РАССКАЗЫ
РАССКАЗЫ
СЕДОЙ И СЕРЫЙ
Мотивы прогулочного дворика
Ох уж этот пятый бокс! Козырное место для курса начальной тюремной подготовки. Феня — сама собой, главное — дорога. Сверху женская хата, через продол — осуждёнка. Транзит круглосуточный. Где ещё так быстро научишься славливаться по мокрой? На воле в голову бы не пришло в унитаз мордой соваться, а тут он — светка, святое место. Верхнего коня разгрузил, мозол на продольного пересадил: «Тащи! Дома! Ну, пошли пока. Не болей!» Движение! Мертво́ только на Сулаке… Вот, тебе ИВС шмонами запал, присядками с голым задом, значит, в управу часто дёргали. Мне Сулак собачьим холодом будет помниться и собачьим же брёхом. Двухместка на южной стороне, сука прямо под ней в клетке. Ветер в решку, стекло покоцано. Ноги в рукава куртки засуну, застегну — коленки согреются, считай, сон пришёл. Пару раз ночью тусанулся — вообще мертвяк отобрали… Ну! Продольные в тапочках, пика не закрывается… Нет, хлеб я на регистре сушил. Тебе надо было воды больше пить, хотя я тоже… почти четверо суток не мог на дальняк сходить… Такая скотина человек… СИЗО после этого — рай! Ты вчера с Геной-дубаком прикалывался, ты откуда его знаешь?.. Да я сразу просёк, что ты подвальный! А шныря Венку помнишь?.. Его из баландёров нагнали, с кем успел, простился… Да, тут, на новом корпусе, вообще вилы. Чумазого, сигарчух тусануть — зови корпусного или оперативника. На восточной стороне ни одной кобуры на подвал, и по мокрой не словишься — стояки не совпадают. По воздуху — везде карманы, запретка рядом, кто-нибудь да тусуется. И по-стрёмному на решку тянут, и по пустякам — карцер из-за наших не пустует… Да, тюрьма тесная. А ты как вошёл, Костян сразу сказал: рыбина ещё та! Теперь к себе подтянет, нормально будет. Подельников много? А откуда же мулечка ночью пришла?.. Это соседей уводят… Сейчас придём, а у Костяна купчик готов. Или чифирнём? Келеш вроде не намечается…
* * *
Я будто знал, что уединённые прогулки у нас начнутся с Седым, близким по возрасту, опрятным и внимательным. Может быть, кумовским осведомителем, но и к этим я относился спокойно, как к погоде.
Приютившая меня на два года система имела свою довольно жёсткую типологию. Бродяги, мужики, теплотрассники; крытники, строгачи, первоходки; директора, коммерсы, барыги; обиженные, опущенные и просто пидоры. Разбег по мастям. Через пару месяцев оказалось, что мне интересней всех бродяги: даже самые молодые, едва перешагнувшие порог восемнадцатилетия братки, не путались в понятиях «свобода» и «воля». Воля для них была за воротами централа, а свободными они чувствовали себя и в карцере. Чтобы не рушить доверительные отношения, мне приходилось утаивать настоящую правду и от них, сделавших свой выбор сознательно, окончательно и вполне им довольных. Свобода же человека состоит в том, чтобы противостоять зависимости от своего типа.
Сотни людей — шалунов и несчастных, по старинному определению, — оказывались на день, неделю, а то и на год рядом со мной, и не я, а они искали доверительных отношений. Другие, мелькнувшие мимо, составляют и для этой системы маргинальный, опустившийся, деградировавший тип. Или сброд. В массе этим уже ничем не поможешь. Сталкиваясь с ними в превратках, на этапах, в карантине, я бывал подавлен количеством, но в «чистых» хатах их порой не оказывалось вовсе. Невразумляемые и необучаемые, неряшливые во всём, они в любой момент могли нарезать косяка, после которого наказывались литровым кругалём в лоб, и колотили, как правило, себя сами, да с таким старанием, что от литровух отскакивала эмаль. О чём мог спросить такой, и что ему вжёвывать, если он уверен, что удар в лобешник разрешает все проблемы?
Но уйму-ка я своё раздражение. Принимая ближнего таким, какой он есть, мы делаем его хуже, а принимая таким, каким он должен быть, заставляем его быть таким, каким он может стать. При этом я не боюсь обмануться. И вовсе не потому, что уверен: людей, которым можно доверять, больше, чем кажется, — это дела не решает.
Брат лихой Андрюха П., прогоны от которого читала потом вся тюрьма, охотно жевал мне за людское-воровское, вспоминал Соликамск, «Белый Лебедь», где прямо, где полунамёком рисовал свои будни со всеми этими наездами, разводами, стрелками — и превращался в совершенное дитя, когда я читал ему сказки Бориса Шергина, отыскавшиеся у книгоноши. Шалун В. отлавливал свои жертвы на дачах, насиловал на занозистых досках голенькими, а потом норовил ещё и уши им отрезать. Суд над ним был закрытым, на приговоре родственник одной безухой прокричал, что В. ждут на всех местных зонах, освободится он, считай, задолго до срока, и в последние часы В., конечно, было ни до чего. Выехать за семафор он был не в силах, засухариться[1] на тюрьме — уже не получится. Месяц-другой мы общались регулярно, и от меня он узнал, что нет ни одной такой мерзости, которая не признавалась бы где-нибудь и когда-нибудь за добро. Я не мог наверняка сказать, где краснокожие хранили добытые скальпы, что на виду — это точно, а он — куда подевались отъятые уши.
Растолковывая резкую направленность своей «новой прозы», лагерник Варлам Шаламов писал, что Достоевский не встречал в остроге ту особую категорию людей, «которая возникла лишь в XX веке и которую обычно называют урками, уркаганами, блатарями; хулиганство — слишком невинное, целомудренное дело для вора». И так дальше, в обоснование антисоциальной природы этого типа. Подобным настроением я не заразился. Во-первых, наряду со случайными преступниками всегда были, есть и будут настоящие, заведомо лихие люди со злой волей, и только что ушедшему веку незачем приписывать их нарождение. Во-вторых, чтобы уничтожить воровскую мораль, самому надо пропитаться фраерской, но я трижды уверен, что моралистический подход никогда никакого дела не решает.
