Очерки

 

Очерки

 

Легендарная картошка

 

Стоим с Сашей Либуркиным на рынке Алушты. Я выби­раю домашнюю курицу. Говядина дорога, а свинину Саша не ест. Уже готов расплатиться, но вдруг Саша отводит мою руку с деньгами и говорит:

– Слава, ты можешь мне лучше пожарить картошку?

Я смотрю на жирную домашнюю курицу и ничего не понимаю.

– Какую картошку?

– Легендарную.

У меня взрыв мозга. Никакой легендарной картошки я не знаю.

– Какую легендарную?

– Я помню твой рассказ об особом рецепте жареной картошки, который передавался в твоей семье из поко­ления в поколение.

Начинаю смутно припоминать. В рассказах я обычно вру. Если честно, я не помню никакого легендарного рецепта жареной картошки, который бы передавался в моей семье из поколения в поколение. Картошку мне жарит жена.

Купил Саше картошки. Вспомнил, как жарит жена. Разо­грел чугунную сковородку, залил маслом, порезал круп­ными дольками. Довёл до румянца.

Дал Саше.

– Божественно! – воскликнул Саша, уминая картошку с молодым крымским чесноком.

Когда Саша поел, я сказал:

– Теперь ты, Саша, знаешь наш легендарный семейный рецепт. Пожалуйста, не рассказывай его никому.

– Нет, нет, Слава, никому, – воскликнул Саша, облизы­вая тарелку.

Ночью мне снились жена, бабушка, картошка и домаш­няя курица.

 

Боюсь смерти

– Смерти боюсь, – пишет в вотсап жена.

Что может ответить жене в вотсап пятидесятилетний мужчина, тоже боящийся смерти?

Осторожно отвечаю:

– Ну, мы все умрём.

– Нет, ты не понимаешь, – отвечает жена.

Я ещё более осторожно пытаюсь ответить. В принципе я читал и Ницше, и Платона, и Шестова, и Бодрийяра, про­сти Господи. Могу что-то ввернуть.

– Я пойму, – выдавливаю я.

– Я обещала «Войну и мир» прочесть, Толстого.

– Кому? – удивлённо спрашиваю я, всё более не пони­мая.

– Высшим силам, – отвечает жена.

– Прям «Войну и мир»?

– Когда я в семнадцать лет поступала в университет, то на экзамене по литературе поклялась высшим силам, что прочту «Войну и мир», если мне не выпадет билет по Толстому.

– И чего?

– Выпал Маяковский.

– Да-а-а-а, – тяну я, – надо теперь «Войну и мир» про­честь, нехорошо.

– Нехорошо, – пишет жена, – живу, живу – и всё не так, всё ни к чему, надо Толстого прочесть.

– Мне больше «Анна Каренина» нравится и «Смерть Ивана Ильича».

– Но я вот что думаю, – пишет жена.

– Что? – опять недоумеваю я.

– А вдруг я сейчас прочту Толстого и сразу умру? Типа всё обещанное сделала, и высшие силы скажут: «Всё, Ле­ночка, погуляла, давай в гроб».

– Резонно, – отвечаю я.

– И что мне делать? – в отчаянии пишет жена.

Я не люблю, когда женщина в отчаянии. Женщина в от­чаянии может совершить что угодно. Покорить Эверест, уехать в штат Джорджия Северо-Американских штатов или потребовать завести третьего кота.

– Хорошо, – пишу, – мы же решили умереть в один день?

– В один.

– Ну я в тот день, когда буду умирать, принесу тебе «Войну и мир», и ты её прочтёшь.

– А когда ты умрёшь? – спрашивает жена.

– Не знаю, – отвечаю, – эта тайна мне неведома.

– Ладно, – пишет жена, – ты меня успокоил. Пойду по­читаю пока Бабеля.

– «Одесские рассказы»?

– «Одесские рассказы».

Осторожно шлю смайлик, мало ли что придёт в голову женщине в отчаянии.

