объёмный бизнес; конечно, не такой объёмный, как нефть или газ, но всё же достаточно респектабельный и мощный.
Я показал жене фотографии. Жена была под впечатлением.
– Молодец, – сказала она. – Ты съездил удачно. Всё это очень красиво. Надеюсь, ты понял что-то важное.
– Конечно, – ответил я. – Ещё как понял. В первую очередь я понял, что наши предки не были вонючими дикарями. Они были круче нас. Они были сильнее, смелее, крепче. Они видели мир ярким и прекрасным.
– Вот именно, – сказала жена. – Они жили в прекрасном мире. Посмотри на этих истуканов. Они очень красивые. Страшные, конечно – но красивые.
Она подняла боевое весло и взвесила в руке.
– Тоже красивое, – сказала она. – Люди подчинены красоте. Стремление к красоте – это инстинкт. Такой же, как утоление голода. Если человек делает что-то, если он изготавливает деревяшку или акулий зуб на шнурке, он инстинктивно соблюдает законы гармонии. Люди острова Пасхи следовали за красотой. Как и все прочие.
– Чтобы это понять, я преодолел девятнадцать тысяч километров.
– Чтобы это понять, некоторым не хватает целой жизни.

Про попытки катания да доске я жене не сказал. Вообще никому не сказал. Но спустя неделю после возвращения молча купил гидрокостюм и через два месяца снова улетел, на этот раз за свои деньги и гораздо ближе, в Португалию, – специально чтоб научиться серфингу.
Но это уже совсем другая история.
Роман «Пацифик» я так и не написал.
Может, напишу ещё.

Об авторе

Андрей Рубанов родился в 1969 году в селе Узуново Серебряно-Прудского района Московской области. В 1982–1991 гг. проживал на востоке Московской области, в городе Электростали. В 1987–1989 гг. проходил срочную службу в ПВО. Учился на факультете журналистики МГУ. Работал корреспондентом многотиражной газеты, строительным рабочим, шофёром, телохранителем, занимался предпринимательской деятельностью.
В 1996 году заключён под стражу по обвинению в мошенничестве. В 1999 году полностью оправдан. В 1999–2000 гг. жил в Чечне, где работал пресс-секретарем первого заместителя полномочного представителя Правительства РФ в Чеченской республике.
Дебютировал как прозаик в 2005 году. Автор нескольких романов и сборников рассказов в жанре автобиографической прозы (или «нового реализма»), а также фантастики в жанре биопанк.
Финалист премий «Национальный бестселлер», «Большая книга», «АБС-премии». Лауреат премии «Ясная Поляна» за роман «Патриот» (2017).

Опубликовано в журнале «Традиция & Авангард» № 2 2019.
Размещено на сайте 10.01.2019 в 10:57.