Велосипедная прогулка

Алексей А. ШЕПЕЛЁВ | Проза

Велосипедная прогулка

Новелла

Но ты не сможешь отпустить
на волю,
но ты не сможешь подарить
свободу,
но ты не сможешь приручить
навеки,
чтоб не кончался горизонт
повсюду…
Егор Летов

В летних сумерках чувствовалась горечь, приятная и острая – такая бывает после короткого дождя, когда высыхающая на солнце трава пахнет в сто раз сильнее, чем обычно; эта горечь улавливалась не обонянием, время от времени она просто возникала внутри, отчего сердце на секунду сжималось, а потом начинало биться неровно и нервно.
Сидеть дома с таким ощущением было невыносимо. К тому же я прекрасно понимала, что означает эта внезапная горечь. Так бывало со мной уже не раз, и следом за ней неизменно наступало полнейшее равнодушие к жизни, которое, если его вовремя не перебить, легко могло бы иметь самые неприятные последствия. Но, к счастью, всякий раз я знала, что нужно сделать.
Велосипед был не мой, мне оставил его на время своего отъезда один старый знакомый. Сказал: будет, мол, нечем заняться или вдруг грустно станет – покатаешься, мозги проветришь. «Надеюсь, за полгода в Штатах я куплю себе такой же, даже намного круче» (что-то про карбоновые рамы и три десятка скоростей), – добавил он, как-то нарочито улыбаясь, как будто тренировался для новой жизни, где всё в изобилии и все улыбаются.
И ведь действительно срабатывало: даже в разгар очередного приступа вселенской тоски стоило только выехать за город, хорошенько разогнаться… Как в детстве – на плохо управляемом гиганте со странным названием «Сура»… Сразу видится клип моей любимой группы Queen: молодые англичанки, этакие эмансипе леди Годивы, катят с ветерком на допотопных спортивках с загнутыми рулями… их много… Но это лет четырнадцать, наверно, мне уже было, когда я сама в последний раз каталась!.. Вспоминается немецкий фильм про взрослеющую девушку, получившую первый оргазм при поездке на велике… Хотя для меня в этих велотрипах нет почти совсем ничего эротического, а тогда – и тем более… Было что-то простое и в то же время сложное, как запутанная задачка по геометрии… и в то же время опять простое, неописуемое, от какой-то неповседневной тайны: какой русский не любит быстрой езды?! Только я вот не очень русская, да и коротенькую клетчатую юбочку с цепочкой на боку я бы тогда ни за что не надела…
Тогда в нашем городке встретить велосипедиста (а тем более велосипедистку) было большой редкостью, разве что прогремит рано утром в выходные дядя Петя из второго подъезда, в длинном плаще и резиновых сапогах, с примотанной к рамке удочкой, а потом вечером, уже поддатенький, катит домой скрипучий «Урал» на руле со снизкой силявок для кота… Проедет спортсменка в облегающем костюме – все так и замирают!.. А тут – откуда-то всё больше вышмыгивают на модных «велах» невероятные, раскованные девочки-манги – как будто те самые иностранки из клипов и фильмов: в тех самых юбочках, в которых мы и на дискач отпроситься не решались, в лосинах уже без юбочек, в перчатках, очках и наушниках!.. И почти всем тем же экипированные – мальчики!..

I want to ride my bicycle,
I want to ride it where I like…1

Но, может, я и не вышла бы из дома с велосипедом. Так и осталась бы лежать на кровати с пледом, безучастная ко всему, глядя в потолок или в книгу, что казалось мне занятием практически равноценным. Или, набрав первые несколько цифр одного очень важного для меня номера, останавливалась бы в раздумьях, сбрасывала, а через минуту набирала снова. Однако нашлись у меня кое-­какие дела, которые, как ни странно, даже сумеречный мой сплин не смог отодвинуть на второй план. Тем более что всё это каким-то неведомым образом оказалось между собой взаимосвязано…
Поэтому, будоража соседей, я прогрохотала вниз внушительного вида «изобретением». На улице в лицо сразу же бросился порыв сухого ветра. Вечер, притворившийся благостным и прохладным, по ту сторону оконной рамы оказался душным и неприветливым – если б не велосипед, тащиться на другой конец города расхотелось бы мгновенно. Но именно туда влекло меня моё важное дело, а если точнее – подруга, с которой тысячу лет не виделись.
Вика – странно сказать! – капитан контрразведки, спорт­сменка, комсомолка, а теперь ещё и в меру брутальная красавица латинка (в отличие от миниатюрной, неспортивной, скромной и… стильной, не в лосинах, меня), целых четыре года пропадала в дебрях гангских джунглей и южноафриканских рифтов (!) и теперь приехала на несколько дней в тихий родной городок «оформить на себя» квартиру бабушки. Такую встречу откладывать нельзя, несмотря ни на какие причуды моего эмоционального фона.
Отбросив хандру и уже с удовольствием предвкушая поездку с ветерком, вспорхнула на велосипед с грацией, которую наверняка оценила бы, будь она жива, «божественная Изадора» («дар Изиды» – какая энергетика в этом созвучии!), и направила его в западную сторону города, туда, где за уходящей в бесконечность лентой главной улицы, казалось, не было больше ничего.

* * *
Я верю: он появился неслучайно. Я теперь знаю, что, если бы мы не встретились именно тогда и именно так, я разыскала бы его каким-то другим способом. Любым. Потому что он стал частью меня гораздо раньше, чем я увидела его.
Обитатели и завсегдатаи Дома печати в нашем милом городке испокон веков считали и продолжают считать сие учреждение средоточием интеллектуальной и даже богемной элиты. Один местный Союз писателей в двух кабинетах на третьем этаже чего стоит! Понятно, нельзя произнести подобное без иронии: богема и духовный аристократизм – в суетливо-тягучих буднях провинциальных редакций, на прокуренных лестницах с жестяными банками окурков… Но он появился именно здесь!..
Я работала в одной из крупных областных газет и чувствовала себя, что поделать, почти совершенно в своей стихии. Тогда-то мне и стали попадаться на глаза его тексты: необычные, умные, порой с вольным обращением с принятыми понятиями и авторитетами, едва ли не циничные – что совершенно несвойственно нашим авторам, а у него казалось всегда уместным и органичным. Написанные от руки, мелким и неровным почерком, их и разобрать-то с первого раза мало кто мог… Я – могла. Я была единственной, кто брался их перепечатывать, и раз от раза процесс этот становился для меня почти сакральным действом, выбивавшим из рабочей колеи на весь оставшийся день. Да что там работа – часто после очередной его рецензии или отчёта о неведомых мне литературных мероприятиях и столичных тусовках я ночей не спала, размышляя, кто он, как выглядит, сколько ему лет… и представляла, что в один прекрасный день… В общем, я влюбилась. Смешно сказать – по почерку.
Прекрасный день наступил зимой. Редакторша привела в кабинет, где я работала, голубоглазого молодого человека… Он показался мне симпатичным и скромным, и на её просьбу помочь внештатнику с распечаткой какого-то текста я, несмотря на занятость, отреагировала снисходительно. Я отлично знала, что его рецензии и очерки всегда были на бумаге, но почему-то, как только мы остались вдвоём, сердечко моё начало очень уж усиленно работать, подгоняя кровь к лицу. Оно, глупенькое, что-то такое почувствовало… Взгляд его был так же энергетичен и необычен, как и тексты. Какая-то вспышка… На мониторе – его текст, готовый к печати. А под ним – его имя! Вот так мы наконец встретились. И я безмерно возжелала стать его собственностью.
Он об этом, конечно, ещё не знал.