 

Пуговица

 

На одних брюках отвалилась пуговица, на вторых сло­мался замочек. Хожу в третьих. Но на третьих брюках есть небольшая дырочка. В принципе ходить можно, но чувство небольшой дырочки гложет меня. Собрал все три пары брюк, пошёл в ателье. Точнее побежал: до за­крытия оставалось полчаса. В Южном городе всё закры­вается рано, а на рабочем месте никто не задерживается.

Вбежал за пятнадцать минут до закрытия. Милая юная, но суровая швея, оторвавшись от машинки, мрачно по­смотрела на меня. Подумала, посмотрела на часы и спро­сила:

– Вам что?

Я с извинениями достал из пакета три пары брюк.

– Вот, – говорю, – пуговица, замочек и дырка.

Миловидная швея подошла к куче штанов и стала их рассматривать.

Причём как-то брезгливо. Потом процедила:

– Дырочку зашьём, а замочек и пуговку – увы.

– Почему? – удивлённо спросил я.

Швея перевела взгляд на плакат, висящий на стене. На плакате было написано: «Вещи берём после стирки».

Я задумался, а потом, вспомнив всё своё обаяние, расплывшись в улыбке, заговорщицки подмигнул и про­изнёс:

– А может, возьмёте, хотя бы замочек?

– Да вы что! – воскликнула швея. – Вы их нюхали? Они пахнут.

Я понюхал все три пары штанов. Штаны пахли мной.

– Нормально пахнут, – сказал я.

– Ага, а шерсть? – ещё раз воскликнула швея.

– Что шерсть? – я сделал вид, что ничего не понимаю.

– Кошачья шерсть, – прошептала швея и ткнула меня в кошачьи волосинки.

Это было поражение. Когда вы живёте в одном доме с котом, то любая ваша одежда, как ни старайся, как ни чисть её, всё равно будет в кошачьей шерсти, хотя бы одна-две ворсинки. Я не стал больше спорить. Я присты­женно собрал штаны и пошёл домой. Шёл и думал: «Вот в восемнадцать лет мне молодые девушки не отказыва­ли, а сейчас хоть заулыбайся. Всё тлен».

 

 

Наушники

Захожу в Южный магазин электроники:

– Мне usb-наушники.

– Такие не производят, – отвечает молодой разве­сёлый консультант.

– Как не производят? – говорю. – У меня на работе у соседа такие.

– Может, блютуз?

Достаёт блютуз-наушники.

– Нет.

– Может, обычные?

Достаёт с двумя штырями.

– Нет.

– Такие не производят.

– Поищите.

Ищет, откуда-то из залежей достаёт наушники с юсбишным входом.

Я радуюсь. Он тоже. Выписывает счёт.

– Надо проверить, – говорю.

Вздыхает, долго ищет компьютер со звуковой картой, долго подключает, звука нет.

– Нет звука, – говорю.

– А так, а так, а так?

Звука нет.

– Пойду в другой магазин, – говорю.

– Во всём городе нет таких наушников, можно под заказ.

– Сколько ждать?

– Две недели.

– У меня завтра видеоконференция.

Ухожу.

Захожу в соседний магазин:

– USB-наушники есть?

Молодой развесёлый консультант показывает на стен­де наушники за 100500 рублей.

Осматриваю стенд. Вижу такие же за 1500, фирма из­вестная, «Логитек».

– А эти?

– А-а-а, да, – нехотя говорит консультант.

– Проверить можно?

– Проверить нельзя.

– Почему?

Молодой развесёлый консультант молчит.

– Нельзя.

Беру без проверки и иду домой в тревоге, зная, что это Южный город.

Дома звоню по скайпу Андрюше. Андрюша – мой ста­рый университетский приятель. Андрюша в скайпе откры­вает рот, как рыба, но я ничего не слышу.

Судорожно нажимаю все кнопки и кручу все ручки.

Наконец-то слышу Андрюшу.

– И вот, понимаешь, пошёл дождь, и мне вдруг показа­лось на мгновение… – говорит Андрюша.