* * *
Теперь ты понял, почему мы первоходков так резко принимаем? Если мямлить, он и сам под раздачу попадёт, и крышу под сомнение поставит. Им же сразу говоришь: не въехал — переспроси, но не пили своё жало куда не просят. Если у него мозгов — кильке между глаз намазать, какие ему дороги? Пусть хоть стропы плести научится. Здравый пацан сам всё поймёт. Захочет — будет к людскому стремиться. Но ни один порядочный никогда сразу тебя на мослы ставить не будет — за это же все прогоны: не отталкивайте мужика, не играйте мусорам на руку… Человеком можно быть и тут. Но если он чёрт — пусть остаётся чёртом, такой и засухариться не сможет. А вот негодяйское покрывать — это уже серьёзно: спрос с тебя, если знал и промолчал, а потом уж с того… За шерстяных я и базарить не хочу. А ты лишнего в голову не бери — мужик ты. В лагере тебе труднее не будет, там, наоборот, легче тебе, с твоими мозгами. Судьбу человека ты решать не можешь, но совета у тебя попросят, обратятся… А ты серьёзно на зону собрался? Тебе ж с одной только статьи спрыгнуть, за остальные ты уже тут отсидел… Бобёр тебя кинул, семье даже не помогает — вали на него, тем более что он уже закосил от следствия… Нет! Ты или придуряешься, или с тебя ещё штукатурка не сошла. Хочешь расклад по твоей делюге? Да плевать, что управа, у них ещё меньше соображения по нынешней жизни. Ты глянь, кто от них да от налоговой полиции попёр: коммерс — не коммерс, барыга — не барыга… Как ты сказал? Вот, сам же и орёшь!
* * *
Веселей всего в прогулочном дворике мне и было с Серёгой. Истории из него сыпались как из бездонного мешка. Имея сижеными почти половину из всех своих прожитых лет, он нашёл подходящую работу, но заработанными деньгами стал распоряжаться как шальными и судьбы своей переломить не сумел. На суде Серёге наболтали червонец, включая полгода тюрьмы. Он съехал в осуждёнку, хотя был готов хоть завтра за семафор, грезил вернуться в Архару, на лесоповал. В изоляторе он истомился, боялся потерять форму, шил широкий пояс из собачьих шкур — из разодранных шапок. Собирали мы с ним и прочные целлофановые пакеты, без которых нельзя на долгих стоянках «столыпина», когда оправка запрещена, да и конвой ожидался не слабее вологодского, под который даже мне выпало угодить. Косачку Серёга писать не собирался, да я и при всём старании не смог бы написать убедительней и жалостливей, чем его строгачёвские обоснования. Не проходит и дня, чтобы не вспоминались его приколы и честные истории. После лесной командировки, если всё обойдётся, он обещал навестить меня, и я его жду.
* * *
О матери-старушке он сокрушается! Пока на воле кайфовал, кило пряников для неё выкроить не помнил… Как ты сказал? Ну правильно, идеалы — основа выживания… Ну, может, и в натуре так… Да такие и неинтересны, разве что прокатиться за их счёт… Не в падло — сам повод даёт… Нет, человеком тут быть нельзя, самим собой — просто опасно, а тот же кулак, сам знаешь, что заменяет. На спецах я пока не был, а общие крыши повидал. Мразью себя ещё никто не объявлял. Лещей друг другу отвешивают: сколько тут отличных пацанов, замечательных людей да просто гениев собрали… Тьфу! Что-то и прикалываться расхотелось. Приходит моя сестрёнка на телефонную свиданку. О том о сём перетрещали, вроде оттаяла, а всё что-то… Ты чего? А я знаю, говорит, чем вы тут занимаетесь: чифирь пьёте да п…в — под хвостик! Откуда, с чего взяла? А у подружки, оказывается, муж тут пару месяцев за моток провода катался! От блатных хоть эта лажа не идёт… Колхозаны разные бывают. До тебя у нас Ваня Павлов жил — Иоанн Петров Павлов, праведник. Этот Иоанн пас у себя в деревне тёлок. Нетелей, он говорил, но одна всё же растелилась в лесу. Стадо он загнал на место, телегу взял — и за приплодом. Издали увидел, как на стоянку легковая и грузовая подрулили. Девять голов загрузили с раскола — и в степь. Легковая проскочила, а «татарин» ихнему агроному на глаза попался, его потом и нашли. От легковой водила открестился, а Иоанна замазал крепко: ему, видишь ли, сказано было, что с колхозом договор и пастух в деле. Короче, колхозный Ваня к нам заехал. Но он же первый и своих соплеменников чихвостил: самих себя обшить-обстирать не можете, вшей из карантина по чистым хатам растаскиваете… На больных тоже косо глядел, ну, кто по колёсам без разбору прикалывался. Он и Костяну зарядил по-ништяку. Кого пригрел, говорит, Оську-коммерса?! Ну, не Оська — Игорёк, положим… Как ты, говорит, можешь пацанам за правильный образ жизни вчёсывать, когда за общак с ними не садишься, колбасой Оська тебя закормил… Мы тогда ещё и соседям «беду» по части положения прогнали… Потом я тебе за этого Игорька приколю… Короче, келешнули Иоанна после этого выступления. А Костян даже стопаря ему выписать не успел, не нашёлся — так, лавирнул, жеванул насчёт воровских прогонов… Я к чему это? От таких, как Ваня, другое идёт, ну, или могло бы пойти. Может быть, настоящая правда. Тогда бы уже игорьков за общак пускать перестали… У нашего, короче, ларьки в городе. С продавцами отношения свободные, по принципу «нравится — не нравится», а одна выручку недодала — он её на счётчик. Короче, та свою дочь ему подставила. Игорёк девчонку в машину забрал, избил… в общем, за неумелость и маму не простил. В оконцовке та спьяну или сдуру заяву кинула, а девчонке и пятнадцати не оказалось. Короче, Игорёк все ларьки распродал, пока ему делюгу на сто тридцать пятую переделывали. Теперь под подписку вышел, а с приговора нищим уйдёт. Так что Ваня как бы напрасно беспокоился за безнаказанность этих… Другое — что оськи-то выносят из этих стен, из своих передряг? Что вообще из тюрьмы устроили? Божья кара через неё не действует — это сто пудов. Для собственной безопасности тут конченые мрази сухарятся. Так что? Правовой ликбез? СИЗО-терапевтические это корпуса или курсы повышения квалификации?.. Что, Иоанн? Ну, келешнули и келешнули[2]. Я, например, конверт ему дал — кому-то он писал пару раз в свою деревню. И чумазого отвалил… Да что ты всё… Весу, значимости себе тут только ленивый не прибавляет… Делюгу как какое-нибудь мушкетёрское похождение преподносят, даже если эта пакость в пьяной блевотине тонет… Не знаю я, чем мой базар от мусорской шняги отличается, я сейчас с тобой разговариваю… Да, и хочу, чтоб ты тоже перестал придуриваться.