* * *
Честное слово, крутить педали не так-то просто! Особенно с непривычки. Первые километры это может нравиться и даже приводить в восторг, но минут через двадцать-тридцать ноги словно наливаются свинцом, и согнуть-разогнуть их становится действительно проблематично. Не проехав и половины пути, я поняла, что до Викиного дома просто не дотяну, ибо путь и на общественном транспорте был бы неблизкий. Стремительно вечереет, я вся вымотанная, боль во всех мышцах… И, главное, надо ещё выдержать разговор – первые эти минуты… Не столько, я всё же надеюсь, выяснение отношений, сколько сразу поддержать его, как говорят, в позитивных тонах.
Надо предупредить: мало того, что тень старой нелепой обиды, наверное, так и стоит у неё, виртуальной и загорелой, за плечом, оно и просто невежливо. Остановилась, достала мобильный.
Гудки, скрип и скрежет… Дышу всё же часто, в груди, прямо у горла, что-то колышется…
«…В глухих лугах его остановлю…» – тоже песенка про вел и любовь из нашего детства…
– Ну ты где? Я тебя уже заждалась! – вполне себе бодрая.
– О, извини, ты знаешь, я… я тут к тебе на велике выехала и на Советской шину проткнула! Какие-то уроды стекла насыпали, авария, что ли, была… – немного не то, осекаюсь, но ладно… – Придётся возвращаться, а пока туда пешком, обратно, уже совсем поздно будет, давай я завтра?..
– Вот ты всегда так! Ладно, слушай, завтра мне здесь в нашей конторе отметиться нужно – я ведь человек под­невольный, сама понимаешь, типа служу отечеству… Давай тогда лучше я к тебе часика в два сама заскочу, фотки принесу, fine? В воскресенье мне уже надо прибыть на… Оу, сорри, зарапортовалась!.. – Подруга детства уже шесть лет живёт в столице и там несёт ответственную, тяжёлую и невидимую, на взгляд обывателя, службу. Вернее, это уехала она в столицу, а дальше её швыряло – то в Беларусь, то на остров мечты и свободы, то в Индию, а теперь вот докатилась и до Южного полушария.
– Ой, Вик, это было бы просто супер!
Не умею я врать – даже на три копейки. Детсад какой-то…
Впрочем, ей, наверное, не до меня: наверное, она сама «пытается адаптироваться», не выглядеть напрочь чужеродной. В очередной раз ловлю себя на том, что говорит она, перемежая речь простейшими английскими словечками, иногда совсем странными (раньше выскакивали все эти innit? и okay), то зависает на месте, то, наоборот, захватывает-заглатывает кучи слов, как будто задыхаясь, из-за чего обычные фразы звучат непривычно, как-то наигранно.
Эх, мы тогда в старших классах балдели от Кубы – море, солнце, экзотика, Фидель, Че, революция, – доставали все эти редкие книжки – можно сказать, целый фан-клуб организовали. А когда она «вдруг» попала на заветный остров, я начала учить испанский. Кстати, там, на курсах, как раз и познакомились с хозяином велика Иннокентием – столь же интеллигентным молодым человеком, как и все его родственники и само его имя. За пару месяцев дальше El gato es gris мы не продвинулись, зато своей разнополой дружбой подтвердили, что вопреки расхожим стереотипам и из этого правила всё же есть исключения.
Вика тоже зависла там недолго, а потом уже началась у неё «Рабыня Изаура»… В общем, с Викой мы были неразлейвода, хотя тусили, особенно когда уже «на почве Кубы», со многими (там даже приличные наши дворовые мальчики «вступали в ряды», даже помещение хотели выбить). Ещё у нас была Аринка, третья подружка, больше Викина. Я тоже знала её с ползунков, жили рядом, но как-то не особо с ней сдружилась, а потом она всплыла уже в одиннадцатом классе. С самых зелёных лет я смутно понимала, чувствовала, что с ней «что-то не то». В «большой жизни» (тоже уехала, в Питере умудрилась стать фэшн-фотографом) эти её детские наклонности, судя по обрывочным сведениям из полудюжины открыток, про­явились в полной мере. Сплошная романтика, только вот с очередной «невестой» к родителям не заявишься.
И вот однажды ситуация выскочила как в идиотских мелодрамах или ситкомах. Вышло так, будто я свою Вику от неё, этой взрослой Арины с её наклонностями, «захотела отбить», – а в частности ничего другого, как вместо давно планируемого Аринкиного дня рождения в кино потащила. (В детстве мы с Викой любили затяжные пеп­лумы типа «Спартака», а потом ещё во дворе пытались их инсценировать… А тут папаше дали бесплатные билеты, Жанка уехала, и я – только узнавшая само это пепельное слово «пеплум», казавшееся засыпавшим античную древность пеплом Везувия, – позвала одну Вику…) В мои семнадцать мне ничего подобного и в голову не могло прий­ти, первые песни Земфиры мне даже нравились, сама всем раздавала и переписывала на центре кассету!..
В общем, каким-то образом вышел натуральный скандал, каким только может быть скандал подростково-девчачий. Аринка со мной года два не разговаривала и год потом в Питере, и с Викой у них испортилась вся дружба, и до кучи даже у нас с Викой… Но вспоминаю я, конечно, не это дурацкое недоразумение, а то, например, как мы с ней ещё классе в пятом разрисовали книжку про Винни-Пуха. Причём занимались мы этим почему-то не в школе на уроке и даже не дома, а во дворе за столиком… И неудивительно – такой уж там творился криминал. Лежащему на боку бедному ослику Иа были воткнуты сверху вилы и рядом подпись: «На мясокомбинат!». Свастика на плече мальчугана – и вот вам Кристофер Борман! – даже и сейчас смешно.
Вроде не обиделась, это хорошо. Только мне возвращаться домой совсем перехотелось. Ноги за время остановки теперь, кажется, отдохнули и окрепли. Я огляделась по сторонам. Справа от меня мелькнул, поманив картинами пыльного детства, захолустный переулочек, выходящий к набережной и мосту через речку, за которой – хорошая асфальтовая дорога, ведущая к дачам. Соблазн свободно проехаться по ровному полотну, приятно-мягковатому, нагревшемуся за день и теперь медленно отдающему своё тепло розоватому солнечному свету, не шарахаясь непрестанно от сигналящих машин или рьяно спешащих куда-то людей, оказался велик, и я, дав по тормозам, уверенно свернула.

* * *
На своё двадцатитрёхлетие в подарок от провидения я получила не только высокую температуру, но и его визит. Это произошло через месяц после нашей первой встречи. По просьбе редактора я вышла на работу больная, было тяжеловато, и, когда в конце дня он появился, тихонечко открыв дверь (наши сотрудники да и посетители врывались всегда шумно и нагло!), я даже не знала, радоваться мне или нет…
Опомнилась, предложила чаю. На мои расспросы, чем занимается помимо прекрасных рецензий, без воодушевления ответил: «Да ничем, диссертацию пишу», – как будто речь шла о работе грузчиком. Я, наверное, так и сияла, и он, уже оживившись, признался, что вообще-то ещё и прозу – и вот первый роман даже скоро выйдет в Москве.
С писателями местными, матёрыми прозаиками и юными поэтессами, я сталкивалась-общалась едва ли не каждый день, а некоторых даже доводилось по долгу службы интервьюировать. Эх… Участие в Межобластном слёте, грамоты от Администраций и Организаций – в общем, сплошные достижения… Или, например, Иннокентий. Если он открывал рот заговорить о книгах и музыке, то говорил всегда, как свойственно потомственному технарю-интеллигенту, с дилетантским пиететом, даже с раздражающим придыханием! Как о Культуре с большой буквы, как о каком-то «пеплуме» и «Олимпе»! Если он, «сын своих родителей», мог запросто обронить: «Обожаю музеи и путешествия»… То «мой брутальный грузчик», напротив, рубил сплеча, взвешивал на руке шедевры и мнения и на глазах играючи отсекал лишнее. В двух предложениях он закручивал такое, отчего коллеги-журналистки, если вдруг удосужились прочесть свою же газетёнку, ещё долго интеллигентно-праведно охали!
По счастью, книга как раз была у него с собой на дискете, и он запросто согласился дать мне её почитать, так сказать, одной из первых. Хотела ли я быть его «одной из первых», пусть и в ломающей тело – и в глубине души уже и саму душу! – горячке? Да!
Предложил пойти выпить пива, и через полчаса мы уже сидели в баре с литературным названием «Три товарища». Однако Ремарком тут, понятно, и не пахло, место было, мягко говоря, весьма далеким от какого бы то ни было искусства вообще. Едва слыша друг друга из-за орущей неприятной музыки (а я – ещё и от температурного шума в ушах), мы оба, собственно, не знали толком, что сказать…
– О чём же именно будет ваша диссертация? – обращаюсь к нему на «вы», борясь с привычно-журналистскими интонациями.
– Платонов и Набоков, – заявляет он, как будто с трес­ком сталкивая бильярдные шары, проверяя, произведёт ли взрыв совмещение двух абсолютных антиподов.
– Но они же… – я едва лишь вздрагиваю.
– Да, – радуется он, не давая перевести дыхание, – материя и антиматерия, антимиры. Один – хтонический дух, восславляющий вышнее. Другой – дух стиля, языком языка фиксирующий мимолётное… Как совсем сбрендивший под старость Иудушка Головлёв – антипод Дон Кихота. Но это всё литведческая хрень. А вообще – о девочках.
Тут у меня в глазах мелькает смутная тень файла, который был на дискете рядом с романом, но такое не забудешь: «Лолита», Достоевский и Набоков. (Всё же не Платонов?!)
– Понятно. Но, если честно, не очень…
– Ну… вот у Набокова Долорес, – нарочито простецки говорит он, будто декламирует детские стишки, – а Достославный, ясно, тоже был этой тематики не чужд… Ну тот, со своим «чистым искусством», у него и содрал. Как вирус и антивирус. Причём антивирус, выходит, создан раньше вируса. С набоковских позиций антивирус, антиребус… Короче, группа «Тату» forever!
«При чём тут “Тату”»? – внутренне пожимаю плечами.
– Подожди, а как же тебе в универе разрешили писать об этом?!
– Да вот не столь уж и разрешили… Научное сообщество противоборствует, приходится всячески отстаивать… своих девочек.
– Нравится вам Набоков? – осторожно интересуюсь, вопрос этот для меня важен.
– Всё меньше. Платонов-то намного круче, – как будто иронизирует, но ответ верный! – А уж об антивирусе Достоевского я вообще молчу.
Забавно! И как-то загадочно даже. Многозначительно молчу и жду, что скажет дальше. Курить я бросила.
Наконец-то спрашиваю о романе.
– Да тоже о девочках… Но предупреждаю: это круче, чем Лимонов! – заявляет он вновь, наконец-то закуривая, улыбаясь, вглядываясь теперь открыто – в меня.
Заявление – зашатаешься, а скромность – врождённая…
Я опять соображаю: когда он зашёл, то приметил у меня на столе его книжку.
Вдруг вспоминаю Вику с её «викторианской» культурной продвинутостью – нарочитые её фотки в стиле «Пусть мы менты, но ментально не тупы». Когда она ещё моталась поближе, с собой она, пока на невзрачные эти наши пляжи, демонстративно, чтоб попали в кадр, таскала книжки – то пелевинские картонки, то сорокинские дерьмографии… Потом уже пошли слоны, индусы, леопарды, немыслимые храмы в непроходимых джунглях, учителя, ашрамы, носороги, единороги… – короче, совсем уже без текста. А тогда всё даже «что-то умное» постоянно пыталась мне написать: I’m thrilled, в восторге, мол, от того-то, потом от того-то, от Сенчина уже и Елизарова. Я отшучивалась: современную я не читаю, здесь я совсем винтажница и круче всех викторианка, но ЭВЛ – это другое…
Он даже откинулся на спинку стула, приобняв её рукой с дымящейся сигаретой, – жест экспансии и благородства. Но через полминуты, стряхивая пепел, заёрзал, ссутулился на краю стула. В глазах – ни тени похвальбы или столь же привычного желания «рассказать анекдот», «навешать лапши» – как будто он о чём-то далёком и мифически давнем нечаянно вспомнил и теперь вдруг это увидел в отсвете простого бокала. Уж и не знаю, что со мной, но я верю – и его словам, и его жестам.
Улыбаюсь и разглядываю его руки: они тонкие и красивые. Думаю: наверное, такие и должны быть у гениев, и не только у музыкантов. И какой там Лимонов! «Мне бы только смотреть на тебя…»
Что я ему кое-как отвечала, даже и не помню. Недомогание моё он, видимо, заметил, но, поскольку мы были едва знакомы, сделикатничал, промолчав и сократив время свидания. Выпил один бокал, а я от своего маленького едва отхлебнула.
О моём дне рождения в этот день он так и не узнал.