– Какой дождь? – спрашиваю.

– И вот сквозь стену ливня я ощущаю… – продолжает Андрюша. Он явно меня не слышит.

Опять кручу ручки и жму кнопки.

Ругаюсь.

Андрюша вздрагивает на экране и говорит:

– Ты чего ругаешься?

– О, слышишь, значит?

– Слышу. Так вот, а потом засияло солнце, и откуда-то из туч в землю ударил одинокий луч.

– Ну, пока, – говорю.

Андрюша обиженно вешает трубку.

Надо бы ещё понять, будут они работать с рабочего компьютера, но это завтра уже. Сегодня воскресенье.

 

 

Машка

 

Звонит Валерик. С Валериком мы вместе учились в МГУ на мехмате.

– Машка умерла, – говорит.

Машка у нас с Валериком может быть только одна. Она учила нас в университете английскому языку, и мы все были в неё влюблены, а она любила из нашей группы двухметрового широкоплечего Альберта и называла его Альбёрт. Валерика она называла ВалерИ, а меня Глория Мунди. Она всем дала клички, и все они были аристокра­тически величественны. Машке в 1988 году было сорок пять лет, и все мы, семнадцатилетние, были в неё пого­ловно влюблены.

– Ты знаешь, оказывается, она не Машка, а Марина.

– Да ну? – говорю.

– Ага, Марина.

– А почему мы её звали Машка?

– Хз.

– Марина, оказывается.

– Не веришь – сам зайди на сайт факультета, там не­кролог.

Зашёл.

«Математический факультет МГУ с прискорбием сооб­щает, что вчера на восьмидесятом году жизни скоропо­стижно скончалась доцент кафедры преподавания англий­ского языка Марина Сергеевна Корнеева…», ну и т.д.

– Хорошая жизнь, – пишу Валерику.

– Хорошая, – отвечает Валерик.

 

 

Куры

 

– Понимаешь, Слава, вот какое дело… – к моему забо­ру подходит сосед.

Я сижу спиной, мне лень разговаривать с соседом, я чи­таю телегу.

– Оторвись от телеги, – говорит мне сосед.

Нехотя поднимаю глаза.

– Куры стали плохо нестись.

Я начинаю мучительно соображать, какое я имею от­ношение к его курам.

– И чего? – спрашиваю.

– Ты же яйца у меня покупаешь.

– Угу, – киваю.

– И Тома покупает.

Тома – это ещё одна соседка по общему двору. Начи­наю понимать, куда клонит сосед. Я покупаю у него деся­ток яиц каждый понедельник.

– Ну отдай Томе, – говорю, – если не хватает.

– Так нельзя, – говорит сосед.

– Почему?

– Мы живём в свободной, равноправной стране, поче­му я должен продать яйца Томе, а не тебе?

– Отдай кому нужнее, – говорю.

– Нет, – говорит сосед, – так нельзя.

– Отдай Томе.

Сосед задумался.

– Давай так, – говорит, – мы сыграем с тобой в нарды. Если выиграю я – отдам яйца Томе. Если выиграешь ты, то яйца твои.

Сосед играет со мной в нарды, когда выпьет. Пробле­ма даже не в том, что когда выпьет, а в том, что он в нар­ды играет только под горячительное. То есть мне надо с ним играть в нарды и продолжать его праздник жиз­ни, а сегодня всего лишь понедельник. Праздник жизни я устраиваю себе только по пятницам.

– Нет, – говорю, – просто отдай Томе.

– Хороший ты, Слава, мужик, но не орёл! – сосед огор­чённо машет рукой и уходит.

Почему орёл? С чего орёл?

 

Виноград

 

Звонит ко мне в Южный город Герман из Москвы.

– Привет, – говорит.

– Привет, – отвечаю.

– Решил виноград посадить у себя на даче в Подмо­сковье.

Я напрягся, что там Герман собрался сажать. Вино­град растёт на юге, тут нет морозов, какой виноград он собрался вырастить под Москвой?