* * *
В деле у самого Седого пакостей оказалось не меньше, чем у других, им презираемых. Когда принесли обвинительное заключение, я, как и любой желающий, прохлопал его по диагонали. Выдал пару очевидных советов, как защититься от дремлющего правосудия, и Седой поначалу явно обрадовался им, а потом, видно, припомнил что-то, сопоставил, и наши прогулки закончились. В камере он стал находить занятия в противоположном моему углу, но за полчаса до келеша снабдил чаем и глюкозой, как Иоанна когда-то. В зону после суда он не пошёл, остался в тюремной обслуге.
Необоснованно на человека ничего нельзя наговаривать, а лучше совсем от этого воздержаться. Не обличать, не судить — не быть в этом смысле орудием даже и в руках судьбы, не говоря о спецслужбах. Смотришь на иного: наглый, зажравшийся, беспринципный стукачок. И что? Ничего. Никто искренне не участвует в противостоянии, просто хорошо устраиваются, не меняя своих пристрастий, привычек и влечений. Так что, друзей тут искать? Да упаси Бог! Разве что будущих подельников — более осторожных и предсказуемых, в случае чего.
И ещё, прежде чем проститься с Седым и Серым. Люди, которые дарят нам своё как бы полное доверие, полагают, что таким образом они приобретают права на наше. Но это не так: подарками, тем более навязанными, не приобретают прав. Просто в те дни я уже мог легко отделять преступника от преступления — сами они делают это бессознательно, — и Седой напрасно застеснялся меня, получив своё обвинение. Как оно на фене называется, теперь, кажется, и школота знает.
ГУЛЯШ ИЗ САПОГА
Рассказ официально безработного
В той заварушке около центра занятости четверо было: мы — Егорыч, я и Кудин — и этот самый, с Богатова. Никто его раньше и знать не знал. Получается, просто приехали на одном автобусе, на смышляевском.
Что сказать в двух словах о системе? Мы по полгода стоим на бирже по сокращению, полста тыщ набегает. Другие на бесплатные курсы пишутся. Ещё можно на разведение гусей записаться, денег дадут. В районе, может, тыща человек без работы, а числятся сто. Становиться на учёт в октябре нас хозяин на своей «ниве» возил. Приказ о нашем сокращении, зарплатные справки лично сдавал — в этом деле Жогов аккуратный. Сотрудниц, даже директрису развеселил. Шуточки у него всегда свежие, он их на ходу сочиняет. Мы все тогда посмеялись. Девчата нас приняли за своих, на ежемесячную отметку мы как в гости к ним будем являться. В декабре маслобойня заработает, каждой по пятишке масла из сортового подсолнуха привезём, душистого. Винегрет к Новому году заправить — самое то. На бирже мелькаем лишь до марта, потом опять у Жогова в штате до осени. Третий год так. Уже и привыкли все, но отмечаться надо в срок — такая игра. Хозяин на двух пальцах объяснил: либо мы у него на постоянке за двадцатку работаем, и он за нас кучу начислений и налогов дяде отваливает, либо на минималке числимся и в сезон по-человечьи чисто на руки получаем. Мы второй вариант взяли, а он вот это сокращение штата в конце сезона придумал.
Не знаю, можно тут сказать… Мы хоть и числимся официально безработными, дел в хозяйстве у нас всегда выше крыши. Сейчас, например, телятник строим. Весной зерносмесь будем сеять и бобовые травы. Какие, пока неясно, семян ещё нет. Но ясно, что земле от севооборота улучшение будет, а вершками и сенажом можно десятка три бычков откармливать. Базу на сотню голов строим, с запасом. Егорыч, Кудин и дядюшка Павлин плотничают, а я отрываю сенажную яму на «Моисее»*[3].
Жогов не любит, когда его даже начальство фермером называет. Мы — крестьяне, и всё. Когда наше бригадное село от Богатова откололось, землю и технику на четверых новых хозяев делили. Чтобы под каждым только свои с земельными долями оказались. У Павлина — у бригадира Павла Иваныча — с самого начала ломоть больше других получился, тысяча га. А крутились всё равно вдвоём со сватом, остальная родня — калеки да бабы. Жогов, получается, — единственный у него племяш. Когда на родину вернулся и хозяйство принял, всё перекрутилось. Сам он на комбайн садиться не собирался и дядюшку с мостика погнал. Сеструху на бухгалтерию посадил. А когда нас в работу взял, а мы своих перетянули от других арендаторов, земля и удвоилась. С кредитами Жогов не связывается, поэтому техника пока старая, но уже меняется. Сперва юзаная маслобойня появилась, потом «Моисей» с выставки — чисто в рассрочку отдали. К нему все навески усиленные, на яме у меня быстро дело идёт…
Просто я хотел сказать, что за эти дела у нас договорной оплаты нет, но с пособием солидно получается. Кудин, например, чисто на внесезонные отцову хибару подшаманил, Егорыч, тот младшей дочке квартиру на учёбу в городе снял, а я приход не делю. У нас двое школьников, растут так, что хоть каждый месяц обновы покупай. Причём Машка за Гришкой всего лишь одну куртку донашивала и ту не доносила: застеснялась. А мы что с Лидой, слепые? Тянем не хуже других, а может, и лучше. В тот раз я без списочка в центр лишь потому приехал, что вдруг магазины в долгие выходные угодили. А на среде Жогов настоял: поезжайте, занятость точно работает, обратно подберу. Сам первого числа куда-то с ночёвками отправлялся.