* * *
За рекой садилось солнце. Хотелось разогнаться и полететь прямо к уходящему в неведомые глубины оранжевому шару – так убийственно красив был этот закат.
Асфальтовая дорога всё же оказалась не очень ровной, и велосипед, подскакивая на выбоинах, звенел всеми своими деталями. «Как бы не угробить его тут», – пронеслось у меня в голове, и тут же, в нескольких мет­рах впереди, показалась широкая просёлочная дорога, уходящая от магистрали в сторону леса, и я сползла на неё.
С этой дороги вскоре свернула на внятную одноколейную тропку, ведущую по обочинам полей к подлеску. Поначалу ехать среди лопухов и чертополоха, клёнов и орешника было легко и прикольно – велик всё же и для езды по пересечённой местности. Как ни странно, у меня без особых усилий получалось, не сбавляя скорости, лавировать меж обступающих с обеих сторон зарослей, приятно чиркающих и бьющих по ногам и крыльям – подсохшие, как бы ощутимо горькие репейник, полынь, цикорий (Жанка пьёт его «для похудания»), кустистые ромашки с полуоблетевшими лепестками (только мои любимые не аптечные, что назывались раньше «маточной травой» – от латинского matrix, а элегантно-одиночные луговые), просто высокая полевая трава… Вот настоящее стерео: тут и там – то тут, то там!.. Да, прикольно – как вся эта мелькающая поросль слегка колет кожу на икрах…
Скрипение рессор, поскрипывание руля, странное, но приятное чувство руля, общая пружинистость всего и ощущение поездки, чуть ли не полёта: как будто это – твоё дополнительное тело, скрипящее всеми своими костями и сухожилиями, ритмично сокращающимися мышцами, трущимися деталями и поверхностями, несущее тебя к… ор-га… низ… (шучу: это просто толчки от кочек на дороге!), к едко-оранжевой точке уже у тебя в зрачках.
Тропинка бежала себе вдаль, легко и беззаботно, и эта лёгкость постепенно словно бы передавалась мне. Вкрадчивая, успокаивающая вечерняя свежесть, различимые, но приглушённые запахи и звуки, незаметно меняющиеся с привычных городских на подзабытые, но в глубине сознания такие родные – даже для не бывавшей в детстве в деревне меня.
«Колесом за сини горы солнце красное скатилось…» – как-то невзначай процитировал он моего любимого поэта, и я, как знаток, даже начала спорить, но почему-то мне казалось: рыжее.
«Он мыслит до дури о штуке, катающейся между ног…» – я даже это знаю, загадку о крестьянине (и мно-го-гое, ой-ой, другое!), и, конечно, ответ – лисапед! Естественно, проспорили оба: у Есенина «солнце тихое скатилось». А он сказал, что, видите ли, не любит оранжевый цвет, не любит апельсины, не любит…
Жёлто-красное, огненно-рыжее светило растаяло за горизонтом. От прогревшейся за день земли ощутимыми волнами идёт тепло, и в то же время со стороны шоссе и речки или ещё со стороны леса и озера уже веет холодной сыростью…
Поглощённая особой медитацией движения и перемещения в пространстве, своими мыслями и мечтами, я не сразу заметила, что заросли вокруг сгустились и довольно сильно стемнело. Оглядевшись, я поняла, что не знаю этого места и никогда так глубоко в подлесок не заходила. В груди возник лёгкий холодок. Тут совсем всё иное, особенно если смотреть вверх, где со сказочным скрипом качаются едва белеющие и мрачно чернеющие стволы… стучат дятлы, пахнет сумерками, растительностью и сыростью… кружится голова…
«С тропинки-то я не сворачивала, и, если не сверну, она меня и выведет обратно», – чуть сбавив скорость, поехала всё же ещё дальше. Однако через несколько метров дорожка начала резко сужаться, настолько, что холодные кленовые лапы неприятно задевали по лицу. И вновь, вместо того чтобы остановиться и осмотреться, повернуть назад, с испугу я, конечно, начала что есть мочи крутить педали!
Вокруг было уже почти полностью темно, стало трудно следить за дорогой, и очень скоро, как я будто и предчувствовала, запнувшись обо что-то, рухнула вместе с железным конём прямо в заросли папоротника.
Едрить твою коляску! – тут нужно точное ругательство. Навернулась нехило – плечом саданулась, боль даже и в шее немного… Кости вроде бы целы… Отплёвываясь от паутины, ищу соскочившую сумочку с телефоном… Кое-­как поднимаю, выдирая из сухой травы, велик. Вот так и знала – ещё и цепь слетела! Закрепить её, конечно, дело нехитрое (в детстве я, кажется, делала это не раз!), только после руки будут в мазуте, а вытереть нечем: листья и трава, я уж знаю, помогают мало. Но раздумывать особо некогда – темнеет, десятый час уже, скоро и видно мало что будет.
Вздохнув, прислонила буйного коня к ближайшей берёзке – даже с подножкой не стала мучиться! – и, без наносекунды эротизма, присела перед ним на корточки. Уже хотела ухватиться за треклятую неприятно-маслянистую цепь (раньше, кажется, был ещё «ключик» – аптечка с инструментами на рамке «Суры» болталась), как вдруг совсем рядом явственно услышала… голос.
Даже не голос, а такой неопределённый звук, похожий на громкий вздох. Отчего-то сразу показалось, что издать его мог только человек. В ужасе я отпрыгнула назад и, снова задев ногой торчащий над землей корень, оказалась на земле.
Поднявшись-отряхнувшись, увидела неподалёку врытые в землю дощатые стол и лавки, которые сначала не заметила. Интересно, кто это себе место под пикничок оборудовал в такой глуши?..
Инстинктивно схватилась за телефон – моя подержанная раскладушка (хоть не развалилась!), конечно, тут же запикала… Чтобы побороть приступ страха, даже начала довольно громко напевать:

There’s nothing left to try,
There’s no place left to hide.
There’s no greater power,
Then the power of goodbye…2

Почему-то Мадонна, самой смешно… Да и вообще… удачно пришвартовалась! Только бы скорее починить велик!..
И снова я услышала тот же звук. Уже громче и отчётливей. Сомнений не было: совсем рядом кто-то есть, и он явно чувствует себя нехорошо.