– Ну, – отвечаю.

– Решил с тобой посоветоваться, ты же знатный вино­градарь и винодел.

«Ну как, – думаю, – вообще-то я на юге всего пятый год. Виноград в съёмном доме хозяйский, растёт над крыльцом, а вино из него делал Костя, мой друг, я просто ягоды отжимал».

– Ну так, – отвечаю.

– Понимаешь, Славик, – продолжает Герман, – я хочу, как ты – проснуться рано утром, выйти на крыльцо, сесть под виноград, закурить «Яву», птички поют, ягодки све­тятся, душа… душа летит, а потом уже в сентябре, в тё­плом тихом сентябре аккуратно срезать янтарные кисти, отжать ягодки, поставить столитровую бутыль, а потом в феврале прихлёбывать лёгкое домашнее вино, стакан за стаканом, и писать, писать стихи (Герман поэт )… Огарок свечи, в печке трещат дрова, а за окном минус двадцать.

– Кстати, сколько сейчас у вас? – спрашиваю.

– Ну так, плюс пять, ночью были заморозки.

– И это май?

– Май, – загрустил Герман.

– Ты уверен, что тебе нужен виноград?

– Уверен, – неуверенно ответил Герман.

– Ну смотри, – отвечаю, – настоящая сладкая лоза должна расти на южном склоне горы, у тебя есть южный склон?

– Холм есть, – неуверенно сказал Герман, – там кедрач растёт.

– На этот склон должно светить яркое солнце, пчёлки должны виться вокруг винограда. У тебя пчёлки есть?

– Вроде есть, у соседа пасека. Правда, пчёлы там су­ровые.

– Виноград должен оплетать прутики.

– Какие прутики?

– Их в землю втыкают.

– Понятно.

– Вокруг винограда должны кружить вакханки, петь грустные греческие песни. У тебя есть вакханки?

Герман задумался:

– Вакханок нет, жена есть.

– Жена не то.

Герман опять задумался.

– Ладно, – говорю, – где-то у меня был справочник ви­ноградаря.

Герман повеселел:

– Вышлешь?

– Неужели я, знатный виноградарь, не помогу другу?

Герман обрадовался и положил трубку.

 

Незнайка на Луне

 

Привёз племяннику «Незнайку на Луне». Ему на лето задали его прочесть. Я читал его давно и поэтому забыл, какая это толстая книга.

– Ого, – с грустью сказал племянник.

– Ага, – грозно ответил я.

– Толстый, – сказал племянник.

Я представил Николая Носова, как он пишет свои кни­ги про Незнайку. Книг про Незнайку много. Все они тол­стые. Носов, наверное, писал их радостно. Ведь у него не было интернета и «Майнкрафта». Если бы у Носова, как у моего племянника, был «Майнкрафт», он бы никог­да не написал «Незнайку на Луне».

– Дядя Слава, а ты его читал? – спросил племянник, с трудом удерживая в руках толстенный том Носова.

– Ага, – с гордостью сказал я.

– Тогда давай я не буду читать, а ты мне расскажешь, – радостно заявил племянник.

Мы живём в мире мифов. Мы уже ничего не помним, но есть миф, что помнить должны.

Я посмотрел в окно. За окном, если присмотреться, то можно увидеть море. Июньское море в Крыму ещё хо­лодное, но можно уже купаться.

– Я тебя на море не возьму, – сказал я племяннику.

Племянник вздохнул и засунул том Носова в шкаф.

Настоящее искусство должно быть в самом дальнем шкафу. Его должны доставать тайно и только за особые заслуги.

 

Котёнок

 

Пока я был в Алуште, у меня в Южном городе произо­шёл триллер. Я вернулся с моря, а у меня во дворе кавар­дак. Стулья разбросаны, стол сдвинут, на зелёном газоне видны следы борьбы неведомых с неведомым.

Сосед стоит за забором грустный. У него перевязан большой палец правой руки.

– Лёша, что здесь было? – спрашиваю.

Молчит.