Оказалось, смышляевский автобус с лета в попутные сёла не заходит. Наша остановка на дороге, мы подошли как обычно и не промазали. А в длинное Богатово автобус сворачивал. Подъезжал к школе, где и мои теперь учатся, потом улицей ехал до магазина «Ларёк» и уже от него на дорогу возвращался. Теперь эту лавочку прикрыли. Богатовская Тамара подсела к нам с первого края, и, пока автобус ехал до второго, Егорыч успел её допросить наполовину. Со второго края выскочил тот самый попутчик.
Не знаю, что в нём особенного. Вот Жогов заметный: кудрявый, зимой и летом без шапки, как цыган. Егорыча все знают, каланчою зовут. А этот мелковатый, в серой летней спецухе, в холодной. Подкашливает и сопли гоняет. Бреется, поди, в две недели раз. Такой: ни украсть, ни покараулить, если что. Ну и в сизых резиновых сапогах. Заброды бы ещё нацепил. Денёк хоть и хмурый начинался, но дождиком не пахло. Мы с Егорычем, например, в суконных ботинках ехали, «прощай молодость» по-вашему.
На минутку он вот чем всех отвлёк. Нагрёб по карманам мятых бумажек и подал водителю.
— До центра? — спросил тот. — Трёх рублей не хватает.
— Знаю, — сказал этот.
— Значит, едешь без билета.
— Знаю.
Я подумал: ловко у них заведено. Пожалуй, можно и по пяти рублей с поездки экономить. Только нас это не касается, мы билеты сохраняем.
— Зато выспался и на рейс успел, — встрял Егорыч, — да, санок?
Первое время он и меня так называл. Это потом хозяйское привилось: «Егорыч, Петрович, Кудин, с ними дядюшка Павлин» — типа команда. Пассажир на «санка» промолчал и прошёл в хвост. Все могли подумать, что и звать его Санёк. Смышляевские в намордниках сидели и поврозь. Пока этот мимо них сапогами ширкал и подкашливал, отворачивались. Единственные на всю округу обожглись на короне, теперь берегутся. Шикарные поминки справили чьей-то бабушке. Следующих троих из той компании уже не поминали. Говорят, даже гробы не распечатывали.
От Богатова тронулись, и Егорыч допрос продолжил. Оказалось, Тамара на больничку ехала за справкой. После выходных ей в школьную столовую выходить, у штатной поварихи непутёвую заразу нашли. «Удачно», — сказал Егорыч. В богатовском кооперативе Тамаре постоянная работа никогда не светила, а теперь и конеферма закрылась, где она кобыл доила. Летом казахстанцы хорошую цену за молодняк и сортовых кобылок дали, пару месяцев выждали и в октябре последних доходяг за полцены вывезли. «На махан[4] всякие пойдут», — сказал Егорыч. Допрос закончился, и Тамара Кудина подколола:
— А што это Вова у нас помалкивает? Наверно, не выспался.
— Вова гуляш твой вспомнил и язык проглотил, — сказал Егорыч.
В сезон девятнадцатого года Тамара у нас повариху подменяла целый месяц, и Кудин действительно до сих пор её гуляш вспоминает: «Ум отъешь, как человек готовит!» Похоже, он и сейчас не против поплотней замутить с этим «человеком», только окончательно решиться не может. Щи, кстати, у Тамары так себе получались, жидкие.
Райцентр автобус пересёк по-старому. Сначала свернул к больничке, Тамару и смышляевских высадил, потом — нас возле рынка. Мы на выход двинулись, и этот голос подал: где тут на биржу выходить?
— Держись за нас, не пропадёшь, — сказал Егорыч, — но горя хватишь!
Он всегда так зубоскалит, но в этот раз не соврал.
— Ты на постановку или на отметку? — спросил Кудин попутчика.
— На биржу.
— Всё же не проспался, — сказал Егорыч, и больше мы его не касались.
От рынка до центра занятости ближе всего идти дворами двухэтажек. Не помню, где он раньше располагался, а в это здание я хаживал по другим делам и через площадь. После армейки водителем в казначействе работал, друг Фома устроил, сослуживец, мы и автошколу вместе кончали. А сюда, в Дом быта, ходил постригаться. Получается, к своей будущей жене. Когда Лида сказала, что их разгоняют, в казначействе тоже лишь один отдел оставался. Федералов из района убрали, ПТУ закрыли — кого обслуживать? Я позвал Лиду замуж, и мы из райцентра к моим уехали. Она первая стала дома зарабатывать, а я по вахтам мотался.
Лида хоть и берёт до сих пор по две соточки с головы, да рвут её на части. Из Богатова учителя специальную машину присылают, до полночи держат. В прошлую субботу Жогов приезжал. Он всегда является с пятисотенной и от сдачи наотрез отказывается. Пошутил насчёт достойной встречи дня единства хозяина и работника, хотя всем известно, что наш хозяин раз в месяц дочку повидать в город ездит, поэтому приготовляется. Долго зубы заговаривал, как бы мимоходом вытащил денежку, но Лида не поддалась, сказала, что прошлую сдачу отработала…
С автобуса на отметку мы всегда первыми попадаем. Егорыч тронул дверь — закрыта, стали ждать. В Доме быта на главном входе крылечко было с навесом, теперь тут широкая площадка в одну ступеньку, на две четверти высотой. Дверь пластиковая со стеклом поверху, окна пластиковые, а навеса никакого нет. Кудин ладонями загородился, глянул через стекло и доложил, что в коридоре свет есть.
— Распорядок выдерживают, — сказал Егорыч.
По обычному распорядку в этот час по улице шли бы работницы всякие, и он бы подбирал Кудину пару. Но из-за выходных никого не было видно. Тут телефон незнакомо затренькал. Вызов идёт, а этот «Санёк» стоит.