* * *
Гость стал заглядывать всё чаще. Каждый раз неожиданно, приводя меня в панику и замешательство, и хотя я под каким-то благовидным предлогом дала ему однажды свой телефон, он ни разу не позвонил. (Потом узнала, что телефона у него, конечно, нет никакого, звонил из автомата, да и вообще тогда ведь вообще не было всей этой интернет-болтовни!)
Роман к тому времени был мною прочитан несколько раз, так что к роману с его автором морально и, как мне самонадеянно казалось, физически я была подготовлена. Однако всё шло как-то очень уж неторопливо, а если точнее – практически никак. Но я была влюблена в него безумно, влюблена так, что даже кажущееся (или намеренное?) отсутствие намёков с его стороны на наши возможные более близкие отношения меня почему-то не смущало. Я упивалась его книгой, своей любовью, она озаряла меня изнутри, и я буквально сияла. Так хорошо мне не было никогда.
Книга и действительно оказалась сверх ожидания странной, ломающей трафареты и устои, выворачивающей всё наизнанку, обнажающей неприглядное, но где-то в глубине… Да и созерцая автора, я подчас видела перед собой не взрослого парня с притягивающей харизмой, с жёсткой раздваивающейся бородкой и в камуфляжных штанах, а маленького мальчика лет шести…
Смешно до слёз, что наши мадамы, конкурируя с ним за место в газете, сами ваяют рецензии – то на Татьяну Толстую, то на Улицкую, то вообще на каких-то Ветлицкую-Метлицкую и Дину Рубину – всё то, что мой папа́ с присущим ему профцинизмом (он журналист) называет «климактеральной прозой»… (Хорошо, что хоть Иннокентий всё же Лимонова читал и Стругацких, а не…) Да ещё, увиваясь вокруг редакторши, суют ей книжки и на ходу обсуждают, «кто интеллектуальней» – из этих их высоколобых фавориток, а как будто из них самих… А тут тихой сапой, покуривая, заявляется он – со своим листочком с каракулями!..
Мои эмоции зашкаливали, сокровенные мечты, казалось, сбывались среди обычных рабочих будней. Каждый его рассказ, каждая рецензия, которые он приносил «в печать» или просто почитать, оказывали на меня какое-то экстатическое воздействие. Они пронизывали меня насквозь, как током, – от любых строчек, написанных им, я испытывала ощущение безумного, неземного счастья… Подобное со мной случалось впоследствии – я нисколько не преувеличиваю! – разве что при оргазме – и, признаться честно, возможностью такого сравнения я тоже обязана ему.
Рассмейтесь, смехачи! Знайте же, незнайки! Хотите и не хотите, нехочухи!
Может быть, всё это так и продолжалось или закончилось бы, не начавшись, если б тем дождливым летом в один из своих теперь уже весьма частых визитов он не предложил мне вместе отметить праздник города – справляемый всеми «в один и тот же час, в один и тот же день»… До этого я была, как все говорят, на дне города (наверно, «На дне», как у Горького!) только один раз в детстве да регулярно перепечатывала славословно-тошнотворные отчёты на первых полосах и неизменно им сопутствующие криминальные сводки «на задворках»…
С одной стороны, естественно, ничего хорошего из этого празднования не вышло, и надо было бы сразу воспринять это как некий знак, но с другой… Моя подруга Жанна, хоть и знакомая уже с некоторыми сомнительными личностями, совсем вдруг не выдержала «колорита» и через десять минут под проливным дождём сбежала. А я – осталась!
Так я познакомилась с его миром – с целым, казалось мне, «подпольным обществом» и прежде всего с его чудаковатым другом Логиновым, тоже на ходу сочинявшим стихи и изречения.
И оставалась четыре месяца, и пытаюсь – после всего, что было, – оставаться по сей день…

* * *
Осторожно на ставших ватными ногах пошла к зарослям и дощатым столикам. Мучительные вздохи раздавались слева от меня, из-за большого разлапистого куста – осветила умирающим экранчиком – кажется, бузины… Кровавые её ягоды, как погасшие вспышки, в наступающем сумраке леса выглядели зловеще. Попытавшись хоть немного унять дрожь в ногах, я поразмыслила, что просто вот так взять и удрать, укатив велик, будет если не глупо, то точно трусостью: кому-то, вероятно, требуется помощь, и, может быть, ничего страшного не произойдёт, если я просто посмотрю, в чём дело. Стараясь не шуметь, я пролезла через заросли травы и колючие ветки…
Я ожидала увидеть всё что угодно, но только не то, что предстало моему взору. К толстому стволу дерева грубой верёвкой была привязана девушка – совершенно голая! Услышав меня, она дёрнула головой и что-то сдавленно промычала, видимо, пытаясь залепленным скотчем ртом позвать на помощь.
Я лихорадочно схватилась за телефон – как за какое-то оружие. Естественно, он, предатель, в последний раз слабо ойкнув, погас именно в этот момент! Да и кому на самом деле звонить?..
Забыв на минуту про страх, я подошла ближе. Она подняла голову, и я увидела выразительные глаза со следами размазанной вокруг них косметики. Большие зелёные – вот редкость! – красивые… Волосы до плеч, тёмные, мелко вьющиеся, сбившиеся паклей, как будто намазанные маской, с застрявшим в них сором хвоинок и шелухи коры. На казавшемся в сумерках совсем белым теле с застывшими разводами пота и грязи даже в темноте отчётливо проступали выглядывавшие из-за спины и бёдер кончики багровых полос, на ногах и руках – ещё несколько сразу заметных синяков. На правом предплечье – меня так и пронзило, как током, словно я уже именно эту татуировку где-то видела! – вариация пошлого сюжета: змея и роза, но сплетены они странно – в двух местах роза как будто змею протыкает!..
Мне снова стало жутко. А вдруг её мучители притаились где-то неподалёку и сейчас за мной наблюдают?! С трудом переводя дыхание, я огляделась по сторонам и прислушалась.
Нет, всё тихо, вокруг никого, только лес… Голова как-то кружится… Под мягким летним ветерком зашептали листья…
Она снова мучительно застонала и умоляюще посмотрела на меня. В глазах блеснули странные искры, и даже почудилось – делающие их тёмно-карими, как будто красноватыми… Я пригляделась к ней внимательнее. Попыталась почему-то представить, как бы она выглядела в одежде, не привязанная, в таком унизительном виде здесь, в глубине этого… ставшего внезапно мрачным и страшным, всё больше погружающегося во тьму безлюдного леса!
Но время шло, и нужно было что-то предпринять.
– Подожди, сейчас я тебя освобожу, – мой собственный голос показался мне в тревожно шелестящей тиши глухим и сдавленным (минуту назад я, представьте, могла петь!); в груди всё как будто наливалось жаром, расплавленным свинцом, и во всех конечностях тоже – коленки дрожали, руки тряслись…
Стараясь не причинить боли, я отлепила скотч – но не резким движением. В мгновенье она дёрнулась, как будто сейчас бросится на меня. Я отпрянула, тем же сдавленным шёпотом извинилась. Её губы были тонкие, почти как у меня, но чувственные, с едва уловимой кривинкой – как будто усмешкой наглости… припухшие, в крови, с синеватыми следами вокруг.
– Развяжи… пить… – чуть слышно простонала она, едва почувствовав, что может говорить.
Пить нечего – воды нет, да и вообще я не из тех, кто таскает с собой в сумке целый арсенал. Надо осмелиться осмотреть эти долбаные лавки – может, что-то в остатках, в бутылках…
Попыталась расслабить узел, стягивавший концы толстых верёвок, но он оказался словно из камня. Ножа, чтобы просто его перерезать, у меня тоже не было. Ни пилки для ногтей, зажигалки или ещё чего-то… Никакой велоаптечки с ключами и отвёртками в современных байках тоже, я ещё раз на это посетовала, не предусмотрено.
– Не получается… не знаю, что делать, – в панике проговорила я, отступая, чувствуя головокружение… кажется, от этих запахов…
– Попробуй ещё, ну пожалуйста!.. Не уходи, попробуй ещё! – стонет она жалобно, но мне кажется, что с какими-то неуместными детскими нотками и при этом в полутьме незаметно ухмыляется… Понятно, что тут такая ситуация… и всё это мне кажется. Ей не позавидуешь… Но меня «пробивает» даже, что вокруг явственно ощущается резкий запах бузины, даже тошнотворный её вкус – как будто где-то во рту почему-то застряло само это неприятное слово: «бузина». И так и кажется, что всё же притворно, кривовато она улыбается, с каким-то упоением своим страданием.
Опять приступ страха – что они где-то здесь и всё подстроено.
Невольно подрагивая, вслушиваюсь. Нахожу силы ещё к ней приблизиться. Обдаёт запахами: мочи, пота, может быть, запёкшейся крови – застывшим ужасом и ещё чем-то мерзким, терпко-горьковатым… Кажется, этим пахнет прямо из её рта!.. Отвратный запашок размороженного, слегка пропавшего мяса. Остатки костра, мерзкое амбре алкоголя, пот, моча – это понятно… Интуитивно, теоретически догадалась: сперма.
Преодолевая отвращение, я подошла к ней вплотную и нагнулась проверить, насколько туго связаны ноги и нельзя ли ослабить верёвку хотя бы в каком-нибудь мес­те. У лодыжек она казалась не настолько сильно затянутой, и я изо всех сил принялась отковыривать и тянуть шершавую петлю. Девушка, помогая моим усилиям, стала крутить и дрыгать коленями (грязными и стёсанными) и вскоре, почувствовав некоторую свободу в щиколотках, пыталась переступить с ноги на ногу, мешая мне толком снять кольцо.
– Попробуй теперь вот эти, выше! – нетерпеливо дёрнулась она. Её тон сразу стал обрадованным, уверенным, даже требовательным, голос низкий, грубоватый. Меня мутило от пряно-горького зловония, чувствовалось что-то противное, странное, как будто я прикасалась к отвратительной жабе.
Ошарашенная, в отвращении и даже обиде, я отвернулась, отклонилась, даже на шаг отошла. Но едва я ступила, как под ногой что-то хрустнуло, вдруг откуда-то с уханьем пропорхнула тяжёлая птица – видимо, сова, – голова закружилась, и я ухнула в какую-то воздушную яму…