Тут из-за другого забора появляется тётя Маша. У неё на лбу пластырь.

– Тётя Маша, что это было?

Тоже молчит.

Сосед Стасик из окна высовывается и говорит:

– Они котёнка ловили.

– Зачем? – спрашиваю.

Тётя Маша и Леха, хором:

– Он полшестого утра орал и разбудил весь двор.

– Ну?

– Мы его кормили.

– А почему стулья у меня во дворе раскиданы?

– Мы его в твоём дворе ловили.

– Шустрый, подлюка, – говорит Леха, потряхивая пере­бинтованным пальцем.

– Шустрый, да… – тётя Маша трогает пластырь на лбу.

Стасик из окна ржёт.

– А сейчас он где?

Все вместе показывают на водосточная трубу. Она у меня не с крыши, а поперёк двора, типа ливнёвка.

– Только ты туда не заглядывай.

– Почему?

Леха показывает перебинтованный палец.

Я пытаюсь заглянуть в водосточную трубу, но оттуда вдруг раздается яростный писк.

Я отпрыгиваю от водосточной трубы. Закуриваю, ду­маю.

– А какого он цвета? – спрашиваю.

– Серого, – говорят хором.

– Серые все с прибабахом.

– Да, да! – Лёха трясёт перебинтованным пальцем.

Котёнок опять хрипит из водосточной трубы.

– Что будем делать? – спрашиваю.

– Твой двор, ты и думай, – это Стасик из окна.

Ещё раз оглядываю перевёрнутые стулья и стол.

– Может, его опять покормить?

Все неожиданно куда-то разбегаются. Стасик закрыл окно, Леха пошёл кормить курей, а тётя Маша просто растворилась в пространстве.

Пытаюсь опять заглянуть в водосточную трубу. В прин­ципе мне второй кот, к тому же дикий, не нужен. У меня свой есть, ласковый, Феник.

Долго думал. Насыпал корма у водосточной трубы и стал ждать. Должен же он проголодаться и вылезти на­ружу. Не дождался, лёг спать.

Полшестого с улицы раздался страшный вой. Я про­снулся, соседи проснулись и орут на меня:

– Уйми своего дикого котёнка!

– Это не мой котёнок!

– А чей? Он в твоей водосточной трубе сидит.

В общем, никому дикий котёнок не нужен. Правда, он сидит в водосточной трубе.

 

Дождь

 

В Южном городе третьи сутки дождь. Питер или мус­сон. Всё своё детство летом я провёл на Дальнем Восто­ке под Хабаровском. Когда приходили муссонные дожди, то они могли идти не переставая два месяца. Кап-кап. То сильнее, то слабее. Дед сидит и налаживает рыболо­вецкие снасти. Рядом спит кошка Мурка. Даже кобеля Мухтара из будки запустили в дом. Я сижу у окна и смотрю во двор. Мне хочется играть во дворе, лазать по крышам, катать машинки, копать песочную яму, но там муссон. Иногда дед отрывается от снастей, и мы играем в шахма­ты. Когда дед играет в шахматы, то прямо на веранде курит «Беломор». Бабка его не гоняет, он привык курить «Беломор» на веранде. Бабушка жарит кабачки и склады­вает в аккуратные стопки, как блины. По радио поют «Ве­расы» и

«Лейся, песня». Мне хочется что-то ритмичное, но дед любит «Верасы». Когда на час-два дождь стихает, мы с дедом, накинув дождевики, идём ловить трегуба. Трегуб ловится в дождь. Точнее, дед считает, что трегуб лучше всего ловится в дождь. Промокнув и промёрзнув, не пой­мав ни одного трегуба, а только с десяток пескарей, мы возвращаемся домой. Кошка Мурка спит. Кобель Мух­тар лежит у двери. Дождь. Дальневосточный муссон.