— У тебя звонок, — подсказал Егорыч.
Тот буркнул «знаю» и телефон всё же достал. Послушал и стал сипеть и бубнить. Это никакая не шифровка, так только лишнее внимание навлекать.
— Зачем ей «памперсы»? — прошипел. — Я простынь изрезал. Свет включи — увидишь… На рейсовом приехал. Денег больше нет… Нет на телефоне… Какой кредит без документов?.. Куда собралась? Её одну бросишь? Ты…
Шипел-сипел и вдруг как захлебнулся. «Заткни-ись!» — орёт и телефон о землю, только брызги полетели. К двери подскочил, стал ручку отрывать.
— Там денег нет, санок, — спокойно сказал Егорыч.
— Какой я тебе сынок?! — взвился.
Развернулся и со всей дури — пяткой в дверь, в левую филёнку. Сразу насквозь просадил. Назад ногу дёрнул, а сапог внутри остался. Тут всё и завертелось.
Пока этот на одной ноге прыгал, с той стороны Замкова нарисовалась, директор. Причём, смотри, как она сделала. Сапог отнесла в коридор, наряд вызвала и вернулась с объявлением, стала его к стеклу на скотч сажать. Этот стоит на одной ноге, за скобу руками держится и через стекло на Замкову смотрит. Дёрнет как припадочный и смотрит. Другой псих за это время всю дверь бы разнёс.
Объявление я успел сфоткать. (Дословно: «Приём офицально безработных 3.11 ведётся с заднего входа с 09:00 до 13:00 со двора». И от руки крупно: «Со своей авторучькой! В масках!» — Пов.) Мы потом со двора и зашли, но принимала нас другая знакомая. Они там задний выход перегородили двумя столами для дистанции. Нормально отметились…
Замкова объявление поклеила и ушла. Вернулась, когда наряд подъехал. Не побоялась, что этот «Санёк» за ручку держится, дверь отомкнула, сапог выбросила и заперлась на два оборота. Кстати, быстро подъехали. Трое. Водила из машины не выходил. Первым летёха в кабинетной форме выскочил, без фуражки. Сержант — в куртке и со всеми причиндалами. На руках дубинатор, на поясе баллончик, наручники. Мы расступились, и старшой взлетел на площадку перед дверью.
— Если закрыто, надо постучать, — сказал с ходу, увидел дыру и прибавил: — Вежливо.
Положил руку «Саньку» на левое плечо, тот крутанулся и — даже не ударил — ткнул летёху в грудь, в самый жетон. Тот откачнулся и оступился с площадки. Высота лишь две четверти, да он не каждый день тут скачет. С первого раза невозможно правильно сгруппироваться. Смотри, он отступил левой ногой и провалился. Вдобавок правой пяткой за порог задел. Вот и рухнул мешком. Никакого вреда ему не было. Просто оступился. Вскочил, кстати, мгновенно и отряхиваться не стал.
Упакованный кричит, жути гонит:
— Наряд при исполнении! Приказываю оказать содействие! — так как-то.
Кудин этого буяна обхватил сзади, руки к бокам прижал, я и надел ему сапог. Может, просто подставил поудобней. Ему уже ласты заворачивали, если что. Старшой наручники надевал. Сержант свои подал, а он нацепил.
— Теперь стой ровно, санок, — зачем-то сказал Егорыч.
— Да какой я тебе сынок?! — опять завизжал этот, уже при полицейских, и чуть не врезал надетым сапогом Егорычу по ноге.
Просто промазал, увернуться бы Егорыч не успел. Говорит, в отделении его подбивали заявление подать, если уж нет ни родства, ни близости, но он не подписался. Мы все как свидетели подписались. Нас по разным кабинетам развели и опросили. Хорошо, что сперва разрешили на бирже отметиться. Егорыч уговорил. Кстати, Кудин свой протокол сфоткал, всё у нас сходится. Нам он никто и звать его никак. Но хулиганкой не отделается. Даже просто за тычок летёхе — две триста с чем-то статьи, и заполучи, пацан, свой срок со штрафом.
Знаю, что ты не дознаватель, стал бы я… Вот чего они к этому сапогу привязались? Надевал — не надевал. В одну банду хотели всех записать? Подставил сапог человеку — и всё, делов-то. А подставился он сам. Может, на бесплатные курсы хотел записаться, да психанул.
Хозяин позвонил, когда мы уже на свежий воздух из отделения вышли. Мне позвонил: если управились, выдвигайтесь на дорогу. Попутно мы Тамару нагнали перед автостанцией. Позвали с собой, места в хозяйской «ниве» должно было всем хватить. На дороге уже спросила, где этот… тут она его Валериком или Виталиком назвала (Виталий Николаевич Горюнов, 1998 г. р., ранее не судимый, образование 9 кл. — Пов.). В протоколах мы одно гнули: неизвестный нам гражданин. Тамара рассказала, что он со школы на конеферме ошивался. Жил там, когда кобылы рожали. Так-то безобидный, но если молодняк объезживал — держись от него подальше. Мать у него непутёвая была, выпивала, но сейчас успокоилась. Второй год лежит, под себя ходит. Пенсию ей по жалости выплачивают, социальную, нигде не была оформлена. Дочь то умотает куда-то, то вернётся.
Я Лиде эсэмэску отправил, смотрю, с дороги сворачивает солидная белая машина, «хавал». Эти голуби даже не глядят, а я сразу догадался: наша!
Хозяин притормозил, дверь правую переднюю распахнул и зовёт:
— Тамара Михайловна, ко мне под правую руку!
Оказалось, «ниву» он за двести сорок сдал. Внедорожники смотрел, но подвернулся этот китаёза: трёхгодовалый, безаварийный. На покупке малость сэкономил. Мне понравилось, как он на обгонах тянет.
Жогов принялся Тамару по новой допрашивать. Она, кстати, сказала, что на прививку записалась. Потом съехала на этого Виталика, и Егорыч доложил всю ситуацию целиком. Прикольно было со стороны послушать.