* * *
«Стать собственностью» мне, конечно, не удалось. Слишком я была самонадеянна, да оказалось, и «что-то своё», что ему не нравится, тех же Queen, я почему-то готова была отстаивать, по его выражению, «как собака свою пустую будку».
В тот первый раз ничего не произошло. «Надо было тогда сразу тебя выгнать», – заявил он мне по этому поводу год спустя, когда мы уже окончательно расстались.
Я знаю, знаю. Всё было не так. Всё не так и теперь. И если бы я стала хоть чуточку великодушнее, я бы бросилась прочь, на край земли, подальше, чтобы только больше никогда не причинить ему боль. Ведь я и сейчас люблю его!
Всю ночь, лёжа в опасной близости, я стойко отражала его нападения. Не столько потому, что кроме него и меня на периферии квартирки или даже комнаты присутствовали «не вполне на тот момент адекватные реальности» – Логинов и забредший на огонёк некто Фёдор, сколько оттого, что казалось: если позволить себе (не ему, а себе!) что-то сейчас, едва соединившая нас тоненькая ниточка может оборваться… А ведь ничего ещё толком между нами не началось!
– Ну что же ты… Дай я посмотрю, какие у тебя трусики, – его руки, очень настойчивые, пытались пробраться куда-то внутрь надетых мною его спортивных штанов.
Он ведь предупреждал: если пойдёшь ко мне, рис­куешь сразу угодить в реальность моих книг. Вот оно, пресловутое дно города?!
– Не надо ничего смотреть… Спи, поздно уже! – за дурацкими фразами плохо удавалось скрыть желание всё-таки сдаться. Но я твёрдо решила не…
Логинов, поднявшись по стеночке, сфотографировав нас невидящими глазами зомби, ввалился, словно какой-то горбун, в туалет, чем-то загремев, и слышно, как в темноте он мочится мимо, после чего, охая, уползает на кухню… Рухнул, стоная, на пол, потревожив Федю, в тусовке информалов известного рэпера, брутального и вусмерть обдолбанного…
– Ну что ты стесняешься, не стесняйся… – рука любимого легла на мою шею очень двусмысленно, а когда я разжала губы, чтобы изречь очередную реплику о пользе здорового сна, его язык молниеносно оказался внутри меня, так что на секунду стало трудно дышать. Недоумение, негодование, и… я ответила на этот совершенно неприличный поцелуй!..
Его манера двигаться, говорить, этот неописуемый взгляд – всё это не бросается в глаза, но если на миг остановиться, замереть, присмотреться – всё это так необычно!
Одна моя подруга, когда я провела с ней эксперимент «опишите человека по фотокарточке», не колеблясь, определила: очень добрый, глаза такие умные, живые, в них что-то детское. Другая неглупая знакомая заявила кардинально противоположное: наверно, жестокий, властный человек, себе на уме, я бы с таким наедине не осталась!
В жизни, не на портрете, всё в нём едино, красиво. Он целуется лучше всех. Он многое делает лучше всех. Даже варит борщ! Он просто – лучше всех. Но ни той ночью, ни несколькими последующими я ещё не смогла этого понять. Как и того, как он на самом деле ко мне относится.
«Меня раздражает даже твой голос в телефонной трубке», – это тоже говорит он. Говорит едко, но голос тихий, как будто испуганный, не заподозришь никакого намёка на перфекционизм…
Часто, когда он приходил ко мне на работу, я ловила себя на том, что чувствую, как от него, когда приблизится, пахнет потом, чесноком… Для меня, конечно, с детства пот, чеснок – что-то ужасное… Но теперь мне и самой уже часто кажется, что «аромат» дезодоранта неестественен, а «высокое содержание органических соединений серы», если оно не перепревшее, не совсем серное, отпугивает не только вампиров… едва ли не притягивает!
Я же тогда, в первую нашу ночь, ограничилась поцелуем. И кроме этого сделала ещё одну ошибку…
Как-то на мой вопрос об их с Логиновым пресловутой затее именовать себя гениями, а часто и в быту вести себя в стилистике «не от мира сего» он просто ответил: гений – это тот, в ком происходит настолько напряжённая схватка добра и зла, что на остальное ему часто не остаётся сил.
И расшифровал для меня: когда вижу, что меня слушают, понимают, хотят слушать и понять, я как бы преображаюсь, а с незнакомыми или с упёртыми-закостеневшими людьми просто молчу и улыбаюсь, а то и не улыбаюсь, иногда злюсь и, что совсем непростительно, жалею себя. Но я этот пассаж, адресованную лично мне исповедь пропустила мимо ушей, не поняла!..
Там, тогда, в сентябре…
– Отпусти. Ты меня достал. Тебе ведь всё не нравится. Всё плохо. Зачем так жить? Так нельзя, понимаешь?! – я не смотрела ему в глаза и верила: он всё понимает, всё чувствует и угадал мои намерения, может быть, даже раньше, чем о них узнала я сама.
Я и сама знаю, что не надо… но уже всё: я переступила черту. Бросаться на амбразуру, тоже говорил он (хотя явно со своей своеобразной иронией), не так ужасно, как сидеть в окопе, ждать и дрожать, ведь самое страшное, что может произойти, уже случилось.
Оказывается, это возможно: одновременно и хотеть наговорить человеку отборнейших гадостей, и безумно желать вцепиться в него, обнять, прижаться всем телом и, замерев, раствориться в нём.
И боль от всех этих слов: «руками не потрогать, словами не назвать». Это – обжигающий холод внутри, от которого горячо глазам. Это – горечь, как после короткого летнего дождя…

***
– Ну! – простонала она требовательно, с явной уже враждой. Но тут же, обессилев, поникла.
Едва удержав равновесие, стараясь не вдыхать, я шагнула к «столбу».
Провела ладонью – по шее, плечам, на кончиках пальцев почувствовав липковатую влагу пота. Тут же, как будто иглой прямо в мозг, в какую-то особую зону, ударил запах – как резкий запах духов, как спазм месячных, как зов жареного на костре мяса – непривычный, неприличный, шокирующий, полуживотный.
Мгновенно и нестерпимо захотелось испытать и вкус этого запаха! Будоражащего, завораживающего запаха-вкуса чужого тела – вынужденной истомы, почти доб­ровольного страдания.
Я провела ладонями вверх по недлинным, липко-гладким ногам девушки. Она не холодная, не дрожит, слабо дёргается, часто дышит, облизываясь, сухо плюётся… Нащупала верёвку, охватывающую широкие бёдра. Рванула с силой, потом ещё и ещё – и вдруг, в каком-то диком порыве, резко выпрямилась, ничего не соображая от нахлынувшей темноты…
Она просто ничего не могла сделать. Ничего! Вот это всё: искусанные кем-то губы, исполосованные бёдра, дёргающееся, рвущееся куда-то тело, смыкающиеся передо мной голые ноги…
Я представила, как снова и снова опускался на эту плоть тонкий, свистящий в воздухе прут и после каждого удара оставались эти следы, похожие на длинных красных червяков.
– Не трогай меня, тварь, сука! Я сейчас… вот тогда ты, шваль, посмотришь – когда я тебя сюда привяжу!..
Не знаю, как в моих руках очутилась сломанная ивовая ветка, – помню только хлёсткий звук и страшный её визг, когда я – с мгновенной стискивающей болью в висках, как от большого глотка неразбавленного виски – угодила прутом по какому-то особенно чувствительному месту.
«Языковые игры» – вспомнилось мне вдруг странное выражение, как будто его из обступающей темноты подсказал кто-то.
«…Беззвучно сказал кто-то…» – как в мультике нашего детства про туманного Ёжика!
Вряд ли её громкий, безумный крик вывел меня из моего одержимого состояния – в каком-то новом беспамятстве я кинулась к ней: нужно было загладить вину, облобызать, припасть к тому месту, куда я только что в такой злобе ударила!..
Оказавшись на коленях у ног жертвы, я пыталась поймать и поцеловать её бьющие меня колени…
«…Ведь мне жаль бедняжку, я хочу её отпустить, хочу её спасти, хочу…» – билось внутри. Блин, звезданула она мне в скулу со всей дури!..
Только почувствовав на пальцах влажное тепло, кровь или не кровь – непонятно, я, словно очнувшись от кошмара, дёрнулась назад… И снова…
Очнулась я с обломанным прутом в руках.
О боже, что я… Исхлестала ей все ноги! Но главное – она перестала орать.
«Чёрт, я что, её убила?! От этого умирают?!» – мои ладони вспотели, а руки тряслись, но я собрала все оставшиеся силы и вновь принялась отчаянно развязывать путы, обвивающие тело теперь уже моей несчастной жертвы.
– Что я наделала… Прости меня!.. – Я хотела заглянуть в глаза девушке, чтобы она увидела мои и поняла: я – другая, я – не та, которая всё это с ней сотворила!.. Но они были закрыты и в сумраке темнели страшными чёрными провалами. Она молчала.