 

Художник

 

Когда у меня в Подмосковье была дача, у нас был пред­седатель. Хороший председатель. Толковый. Однажды он решил всем улицам нашего СНТ придумать названия, а дачам дать номера. Так на дачах появились сиреневые таблички с названиями «Вишнёвая», «Яблочная», «Сморо­диновая» и т. п. Мой адрес оказался «Южная, 9». Всё было хорошо, но однажды я вышел утром на крыльцо и вдруг увидел, что моя сиреневая табличка покорябана, а цифры на ней стёрты. Я подумал на соседа, но и у соседа табличка была покорябана. И у соседа соседа тоже. У трети СНТ та­блички были покорябаны. Стали искать виновника – не на­шли. Сторожа стали ходить по улицам. Не нашли. Таблички корябались и корябались. Помог случай. Кто-то ночью вы­шел справить нужду и увидел лохматого человека в широ­кополой шляпе. Он в темноте корябал табличку с адресом.

Злодея поймали (он оказался из соседнего СНТ), привели на суд собрания дачников, председатель сидел во главе.

– Зачем? – орали все.

Злодей молчал.

– Зачем? – все орали.

Злодей помолчал и вдруг сказал:

– Потому что сиреневый с белым не сочетается.

Оказалось, художник, к тому же аутист.

Сначала его чуть не убили, но потом мудрый предсе­датель снял все сиреневые таблички и повесил синие. Ху­дожник-аутист одобрил.

 

Всё плохо

 

В субботу утром я не нашёл своей любимой турки и по­этому сварил кофе в кофемашине. Получилась откро­венная бурда. Тогда я пошёл в магазин, но полил дождь, а зонт я забыл

дома. В магазине купил молока для пло­хого кофе из кофемашины, но молоко оказалось прокисшим. Но на этом я не остановился. Я позвонил маме, но попал в Мосгаз. Я написал брату, но он не ответил. Я от­правил подборку своего любимого современного поэта в редакцию, но перепутал подборки. В редакцию ушла подборка моего самого нелюбимого современного по­эта. Я поссорился с любимым поэтом и с редакцией, но меня похвалил нелюбимый поэт. Потом я искал зажигал­ку, но она потерялась. Потом банкомат заглотил мою карту. Я звонил в банк, но вместо человека мне отвечал робот. Потом наступила ночь, и я побрёл в расстройстве домой.

– Он повернул, – сказала мне дома жена.

– Кто? – спросил я.

– Пригожин, – ответила жена.

– Откуда? – спросил я.

– От Москвы.

– А зачем он туда шёл?

– Свергать Шойгу.

– Вообще-то говорят, что Шойгу живёт на Валдае? – за­метил я.

– Ты что, не знал, что весь день был военный мятеж? – спросила жена.

И тут я понял причину дерьмового кофе, прокисшего молока, пропавшей зажигалки и ссоры с любимым поэ­том.

 

Вены

 

– Да-а-а, где же ваши вены? – сказала мне старая мед­сестра, ощупывая мою руку перед забором крови.

– На левой лучше, – отвечаю.

– Да-а-а, – сказала медсестра, щупая мою вторую руку.

– Вы вчера пиво не пили?

– Не пил, – соврал я.

– Странно, а курили утром?

– Курил, – не стал врать я.

– Да-а-а, идите выпейте два стакана воды и через пят­надцать минут ко мне.

Я вышел, выпил из кулера два стакана воды, сел на ди­ванчик.

У кабинета скопилось очередь. Человек пять ждали, пока нащупают мои вены. Они обрадовались, когда я вы­шел. Некоторые смотрели с нескрываемым злорадством.

Через полчаса меня опять позвали и снова стали щу­пать вены.

– Да-а-а, – сказала старая медсестра и куда-то вонзила мне иголку. Кровь не потекла.

– Зовите Аню! – крикнула она в открытую дверь.

Через пятнадцать минут пришла Аня. Юное создание с розовыми ногтями в стразах.

– Вот, – сказала ей старая медсестра.

– Тю! – воскликнула юная Аня и, почти ничего не пощу­пав, вонзила повторно мне иглу, теперь уже в вену.

Кровь медленно потекла в пробирку.