— Взбрыкнул, значит, — сказал хозяин. — Чадо двух стихий. Огонь и земля. Спички да камушки. Вот пусть его система и обкатывает. Необъезженные никому не нужны. Так, Егорыч? Тебя за решку кинули, а ты водой будь. Воздухом! — Так он и нас когда-то дрессировал.
— Все свои проблемы пацанчик махом решил, — сказал Кудин.
В пятницу Жогов их с Тамарой на прививку свозил и сам укололся. Нам с Егорычем не надо, мы весной переболели. В больнице Кудин того летёху встретил. Короче, лежит Виталик Горюнов под системой в отдельной палате. Изо рта чёрное мясо вываливается и бурые слюни текут. В предвариловке он оказался один и ночью надумал вешаться. Язык почти перекусил. Медсестра говорит, надо бы отъять кусок, быстрей заживление пойдёт, но хирурга в больнице нет. За палатой присматривают, а чтобы дело закрыть, речь вообще не идёт.
ПРУЖИНКА
Рассказ декламатора
Мы, скорее всего, знакомы, если гарантийный срок вашего чудо-прибора «Импульс-три-эр» на середине или подходит к концу. В прошлом году вы охотно общались со мной, возможно, перезвонили, но вам уже ответил бот: «Наша фирма рада» и так далее. А позвонивший первым показался вам славным парнишкой, вы же помните: «Мой деда, тоже Сева, говорит, скрюченные лапы вашим импульсёром развил так, што часики ручные снова сам надеваю и подвожу по сигналам точного времени тик в тик». Понятно, скажут: прохиндейский маркетинговый ход, всё такое, — но дед мой существует в яви и технический прогресс не хает, удочка с «импульсёром» у него самая уловистая. Хотя правда и то, что тёзки мы с ним условные: он — Севастьян, я — Всеволод, и он, кстати, зовёт меня Володяем. Как называл меня отец, не помню, от него я унаследовал лишь рост: сажень без чети, как говорит деда Сева.
Вдвое дольше с аудиоверсией меня знакомы зрители театра кукол «Минипиль». Я и сейчас числюсь там редактором, а в лучшие времена все голоса «от автора» были моими. Во втором сезоне «Дон Жуана» даже появлялся на сцене вместе с другой прислугой: снимал с донны Анны парик перед тем самым эпизодом, ради которого большинство и ломилось в «Минипиль». Вот это ход, но и он не мной придуман.
Гораздо больше знакомств, настоящих, даже тактильных, мне обеспечил госпедунивер, но это как бы само собой разумеется… Sorry, отключу-ка я всплывающие окна на мониторе.
В универ я поступал ради второго иностранного. На школьном выпускном наша «англичанка» вбила в меня последний гвоздь: другого такого вуза не найти ни в одном регионе, а «в резиновую не суйся»; для закрепления английского сгоняешь на пару месяцев в какой-нибудь кампус (оказалось, на месяц в Стивенсон Колледж), дальше плотно займись испанским, и год на Кубе обеспечен, «такая у нас практика». На практике выпало необременительное волонтёрство в Барселоне: Коста-Брава по выходным, тупичковый Портбоу — короче говоря, вторым получился каталанский.
На третьем курсе стал захаживать к филологам по известной причине: увлёкся — игривым локоном, лукавым взором, румянцем пламенным одной брюнетки, Оксаны Раскардаш, если быть точным. Их семинары… на втором или третьем я оставил свой пост в коридоре и устроился в классе у окна. Готовился поскучать, но тут пошла игра словами. «Полоротый» у них рисковал остаться без пары, и я отвесил: «полочерепатый». Разобрали по составу и происхождению обоих, нашли глубинную мою правоту. «Фиктивному» придал «фактивного», промахнулся, но провожал в тот вечер не брюнетку, а её остроумную училку Альбину Ло… ну, неважно. Через пару дней со съёмной квартиры перебрался к ней в общагу на Мира, в правое, малосемейное, преподское крыло. Чаще стал бывать в Доме культуры, где на Альбине висел КХС — клуб художественного слова. Вернувшись с практики, набрался наглости выступить сам, неурочно занял слушательниц на целый час, и в тот же вечер все мирные приметы морганатического союза улетучились: остроумие партнёрши иссякло. Случай помог мне зацепиться в левом, охлократическом, крыле общаги и почти тут же получить заказ на переводы впрок. Так что в универе ваш Сева благополучно избежал более опасных увлечений с разрушительными, может быть, последствиями.
Диплом защитил на английском и с обещанием деканату не пропадать из города и вида отчалил в свободное плавание. «ТНК-ВР» («би-пи», конечно), мой щедрый заказчик, в регионе сворачивалась, приходила «Роснефть», где, как известно, свои переводчики. Но прощальный корпоратив сложился удачно: на срок «бессрочно» я получил вот эту студию, всего лишь без права продажи, а настоящий хозяин отправился в резиновую. Оставалось найти работу. Городские школы свои полные вакансии не светили, а неполные начинались у них от восьми тысяч четырёхсот девяноста пяти и восьмью же тысячами пятьюстами заканчивались. На платных курсах посторонний рот с двумя языками был явно чужим, меня пугались и немели, не вступая в подробности. В компаниях легко обходились машинным переводом и непринуждённым «скузмай бэк» на встречах.
В театр «Минипиль» я завернул к знакомой по КХС выпить кофе и перекусить домашней выпечкой, а через час шагал в писчебумажный за бланком трудовой книжки. Домой вернулся редактором на полной ставке в восемнадцать отечественных кило. До открытия сезона вычистил репертуарные тексты, расставив точки над «ё» и смысловые запятые, проникся атмосферой и даже получил урок на будущее. Прямо на репетиции «Жуана», той самой сцены с участием нашей звёздной пары Незамайских, чёрт дёрнул меня заметить, что старательное кряхтение и стоны несколько портят акт. Муж-премьер метнул в меня взгляд-сюрикен и воззрел с немым вопросом к настоящему руководству. Режиссёрка внятно пояснила, что если это и кряхтение, то оно лишь добавляет иронии к совокуплению кукольных персонажей. Прима Маргарита чуть заметно пожала плечами, зато на меня посмотрела внимательней и, как оказалось, с благодарностью. В дальнейшем её советы удержали на плаву мою репутацию, она же добилась вставки моих «авторских» реплик во все спектакли, включая «Трёх поросят». Бесперспективный окладник, я получил доступ и к ежедневной кассе… Ho sento, amics, кофе стынет.