***
Я тоже сделала ошибку. Ответила вниманием на предложение его товарища, поэта со смешной фамилией Горошкин, рассказать мне о его личной жизни. Тот же, словно боясь, завёл меня в безлюдное место на окраине – и здесь, под мостом, в душном и пыльном вечернем сумраке, доверительно-пониженным, чуть ли не дрожащим голосом поведал о его бывшей подруге, наркоманке, пустой и вульгарной, с которой «эпатажный писатель» расстался несколько месяцев назад, но которую всё равно всё ещё любит… Она, судя по всему, свалила во Францию, наверно, лечиться за счёт какой-то богатой родни, но кто знает, может, ещё и вернётся…
Доложив сие, он даже попытался, дурачок, взять меня за руку! Я вырвалась и отрезала: «Ложь!».
Расстались мы позже, в сентябре… Потом была эта странная, тягостная осень… Не останавливало меня даже то, что история с диссертацией «о девочках» продолжилась. Однажды к нам в кабинет заглянул журналист Сева с четвёртого этажа: у вас принтер работает? Каково же было моё удивление, что в распечатке оказался черновик его диссера! А Сева, которого он за деньги попросил распечатать, передал слова и настроения аспиранта: что «нет сил уже», «надо, наверно, всё бросить» и махнуть… в армию! (Куда их обоих, известных Masters of Peresdacha, не раз пытались отослать с последних курсов, но загремел с финального пятого один Логинов.) Сева начал было сортировать, пытаясь отделить уже готовую пачку с Введением от Первой главы, но тут ему позвонили, и он, сбросив всё мне, убежал. Часть листов была из другой распечатки, на одном из них поперёк текста его безум­ным, «на грани и за гранью фола» почерком: «В этом романе метафорически речь ведётся не о сексуальности. Набоков хотел овладеть своей молодостью. Именно «овладеть» – как нарушитель, violator, с помощью чародейства. Но овладеть ушедшим невозможно: время необратимо». В «Лолите» то есть, и то есть эта книга совсем не «о девочках»! Вот вам и «Тату» forever! Короткие фразы как гвозди… – или всё та же литвед-лапша, только уже в засушенном виде?..
Я взяла у редакторши цифровой аппарат и сфоткала пару исписанных листов. Тут были уже слоями друг на друге и в разных направлениях мысли и цитаты, мне кажется, как-то явно не по теме диссера. «Связи в человеческом мозге – это больше похоже на художественное произведение, большой роман или эпопею». «Возможно, всю Вселенную создаёт один-единственный электрон, который, рассеиваясь, мечется туда-сюда во времени». «»Я», видящее сон, – такой же эффект сна, как и то, что это «Я» видит. То «Я», которое видит сны, это не то же самое «Я», которое их анализирует, а особое сновидящее эго, как бы эхо обычного, исчезающее с самими снами». «Коллективное бессознательное – как грибница, где отдельные индивидуумы, словно грибы в лесу, никакие не отдельные, а лишь видимая часть одного общего сверхорганизма». «Любая революция должна начинаться здесь, в этой твоей душе, в этом теле». И это мельком поверх и между печатной «лапши»: реминисценции, интертекстуальность, нарратор, нарравтор, М. Бахтин, М. Лотман, Г. Барабтарло!.. В доинтернет-эпоху каждую мысль нужно схватить (из воздуха, разговора или книги) и присвоить-продумать. Вот что, наверно, его на самом деле интересует!
Помню, как задевало меня и то, что не только Горошкин, но и все мои новые знакомые из так называемой рок-тусовки, а иногда и окружающие коллеги, когда в разговоре в моих оговорках всплывали две простые русские фамилии, сразу улыбались, кивали, затем крутили у виска, а под конец произносили: «Ну, это чума!». Алгоритм реакции всегда был тот же! «Лимонов» тоже просто так не произнесёшь, это даже в наше время (чаще такое обеденное – бедное, обыденное) – как сильный хлопок ладонями, как внезапный звук пощёчины. Затем уже или «чума», если человек молод и не совсем дебил, или польются политические и иные инсинуации – если это всезнающий местный волк-журналюга в засаленной безрукавке. А когда я несколько раз случайно наткнулась на знакомую фамилию, скромно прицепленную к коротенькой колоночке в совсем неожиданных местах (газетах и журналах – и не только тамбовских: даже в той самой, нелегально партийной!), одновременно чувствовала укол в сердце и ожог пальцев. Это как будто что-то яркое и немыслимое вырезано ножницами из яркой цветной бумаги и немыслимых тканей и наклеено на серую, туалетно-бумажную газетную поверхность.

* * *
…Пришла в себя и увидела её, нависшую надо мной, с безумной улыбкой на лице. Безумной и – даже красивой! Почему-то улыбнулась, едва не засмеялась – наверное, была рада, что она жива.
– Очнулась, сука паршивая! Ну, сейчас ты у меня посмеёшься!.. – Её колено больно надавило мне на грудь. Верёвка, которую она держала в руках, не оставляла сомнений в том, как именно она хочет её применить.
На ней были перекрученные красные стринги, а на ногах развязанные тяжёлые ботинки.
Совсем близко хрустнула ветка. Мы обе вздрогнули и обернулись «к столам». Её лицо мгновенно изменилось.
– Зверёк какой-нибудь, – я улыбнулась, зачем-то пытаясь её успокоить.
Она, сидя на мне и держа руки, уткнулась горячим лбом в мою шею и тихо заплакала. Я ничего не говорила, просто молча гладила её по голове. Было тихо, темно и… невероятно хорошо…
Спустя минуту хруст в чаще повторился громче.
Она, вся вздрогнув, сильнее прижалась ко мне, загораживая волосами, распухшими губами как будто ища мои губы… Мне вдруг вспомнились неловкие ситуации, когда Вика в школьную пору пыталась подстроить что-то подобное – чтобы меня поцеловать…
Меня трясло, словно в ознобе, и через глухие удары собственного сердца, стучащего в ушах, как огромный барабан, я не могла расслышать, бьётся ли её…
Когда раздался чудовищный шорох шагов сквозь предательски молчаливые заросли, мы уже знали, кто это идёт и зачем. А когда ещё через мгновение перед нами встал чёрный мужской силуэт, высокий и огромный, поняли, что теперь не расстанемся никогда.
Лёжа спиной на сырой земле в заколдованном лесу, прижатая осквернённым похотливым бабским телом, я уже не думала ни о чём. И когда тело вдруг пронзила страшная боль и наступила темнота, я приняла это как должное.