– Густая, – меланхолично сказала Аня.

– Плохо? – спросил я.

– Плохо, – ответила Аня и вытащила иглу.

– И что делать?

Но Аня ничего не ответила.

– Извините, – сказала старая медсестра.

А потом подумала и добавила:

– Разжижать.

 

Злые чувства

 

Иногда меня посещают злые чувства. В санатории у меня сухой закон. В санатории в принципе сухой закон. Я сижу в курилке на лавке, курю сигареты и страдаю. Но вот ровно в десять пятнадцать (видимо, сразу после грязей) каждый день ко мне на лавку подсаживается благообразный седой старик с деревянной лакирован­ной тростью и медленно из шуршащего пакета достаёт две запотевших (видимо, из холодильника) бутылки пива «Крым светлое». Потом достаёт открывашку, и пробка с характерным звуком летит на асфальт. Вот он делает первый глоток. Ритмично ходит кадык. Потом он охает, улыбается, и чувство вселенской благодати разливается на его и так благодатном

лице. Он быстро выпивает пер­вую бутылку и открывает вторую. Вторую же он цедит долго и вдумчиво, я же всё это время сижу на лавке ря­дом. Мне больно. Охранникам, видимо, тоже больно, но они не гоняют старика. Закончив своё дело, старик выта­скивает серебряный портсигар, откуда достаёт пахучую сигариллу «Кэптан Блэк». Он с чувством закуривает сига­риллу. Мягкий вишнёвый запах обволакивает окружаю­щее пространство. Откуда-то из облаков на землю льётся божий луч. Звучит величественная музыка. Так что мои нехорошие чувства имеют под собой законные основа­ния. Имеют.

 

Ирина Петровна

– Странно, – говорит семидесятипятилетняя актриса театра Ирина Петровна, – мы сидим в богом забытом са­натории, на богом забытом пляже, в уездном городишке глубокой русской провинции, и какой-то банковский слу­жащий мне рассказывает о спектакле «Царская невеста» Виктюка 1977 года. Признайтесь, Слава, в вас есть какая-то тайна?

Я молчу, просто зачем-то полчаса назад прочитал об этом спектакле в Википедии.

– Вы, наверное, Славочка, странник. В молодости вы жили в столицах, потом бродили по свету: Тибет, Анды, Гиперборея, вас любили, вы любили, но вместо истины вы нашли тоску и вот теперь прозябаете у моря в глуши каким-то мелким клерком.

Я молчу, мне не хочется мешать артистической фанта­зии Ирины Петровны.

– Эх, Славочка, – говорит Ирина Петровна, – если бы я встретила вас пятьдесят лет назад, да что там пятьде­сят, хотя бы двадцать, я бы влюбилась в вас до мурашек.

Я страдаю. Пятьдесят лет назад мне было два года, двадцать лет назад тридцать два. Я не люблю это время. Зачем-то я рассказываю о джазмене Бутмане, которого слушал в Коктебеле.

– О-о-о, как я люблю джаз, как я люблю джаз! – вос­клицает Ирина Петровна, потом делает неосторожное движение и ойкает:

– Проклятый остеохондроз. Если бы я была птица! – па­тетически восклицает Ирина Петровна.

На пляже много чаек. Отдыхающих мало, а чаек мно­го. Чем меньше отдыхающих, тем больше чаек.

Ирина Петровна просит помочь ей подняться с лежа­ка, и мы медленно идём на магнитотерапию.

 

Омуль

– Омуля будешь? – говорит мне отъезжающий из сана­тория в Иркутск сосед.

Я думаю. В принципе, за время отдыха я с соседом почти не общался. К омулю я тоже равнодушен, но отка­заться от дружеского порыва как-то неловко. Так можно и обидеть хорошего человека.

– Вышлю, – прерывает мои раздумья уезжающий сосед.

– А орешки кедровые, кедровые орешки?

Я опять размышляю. Действующих зубов у меня уже мало, так что орешки, видимо, ни к чему.