Сейчас я формально на карантинной ставке, из которой лишь в мае получил тысячу сто рублей, и вместе со всеми, хотя и меньше, легче всех благодаря переводам и консультациям жду лучших времён. В господдержку «Минипиль» не включили, контрактники разъехались, попытки местных заработать на выездах во дворы с Петрушкой не окупили затрат. А в конце прошлого, самого удачного, сезона случился мой персональный вызов после спектакля. Артисты сразу деловито выходили в вестибюль с персонажами работать в фотозонах, я же подрастерялся и вышел, как в лес, озираясь. Только успел подумать, что тупо повёлся на розыгрыш, как был атакован шикарной дамой в брючном костюме.
— Сова! Совёночек! Главное, я знала! — На мне повисла Оксана Раскардаш, она же Гукасян, она же вновь Раскардаш, как вскоре и выяснилось. — Голос, Совёнок, голос! Перед твоим голосом наш рыночек прогнётся, и мы взлетим! Попробуй воз-
рази, кадык выгрызу, чтоб никому не достался! Главное, только я о тебе вспомнила — театр подвернулся! Двадцать раз мимо ходила! Название ты придумал? Похоже на тебя! Господи, какой же ты большой! Мини-пили — это же таблетки противозачаточные, полмилли, гормональные, в конце концов я от них кисту заработала. Ну, идёшь к нам? Главное, у нас теперь полная база клиентов на руках! Днём ты свободен, сиди в офисе и мели языком! Я ж помню, как ты Лорку этого в клубе читал — по-испански, а не сморгнуть! Главное, из-за него девчонки и развели вас с Альбиносом, с лошадью этой!
— Нет, Оксана, нет! — попытался я прервать бурный поток.
— Не-ет?! Да я тебе! — Она отпрянула, притопнула.
— Не Лорка! Жаксин Вердаггер — принц каталонских поэтов.
Оксана расхохоталась и потянула меня на выход.
Так я появился в стенах орденов Трудового Красного Знамени и Октябрьской Революции инструментально-механического завода, в той самой вам знакомой «Импульс-плюс». Фирма снимала весь отдел стандартизации: в архиве шла сборка-наладка приборов. Старые цеха и заводоуправление были растащены арендаторами до последнего квадратика, незанятой оставалась литейка — здесь прямо сейчас можно без лишних затрат снимать постапокалиптическое кино. Там, вдали от посторонних глаз и ушей, мы и подобрали мой стиль общения с клиентами. Оксана скрывалась за кучей кирпича и арматурин, я набирал её мобильный, и мне отвечала то дряхлая старушенция, то бойкая пенсионерка-первогодок, то якобы доцент кафедры физиологии беспозвоночных.
— Гибче, Сева! Гибучей! — кричала наставница мимо трубки.
После того как я на серьёзных щах наплёл про «деду», моё обучение закончилось: импровизация — это наше всё.
Клиентскую базу сводил из трёх, добытых Оксаной, и сам же тестировал ведущий технарь Игорь Родионов (он представлялся вам инженером Родченко, мусорил «эт-самым» и «амплинтудой»). Мне, ведомому в звене, оставалось, не напугав, уговорить вас, просеянных, принять на дому младших научных сотрудников для испытаний прибора на себе, на детях, да хоть на любимых питомцах. Поначалу «научные сотрудники», всегда одетые в уникомбезы близнецы Гриша-Миша и «сестра» их Наина-Найка, вполне управлялись сами со сборкой и выездами, но через пару недель ситуация поменялась, пришлось подключиться Оксане. Через месяц рыночек выстрелил, и добавилась просто развозка — пара соседей по заводу со своими авто. Я выходил на связь из дома. За меня уже отчасти работало сарафанное радио, и мой смартфон всё веселей озарялся звоном монет при зачислении.
В начале августа (год, вечность назад!) позвонила Оксана:
— Совёнок, мы тебя ждём! Форма одежды пляжная! Машина у подъезда. — Я сказал, что у меня два неотработанных контакта, через пару часов заказной оплаченный спектакль и вообще. — Вообще-то, Сова, — задорно продолжила Раскардаш, — вчера сорок второй прибор ушёл, и учредитель будет поздравлять нас лично, на Луже. Разрешено отсрочить целых три подтверждённых заказа, так что сворачивайся. На Лужу едут одни старики! Плюс ты — сам Генерал желает тебя видеть. Главное, ты назван пружиной проекта! Игорь, скажи ему…
— Старичок, — сказал ведущий, — сорок второй прибор закрыл первый миллион прибыли. Ты, эт-самое, не тормози процесс.
На озере мы расположились в самом козырном уголке с пологим спуском к воде, под прикрытием плакучих ив. Гриша и Миша извлекли полог, коробки, взялись собирать жаровню. Оксана командовала нами, как новобранцами или поварятами, и мне это нравилось. Почему раньше таких вылазок не случалось? У меня в холодильнике вязанка дедовых вяленых лещей… Ответ был очевиден, но мой вопрос всем понравился. Пока нажигались угли, Игорь призвал дёрнуть под нарезку, сразу же — под помидорку, а на третий раз он сказал:
— Наша машина встала на колёса, а мотор в ней — Оксана Гаевна! Так смажем его до дна и окунёмся наконец!
Я пожалел, что проигнорил форму одежды, но мне и на берегу с близнецами было хорошо. Нас зазывали присоединиться, вода была мёд, и мы обещали… по достижении некой кондиции.
Миша врубил в машине Still Got The Blues For You, и купальщики потянулись на берег. Выходя из воды, Оксана выставила перед собой сжатые ладони с оттопыренными большими пальцами, повела плечами, а на полпути к столу уже танцевала томный медляк с полными оборотами и подъёмом рук; её закрытый купальник сочился влагой, летели брызги с «ушей» на бёдрах. Игорь, излишне вихляясь, стал нарезать широкие круги. Наина вынужденно остановилась поодаль, Гэри Мур обречённо-протяжно сообщил, что дружба — не любовь, и она изготовилась к своему танцу. Мокрая ткань раздельного купальника сливалась цветом и фактурой со смуглым телом, капли-бриллианты озаряли живот — я подумал о его прохладе и забыл всё на свете. Ровные сильные руки, сильные подрагивающие бёдра — её выпуклое девичество показалось мне неуловимо подвижным, в левой складке выглянуло и спряталось родимое пятнышко. Наина пропускала такт за тактом, танец не начинался, но упоительное его предчувствие, pressentiment, la sensaciу de la dansa (каталанский, можете не уточнять), заменило мне всё. Я вообразил, что в ней скрыта такая звонкая пружинка, которая если уж разовьётся, то одарит настоящим праздником, радостью на всю жизнь — сладко и страшно представить себя на месте счастливчика, у меня даже засосало под ложечкой… Без паузы, прямо на Гэри Мура, из динамиков выскочил E-Type, но танцы закончились. Приплясывая, Игорь подал Оксане беспокойный её телефон, и выяснилось, что Генерал прибудет в течение часа.
Наваждение слетело, я встал коленями на полог и взмолился: в кои веки «Минипиль» включили в культурную программу международной конференции (плюс Казахстан на самом деле), деньги плачены, и ни одной репетиции — мне надо в театр! «Совёнок», «старичок» — полилось в ответ, «премиальные будут в конвертах»… И вдруг голос подала Наина.
— Не хочу его видеть! Теперь он от меня не отстанет! — прокричала в лицо Оксане, назвала учредителя по фамилии с гнусной рифмовкой, подбежала и встряхнула моё плечо. — Они помешать ему не посмеют! Забери меня в свой театр срочно!
Игорь и Оксана переглянулись, но уговоров не последовало. «Нам теперь упиться, что ли», — пробормотал ведущий.
Доро́гой Наина заявила, что вообще хочет остаться у меня: «он» отыщет её и на «сиротской» квартире, раз уж выбрался в город со своего «бл… пусть будет — весёлого хутора», а в театр она сходит потом, когда перевезёт платья (ни одного не оказалось в её гардеробе, ни даже халатика). Миша сделал крюк до моего дома, я проводил её в студию и на прогон в театр благополучно успел. Организаторы выбрали целомудренных «Весёлых соседей», и «голоса за стеной» в этот раз мне особенно удавались. Вернувшись после спектакля, обнаружил посреди студии клетчатый баул и второй матрац на полу, узкий, как доска. Наина спала поперёк моего, разметавшись под простынкой, я растянулся на привнесённом. Под утро мне на голову упала подушка — это она отправилась в туалет… Сейчас вроде спит, а когда проснётся, в качестве глушилки на меня будут надеты наушники с какой-нибудь дикой попсой — вы знаете, например, Клаву Коку?
Как некие родственники мы живём год с перерывами. С выездов она возвращалась всяко раньше, похоже, сразу валилась на матрац и к моему приходу уже спала. Несколько раз заставал в студии близнецов, живо обсуждавших с ней вылазку, потрошивших под пиво дедовых лещей и мамины заготовки, и я с удовольствием изображал старшего брата. Вдвоём же мы говорим мало и ни о чём. Назвать её Пружинкой я не посмел, привычной ей Найкой — язык не повернулся, так и обходимся без имён.
Перед Новым годом она как-то поспешно съехала, но к февралю вернулась: в «сиротской» отрезали отопление. Вскоре на фирме закончились блочные китайские генераторы, и встала сборка. Потом вообще закрылись границы. Учредитель расторгнул договор аренды с заводом. Вслед за «Импульсом» закрылся «Минипиль». Сказать теперь честно, меня это мало касалось: к тому времени на обеих кафедрах вдруг вспомнили Севу и завалили проверочными. Двоих теплокровных я довёл до защиты дипломов.
Как-то близнецы заскочили сказать, что устроились разносчиками еды, и «сестра» исчезла с ними почти на неделю. Возвратилась словно побитая, сказала, что работать на «зверей» она не будет.
В июле я выбрался на встречу с дипломницами, подписал наконец бумаги в деканате, а вернувшись, вдруг застал её перевозбуждённой.
— Давай, давай что-нибудь замутим! — наскочила. — Давай тоже жить!
Тут же выяснилось, что звонила Оксана из столицы Урала; теперь её фамилия — просто Свиридова, и она распределяет кислородные «вентиляторы» по госпиталям и клиникам.
— Радостная такая! — не унималась Наина, вышагивая. — Огонь и бомбы!
Наконец она встала передо мной, уперев руки в бока.
— Ты что делаешь? — Я сворачивал снятые носки рулончиками. — Что? Ты? Делаешь?
— Я слушаю, — ответил я. — Что, надо было пива купить?
Вино у нас стоит всегда, а пиво могло бы означать праздник.
Наина отвернулась и рухнула на матрац. С тех пор, чуть не месяц, она спит, сидит или просто валяется, свернувшись калачиком.
[1] Скрытничать, утаивать что-либо. — Прим. ред.
[2] Келешнуть — поменять местами (жарг.) — Прим. ред.
[3] Massey Ferguson 6713, самый ходовой трактор у наших фермеров, 130 л. с. — Повествователь
[4] Махан — сыровяленая колбаса из конины и жира. — Пов.
Об авторе:
Родился 1 июня 1955 года в селе Ключёвка Новосергиевского района Оренбургской области, с 1974 года живёт в Курманаевском районе. По образованию инженер-механик. Работал на производстве, учителем физики и математики, землеустроителем, в районной газете.
С 1978 по 2020 год рассказы и повести публиковались в журналах «Урал», «Нева», «Москва» и других. Автор семи книг прозы, изданных «Молодой гвардией», «Современником», ЮУКИ, ИД «ДИМУР» и Ridero. Лауреат премий журнала «Урал», имени П. И. Рычкова, Горьковской литературной премии (2017).
По определению «Литературной газеты», «на сегодняшний день (2020) единственный видный русский писатель, постоянно живущий и работающий в сельской местности».