* * *
У меня стучит в висках, болит всё тело, и особенно сбоку головы и в коленке… Я кое-как приподнимаюсь, оглядываюсь…
– Кто он? Где он?!.
Где-то глубоко в душе, в подсознании понимаю, что это, наверно, мой демон. Бескрылый ангел-хранитель наоборот, живущий внутри. И я как бы чую, чувствую его, пробую на вкус его воздух, испытываю на прочность, отмеряю дробинки и шаги для дуэли, готовлюсь помериться с ним силами. Он древний и страшный, но, по крайней мере, со мною соизмеримый…
Он являлся мне в ночных кошмарах – мерещился на грани яви, как только что вошедший, за полупрозрачной шторкой на балконе, – и я содрогалась и вскрикивала, а он исчезал. Чёрный мужской силуэт, на рассвете или средь бела дня, на балконе второго этажа. Как он здесь – тогда, там – очутился, о ужас?! Вспорхнул, вскочил на подножку пролетающей по орбите Земли, вытолкнут к нам – в каком-то искажённом зеркальном отражении, – как из переполненного трамвая преисподней в наш мир, в простую клетку балкона, просторную для него и светлую?.. Жутко высокая, почти в два раза больше обычного, фигура, мощный бронзово-гладкий торс с чёрной растительностью…И в этот миг отделяет его от меня лишь колышущаяся хлипкая занавеска! У него по-змеиному мудрый, злой, невыносимый, убийственный взгляд. Рога и пентаграмма на лбу или груди – они есть, но их сейчас не видно. В руках он принёс букетик засушенных надежд или цветов, синих колокольчиков, цветочков льна, в которых явно различимы шарики колючки синеголовника… или засохшего кошачьего дерьма! У меня от ужаса чуть не разорвалось сердце, я закричала во сне.
А этот намного симпатичнее, чем-то даже неуловимо похож на… неё! На него! О боже! На меня?!
Изящная крылатая Изида – моя, её? – ты стронься с трона, плиз, и от меня, от нас – изыди!..
Ужаснувшись, вскрикнув, я очнулась.
Боже, как колотится сердце!.. Так это – сон!
Боже, как тяжело, неприятно, отвратительно! Отвратно, как внезапно наткнуться в зарослях на гору мусора, на остатки костра и пикника, с бутылками, объедками, презервативами и фекалиями, или даже на труп животного – всё это будто специально привезено и оставлено людьми «в благодарность природе», это единственное, чем большинство из них может себя увековечить.
Я опять оказываюсь в привычном мире, в обычном времени. И вижу, хоть и довольно слабо в темноте, я примерно то же: полянка в лесу, как из сказки «Двенадцать месяцев», только мерзкая – утоптанный человеческий пятачок под пикник «с шиком»: врытый стол, лавка, пеньки, растерзанный мусор и… она!..
Да, главное – она на месте, совсем рядом, в двух шагах, вот она!..
– Оклемалась, б…ь! – грубо бросила из полутьмы она и, помедлив, тихо, немного притворно-жалобным тоном прибавила: – Извини, я не хотела… Всё это достало, такая злость… уроды!..
Я неосознанно принюхиваюсь, и кажется, что кроме таких ближних запахов, как запах потухшего костра и разлагающегося съестного, меня касается ещё и отвратительный запах горелой или перепревшей резины… тоже вроде бы знакомый, причём почему-то как будто бы из детства, но какой-то нехороший, мерзкий… Вспомнила: запах презервативов!
Но главное – не это. Что-то такое смутное, почти что знакомое… Красные замусоленно-перекрученные стринги, несуразные эти мартинсы…
– Ну, давай же, харэ копаться! – прикрикнула опять она враждебно. – Где там твой велик, телефон?.. Есть чё попить-то?! Сука, суки! Ну как же… б…ь, «отошла от компании»!..
В долю секунды снова какая-то вспышка или провал, помутнение: как в сверхкороткой фотовспышке я вижу её фигуру, её тело, облепленное мухами… муравьями, комарьём и мошками!.. Ещё через микромгновение они разлетаются, и остаётся отвратительный… нет, не отвратительный, а просто сухой и белый, как в школе в кабинете биологии, прочный и надёжный, единый скелет, кое-где с красноватыми стяжками мышц и беловато-голубоватыми стежками сухожилий, как на том же школьном плакате или атласе…
– Чмо, козлы вонючие, ответите!.. – Она прибавила целую гирлянду отборных ругательств, которые, надо признаться, в её поруганных поганых устах, произнесённые её грубым голосом, со всей её злобностью и одновременной какой-то несуразной мальвинностью, выглядели (или слушались) весьма органично.
Надеюсь, этого не было… Всё же жалко её…
…Откуда-то сверху обрушивается пчелиный, как в мультфильме «Маугли», рой, после которого на остове вылепляется что-то наподобие этого Маугли – или кто-то…
Интерференция! – вдруг осеняет меня из физики (которую я ненавидела, но её в юные мои годы преподавал отец) – вот что тут сегодня со мной произошло!
Я узнала её!
– Ты Эльмира, наркоманка, бывшая подруга… – Тут я понимаю, что сегодня произношу эту фразу второй раз…
Выходит, так он нас познакомил.
– А ты – маленькая сучка! – в рассеянном внимании слышится мне что-то вроде этого, как будто и она меня тоже узнала.
Это уж, блин, совсем какая-то «Санта-Барбара»!
– Заткнись, – машинально отзываюсь я.
Вспоминаю вдруг, что когда я подошла, кинулась к ней в первый раз и всё же расслабила снизу путы, то тут же неожиданно её узнала… и, огорошенная, не выдержала – сказала!.. В бешенстве отпрянула, даже ища опять какую-нибудь палку, рывком отскочила, нагнулась… Она тогда толкнула меня ногой. Я, видимо, упала и ударилась обо что-то головой. Вот тварь!
Ведь шут Горошкин тогда под мостом на словах живописал мне её портрет! И голос, и лексику. Эльмира Зельцер, Дульсинея Тамбовская! Полнейшая, на хрен, Шахре-зада!.. Из Бриджит Джонс, вы знаете, никакими телепередачами, бьюти-блогами и даже салонами и пластической хирургией нельзя сделать…
Что-то такое знакомое… Я вспоминаю его оговорки, подробности текстов, припоминаю, как блеснули его выразительные, но тихие глаза, когда я спросила о самой одиозной «героине на героине»…
Но всё, оказывается, гораздо прозаичнее! Глаза её, конечно, никакие не большие, и даже не зелёные, и не карие, не «красиво-яркие», а самые обычные дуроломные глазёнки, какого-то невнятного мышиного, смешанного цвета… Пусть, кажется, и с восточной этой пресловутой поволокой – профурсетской! – да с этим ещё едва уловимым утырочным блеском распутности и наглости! И эта соскребённая татуировка – задрипанный этот червяк вокруг кретинской розы, подростковый кураж!.. Тьфу!
Теперь я ясно понимаю, что видела её раньше, можно даже сказать, знакома с ней! Сама и лично! Город-то небольшой… Я отлично помню тот день, это было почти ровно год назад.

***
Это был наш поход на Святовско́е озеро. Тогда мы постоянно где-то шастали, в палатках ночевали…
Место красивое, интересное. Озеро идеально круг­лое, скорее всего, образовалось от метеорита. Мы не раз слышали легенды (даже в статейках краеведов в нашей газете) о его бездонности («верёвки с грузом до дна не достают»), о его смертельной опасности («много рыбаков утонуло») и, главное, о затопленной в нём церкви, из-за чего из-под воды иногда слышен звон колоколов, своего рода отголосок легенды о граде Китеже. Впрочем, наука вроде бы установила, что, подобно нынешнему шуму от автотрассы, до коей километров пять, поэтому и не подумаешь, что это эхо, от водной глади просто отражался звон ближайшей церкви; а вот сам пейзаж действительно не лишён метафизичности, есть в нём что-то колдовское…
Один раз мы лицом к лицу столкнулись в этом лесу с людьми в камуфляже и масках, с собаками и автоматами, они нас даже распластали на земле, типа что-то отрабатывали!.. Вроде как местные какие-то эрэнешники или «коловраты», не помню, как они себя именуют. Говорят, в конце 90-х таких тут развелось немало. Но и это происшествие нас не остановило, потом я только статейку написала «Операция “Ы”», после чего вызывали в управление ФСБ, расспрашивали подробности, сказали спасибо…
Но не об этом я вспомнила… На этот раз с нами в компании было трое парней, все наши – мои и Жанкины знакомые, со двора, «с детсада»… Дождь лил, впрочем, не сразу, а уже потом… Мы, кажется, совсем ничего не пили (у кого-то была баклажка пива «в дорожку»), просто жгли костёр, сидели, пели песни Янки… У нас и парни, это да, все были нормальные, приучены к самым приличным дружеским манерам… А рядом, на другой полянке, отделённой от нас еловым молодняком и стволом поваленного дерева, образовалась другая компания – более многочисленная, ну и, естественно, более пьющая… Они нам не мешали, но всё равно как-то заинтересовались: город небольшой, кругом все свои…
И вот наконец не вытерпели – послали делегата!..
К нам вышел Вовчик, двоюродный брат Вики (через год, вот недавно, он умер, отравившись грибами на подобной тусовке, очень жалко, ведь тоже его знала с малых лет), и он стал как-то лазить постоянно к нам… Вскоре все перемешались, а я из-за своей тогдашней привычки к созерцательности отделилась, пошла посидеть одна на том самом здоровом горизонтальном дереве. И тут ко мне вышла девушка (весьма коренастая и довольно брутальная – такая деваха), в грубых ботинках, с какой-то финкой в одной руке («просто для прикола», типа аксессуар, сунула её после, как в брюхо, в карман-кенгуру) и с бутылкой бормотни в другой, и – предложила мне выпить!..
В конце, когда хлынул ливень, обе компахи, с дюжину человек, влезли в один автобус. Жанка со своим Арчаковым (всё выясняли отношения), я села с Тёмой, мы что-то веселились, ржали, а Шипунов (добрейший толстяк и великан, который всё пытался за мной ухаживать) возревновал и присел к одной из двух леди из их компании – как раз к ней. Они разговорились и всю дорогу вполне благообразно трындели всё про какую-то жёсткую музыку, про группу Burzum, превратно понятого Толкиена, ритуальные убийства и сожжение церквей… В общем, всякий хлам, хотя упились-то ещё далеко не в хлам… Её слегка намокшая шевелюра, как патлы металлистов, вилась во все стороны мелкими кольцами… Тоже мне Алла Пугачёва – в лучшие свои годы!

***
Нет сомнения, это она! Не верю своим глазам. Может, это опять всё сон? Но вот же она – она! – стоит, белая, бедная, дикая, вихляясь и приседая у обычного чёрного деревца… На ней дурацкие эти перекрученные красные стринги, грязные рыхлые ноги в непомерных, чуть ли не зимних, мартинсах… Те самые, я их помню!.. Вот они откуда! Вся эта вульгарщина, представленная мной-девочкой по басням Горошкина. Впрочем, сейчас их нет…
Как всё же больно!.. Удар в скулу и синячина со стёсанной кожей!.. А голова!..
Верёвка снята, но её руки по-прежнему сцеплены сзади – закручены ещё, как наручниками, какой-то, что ли, проволокой… Она извивается, мается, матерится, плюётся, вращается вокруг «столба», как будто со стуком (мне это опять невольно видится и слышится!) заскакивая ботинками на кусок доски рядом… Рядом, мне так и кажется, валяются шприцы, презервативы и от них пачки.
Надеюсь, что этого не было!..
– Давай, фря, чё мнёшься! Дай же чё-нибудь попить!.. – опять выкрикивает она с искажённым злостью лицом, надрывно кашляет.
Я смеюсь, меня разбирает смех, каким-то судорожным спазмом в какой-то безумной истерике.
– Так погоди у меня! – почти вслух произношу я, дёрнувшись было вперёд, к хлысту, застыв в нерешительности.
Позвонить Вике? Самой её уделать? В ментовку? Просто свалить?!
…Где же твоя финка – что же она тебе не помогла?!
…Или как мы вместе стоим тут: святой (простите за сравнение) Себастьян и маленький Маугли – написанный, конечно, великим брит-имперцем Киплингом! – с хлыстом в руке… Ну, или – наоборот?!