– Вышлю, – опять прерывает мои размышления сосед.

– Ещё у нас песец хороший.

Я пугаюсь. Неужели сосед хочет мне выслать из Иркут­ска песцовую шубу?

– Ну ты давай, ладно? – говорит сосед и целует меня в макушку, порывисто обняв.

Потом тяжело вздыхает и, поскрипывая чемоданчи­ком на колёсах, выдвигается к выходу.

Какое-то время я стою в номере и молчу. Потом пони­маю, что адреса он моего не знает. Хочу в спину крикнуть адрес (всё-таки песцовая шуба уезжает), но вместо этого говорю:

– А я тебе инжир и персики.

Сосед уходит вдаль, медленно уходит в даль коридо­ра. Видимо, не слышит.

 

Загорать

 

Сосед по санаторскому номеру у меня из Иркутска, ему послезавтра уезжать, говорит:

– Ты что такой чёрный? – и смотрит на своё белое тело.

– Загорал, – отвечаю. – А ты что делал?

– С друзьями сидел.

Я покосился на пустые винные бутылки, стоящие возле изголовья его кровати.

– И я хочу как ты, – продолжил сосед, – мне мама ска­зала приехать чёрным.

– Чёрным ты уже не станешь, – отвечаю, – это надо по­степенно загорать неделю, первый день не больше полу­часа.

– Ну пойдём, – говорит.

Пошли на море. Он сбросил со своего белого тела всю одежду и подставил его обжигающему солнцу. Уснул.

Через полчаса я его растолкал и говорю:

– Одевайся, сгоришь.

– Я уже чёрный, как ты?

– Нет, ты белый, вставай, одевайся.

– Мама в Иркутске обидится.

И опять уснул.

Растолкал его ещё через полчаса:

– Ну хватит, а то трындец будет.

– Мы, сибиряки, огого!

– Ну я тебя предупредил, – говорю и пошёл в море.

А дальше всё было обыденно и понятно. Утром крас­ная кожа, красная рожа и крем против загара.

Говорит:

– Зато маме покажу.

 

Железо

 

Костя приехал, посмотрел на виноград, сказал:

– Твоему винограду не хватает железа.

– С чего? – спрашиваю.

– Видишь эти светлые круги на листьях – это не хватает железа.

В прошлом году Костя сказал, что виноград ест клещ.

– Может, ему яблок дать?

– Зачем? – удивился Костя.

– В яблоках железо.

Посмеялись.

– Нет, – сказал Костя, – ему нужен железный купорос.

Я знал только медный купорос, в Подмосковье я им опрыскивал дуб.

– А что, есть железный купорос? – спросил я.

– Есть, – кивнул Костя.

– А если его не дать?

– Погибнет.

В прошлом году виноград от клеща не погиб. Я заду­мался и произнёс:

– Южный ветер с моря вместе с запахом йода и призыв­ными криками чаек принесёт радость, счастье, прохладу и железный купорос.

– Ты придурок, – покосился на меня Костя.

– Верь мне, – сказал я.

– Придурок, – произнёс Костя.

Сегодня после работы я брожу по Центральному рын­ку Южного города, ищу железный купорос, но никто не знает, что такое железный купорос, все предлагают мед­ный. Жую яблоко.

 

Об авторе:

Харченко Вячеслав Анатольевич, прозаик. Родился в 1971 г. в Краснодарском крае, детство и юность провёл в Петропавловске-Камчатском, окончил МГУ им. М. В. Ло­моносова и аспирантуру МГУЛ. Член Союза писателей Мо­сквы и Русского ПЕН-центра. Стихи и проза печатались в толстых литературных журналах. Лауреат Волошин­ского литературного конкурса и премии журнала «Зинзи­вер». Автор восьми книг прозы.  Рассказы переводились на немецкий, английский, китайский и турецкий языки. Жи­вёт в Симферополе.

Опубликовано в журнале «Традиция & Авангард» № 3 2023.
Размещено на сайте 01.11.2023 в 16:31.