***
«…Вся твоя судьба написана ночью!..» Кто-то снюрюсти́т – летний, мелкий, малозаметный для людей ноктюрн, словно для какой-то метафизической связки земли и неба: з-з-з!.. – ритмичными волнами, поднимающимися-рассеивающимися снизу, из травы на опушках (почему-то ясно представляется, что из земляники, хотя кругом такое разнотравье, столько шорохов и запахов); кто-то потрескивает в кустарнике, как будто кругом мелко догорают костерочки или скребётся жук в спичечном коробке, но запах откуда-то (из леса, от озера – от леса, из озера?) идёт не палёный, а пьяняще… даже какой-то звеняще ночной, и в нём всё кристально ясно, свежо и легко – и в отношении дыхания и запаха, и в отношении звука… Кажется даже, что слышится лёгкое шипение шин, доносящееся с шоссе. Высоко вверху скрипят и как-то постукивают высокие мачты чёрных деревьев – это уже совсем нечто сверхъестественное, из сказочного леса, таинственного и жуткого…
В детстве всю неделю ждёшь передачи «В гостях у сказки»… Иногда она была один раз в две недели, и тогда казалось, что тянутся они очень долго… Но не из-за того, что время было пустое и серое, как у стариков и взрослых (теперь даже на меня что-то такое надвигается…), – наоборот, время тогда, в дворовом и домашнем детстве, настолько было само по себе, для себя, в себе, настолько насыщено событиями – историями, играми, сказками, – что дождаться обещанной, внешней, законно положенной ребёнку телесказки порой было крайне непросто!
…А где-то там, в вышине, сияют над всем этим звёзды, абсолютно спокойные и безопасные на расстоянии, молчат и светят, хотя и свет – это не молчание… и в каждый миг на нашей коже отражаются тысячи, миллионы мельчайше-рассеянных, никем не замеченных бликов со всей галактики, со всей лесоподобной вселенной!.. Какая-нибудь маленькая точечка, говорил мне он, необязательно «звёздочка» – это может быть целая галактика или даже система галактик. «Луна – как зеркало, это всего лишь, быть может, отражение нашей Земли». Ну кто ещё так скажет – просто, поэтично и загадочно?! И впрямь она – ночник особый, свет солнца отражённый – и тоже ещё рассеянный, как в том детсадовском стишке… – какое всё же чудо, какой-то сугубый замысел, непрямой путь, как при семяизвержении у мужчины!.. «Стал натягивать гамаши – / Говорят ему: “Не ваши!”» Свет, отражённый от щеки луны! От живота? Или бедра?! От ягодицы!..
Но штаны, так сказать, будут надеты – пусть и не «на ходу», но тоже быстро – как мы их обычно надеваем (вернее, надевали… и почему «мы»?!) поутру – валяющиеся за его раздолбанным, с торчащими железками писательским диваном (стола с таким названием нет) – главное, в темноте вовремя забросить за диван, чтобы ночью на них кто-то случайно не наблевал или ещё чего похуже!.. «Ночь пройдёт, наступит утро ясное… Солнце взойдёт!..» – напеваю, глядя на проснувшегося… ступая меж спящих… И едва успеешь проснуться – ослепительный свет бьёт в глаза из окна без шторки. Ослепительный не в смысле красивого прилагательного из школьного сочинения, но и не в смысле чего-то яркого и интересного, как в детстве или ещё недавно… а просто ужасно слепит глаза… Резкость, жара, ещё похмелье, негде помыться, нечем позавтракать, надо на работу…
…Лунное свечение похоже на советский чёрно-белый телевизор, маленький, с полукруглым выпуклым экраном, мерцающий голубоватым отсветом (однотонным!) за каждым окном, задёрнутым до половины – как будто вровень с линией горизонта! – простенькой занавеской. Смотрели его уже с вечера без света, дремали и засыпали, как моя бабушка – Муза… А я потом – с большим трудом и страхом! – выдёргивала штепсель из розетки. В этот момент бабушка просыпалась… Потом она купила телеящик новый – огромный, японский, с дистанционным управлением, потратив на него почти все деньги от проданной дачи. «Пусть хоть одна вещь у меня будет!» – техника тогда была недешёвой, и откуда-то заказала она его «с доставкой», чуть ли не из самой страны с красным солнечным кругом на флаге. Тут как раз Берлинскую стену разбирали – мы смотрели, – и, кажется, тоже ночью… «Солнечный круг, немцы вокруг, Гитлер пошёл на разведку!..» А мне больше нравился тот, маленький, с изображением, как поверхность Луны… Но его выбросили: «Он своё отпоказывал».
Да и «лунный пейзаж» стремительно изменился… Странные дела: чуть не у каждого нашего современничка, в каждой семейке-ячейке Адамсов есть свой персональный лунозаменитель, кусочек недне́вного светила, как в давнишнем кукольном мультике про бегемотика (вообще-то страшноватом), который поймал солнышко и по кусочку раздарил его друзьям. Всё красочное, вертится, такой калейдоскоп, а сказочного, чего-то общего – уже ни капли. Или эти «капли» давно уловлены, впитаны-вчитаны в товары для тех, кто по своему возрасту, казалось бы, уже не должен ждать непосредственной встречи со сказкой – прокладки, тампоны, стиральные порошки, кремы от морщин и для закрепления зубных протезов.
Говорят, что ягодицы в то время вообще не показывали, животы, бёдра – тоже крайне редко, да и то издалека; в ланиты также целовали крупным планом только сами знаете кого… Я это, слава богу, не застала. Моё, наверно, чуть ли не первое воспоминание – похороны Брежнева по тому ещё лунному телевизорику – и в любой день строгому (впоследствии ещё ставшему изменчивым по яркости и ширине экрана – совсем как ночное светило!), а тут уж совсем мрачному, чёрно-белому и занудному, совсем без какой-то сказочности. Особенно когда в самый торжественно-антисказочный момент внезапно гроб сорвался и грохнулся. Жуть! А уж бабушка как была строга, старая коммунистка: заставляла всё это целый день смотреть, не отпустила на улицу, запретила смеяться! Я совсем не понимала, в чём дело, и старалась напроказить. (Какое забавное слово – такое, помню, разно­образно-радужное… Сейчас для меня оно всего лишь как пустые клетки из ч/б кроссворда!) Ягодиц я тоже никогда не видела. Полстрочки смайликов.
А если б видела, то посмеялась бы, наверное. Меня они почему-то никогда не интересовали. Это ему всё «жумпела́» снятся и мнятся (местная колбаса благородно именуется «Жупиков», а пиццерия – «СкороХот»!), так что он и сам не знает, как от них отмотаться, и иногда в этих несуразных снах постепенно горячее – легко, наверно, стремительно и незаметно – перетекает в нечто горящее. Он вскакивает и кричит. Спи, маленький! Спи, маленькая!
Ещё одна запись из его листков. Может быть, цитата, но меня, помню, сильно прошибло, как и про «грибницу бессознательного»: «Аксиома выбора (математика) – даже наша способность выбирать не самоочевидна». Дальше какие-то формулы и что-то про онтологию, «структуру ситуации», «связь бытия и события»… Может быть, я чересчур загоняюсь, но всё равно это вам не I’m thrilled (пусть и на фоне спецзаданий, рифтов и ашрамов) и не Иннокентий с его «хочу сегодня повелосипедить»!
Ну уж «бессознательное»: пошла Маша по грибы – иди и смотри! – в него, в него! – в под- и бессознательное. Ты прекрасна, слова нет!.. Ну уж дудки! Вот ведь угораздило! Держи карман! Ещё посмотрим! Получишь у меня! Не получишь!
Надо сознательно отсечь себя, как ножом грибника, вредоносный соблазняющий перст! Сплюнуть, как ангел Лаодикийский, с огненным взглядом неземных-ледяных очес, всю тёплую и злобную кровь отравленного глаза, летнюю эту и ту осеннюю горечь. На брудершафт, с тобой, дорогая тварь, мы всё же не пили!
Я просыпаюсь – ещё раз! – и теперь окончательно и по-настоящему. Я надеюсь вернуть его – я верну его!
…Я покидаю этот лес, кручу педали, чувствуя сердцем нечто новое и важное, ощущая ушибленными ногами, как встречаются и смешиваются, отталкиваясь, поток влажного холода из низин и поднимающийся, стелющийся тёплый воздух прогретого асфальта.

Об авторе

Алексей А. Шепелёв родился в 1978 году. Поэт, прозаик, лидер группы «Общество Зрелища», исследователь творчества Ф. М. Достоевского, кандидат филологических наук. Автор нескольких книг крупной прозы, в том числе «Москва-bad. Записки столичного дауншифтера», «Настоящая любовь / Грязная морковь», «Мир-село и его обитатели». Лауреат премии «Нонконформизм», Международной отметины им. Д. Бурлюка, финалист премий Андрея Белого, имени И. Анненского, «Чистая книга» им. Ф. Абрамова; книги также входили в лонг-листы премий им. И. Бабеля, В. Астафьева, «Национальный бестселлер», «Ясная Поляна». Произведения публикуются в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Нева», «Урал», «Юность», «Православное книжное обозрение», «Традиции & Авангард» и многих других. Стихи переводились на немецкий и французский языки.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях: