РЕКА В КОВЫЛЬНЫХ БЕРЕГАХ…
РЕКА В КОВЫЛЬНЫХ БЕРЕГАХ…
* * *
Река в ковыльных берегах.
На слух арканили дукаты.
Краюха, крынка молока,
и звёзды падали в Карпаты.
Туманило на Покрова.
Широкоскулые кентавры
швыряли, словно острова,
охапки омертвелой ваты.
И женщин робкое: не вы ль?
В ответ лишь исподлобье волчье.
Река, и волнами ковыль,
и звёздный путь во тьме молочной.
* * *
Там, по полям небесным,
минами не подкованными,
к Богу шагают честно
Родины подполковники.
Следом идут майоры,
от пороха все чумазые.
Дружно шагая в гору,
все одним миром мазаны.
Северный шлем, папаха,
каска, гусарский кивер —
срама, стыда и страха
больше не имут с ними.
Вечным утром над рощею,
где иволга пьёт со спицы,
строятся по обочинам
Божии пехотинцы.
эР Вэ эС
В сердце Гайдара поёт гитара
и местечковый смычок.
От Херсона до Краснодара
степь горит кумачом.
Всадник бледный с лицом ребёнка
и навыком палача.
Вместо иконы звезда-картонка
с прищуром Ильича.
Эпоха спрессована в киноплёнку,
но бубном гудит земля —
всадник бледный с лицом ребёнка
вновь оседлал коня.
* * *
Здесь взгляд не успевает прорасти
в одно на всех не сказанное слово
и навсегда с корнями заплести
пролёт моста над пропастью разлома.
Вода в реке готова не к тебе,
и старец ждёт другого к переправе.
Что жаворонок утром перепел,
то к полдню превращается в отраву.
Уже трава слегка приподнялась,
и самый воздух — чуткая природа,
так этой скорости бесчеловечна связь,
что душу сводит.
* * *
Вся музыка — лишь чуткий человек
в той тишине, мерцающей едва ли.
Всплывает ночь краями звёздных рек,
качая сны еловыми руками.
Неизлечим, и потому легко
идти в полях, оставленных надежде.
Невзрачным драгоценным пустяком
озвучивать словесную одежду.
Насвистывая в трауре зимы
одну из древних солнечных гармоний,
что нас ворует к жизни у войны,
пыльцою оседая на ладони.
* * *
Пусть не все у Тебя святые,
но какие есть, обессудь.
И мальцы, и совсем седые
за тобою в глухую студь.
Золотые рогожи стелет
всем безлапотным сорванцам
отщепенец Сергей Есенин,
что зеница Твоим глазам.
Колокольным воротом норов
на заре обмолотит звон.
Над Россией открыт дозором
удивительный горизонт.
* * *
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли…
Н. Рубцов
Корёжат русские поля
снаряды в мясо.
Лицом к лицу на них стоят
Судьба и Раса.
Своё чело венчает Смерть
короной взрыва.
Поднялся тот, кто будет петь,
любой, на выбор.
Стекло поймает острый блик,
висок — осколок.
Печальной скорби полон лик,
ведь Бог — ребёнок.
Но отразит небес батут
рёв канонады.
Поля сражений разольют
чабрец и ладан.
Вот оттого ещё светлей,
очами Спаса,
сияет нам звезда полей,
звезда Донбасса.
* * *
Когда букмекеры решат,
кому обол, кому сестерций,
весь смрад агонии смешав
со смесью иудейских специй.
Песок, впитав всю кровь, весь пот,
всю смерть, всю доблесть, кто здесь бился,
набил оскоминою рот,
и, утомлённый, утолился.
Привычно тушу облепив,
боднув во вздох загнутой сталью,
потащат по песку рабы
луну со сколотой эмалью.
Стирая повседневный грим,
уходит Рим путём солдата,
день марширует вместе с ним
в багровое лицо Заката.
* * *
А вода именуема серафим.
Расплетая звёзды на провода,
говори с собой, разговаривай, словно с Ним,
забывая прилежно и навсегда,
кем, лукавым, выверен этот брод,
что впотьмах выводит в глухую Мглу;
чем ты жив сейчас, то и кислород,
если ты сомневаешься, я не лгу.
Холод остудит выдох, протянет нить.
Пепел к пеплу по небу, зола к золе.
Говори во тьме, с Тьмою заговори,
чтобы волны света лились из Пропилей.
* * *
Век справедливостью недужен
и обречён платить сполна.
Опять вытягивает души
в стальные струны тишина.
И вновь над миром распростёрта
Войны великая печаль,
в её полях одним аккордом
стальные души зазвучат.
В железной вьюжной круговерти,
что вдрызг разносит этажи,
Солдат встречается со Смертью,
чтоб дети оставались жить.
* * *
Звук на размах, волной о борт,
с неистовым разбегом клавиш,
и кто сегодня не умрёт,
ты завтра вряд ли угадаешь.
Но возвращайся навсегда
сюда, где вечные пенаты
в просторах мрамора и льда
хранят ключи Пассионаты.
* * *
Мы в мир приходим целыми, живыми
и умираем по частям, когда взрослеем.
Ржавеет золото листвы в таком режиме,
понятней сна измена Галилея.
Зима становится темней, сильней — дремота.
Снегов гармония чужда для пониманья.
Бессмертный мир лишь дети и пехота
хранят, наследуют и музыке внимают.
* * *
Только взгляд до упора,
до конца глубины,
где в клыках Мантикоры
бьётся сердце Войны,
где на спицы стальные
шьют листы Темноты
и молчаньем простыли
опалённые рты.
Из царапин и трещин
прах, сгорая, искрит,
Мгла пропащая хлещет,
разрывая гранит.
Пусть не ладан, но порох.
Пусть не Май, а Июнь…
Но сияет Аврора,
надевая броню.
* * *
Ни мотива, ни слов,
просто стой и молчи.
Месит прибой раствор
меотийской ночи:
раковины, песок,
пену, медуз хрящи,
с запада на восток,
от Чонгара к Керчи.
Видевший больше всех
битв, сирен и сцилл,
помолчи, Одиссей,
эти вещи просты:
дом не пребудет пуст,
ежели в нём звучит
лучшее из Искусств,
поднятое на щит.
Время — ракушек хруст,
но хранят до сих пор
лучшее из Искусств:
буки, веди, глагол.
* * *
Вагнер.
Прыжки безумного Пьеро
На донышке глазного яблока.
Телеги стынущих дворов,
забудьте радугу, не надо.
Здесь прорастут деревья боли,
где жизнь продлиться не успела.
Спи, ночь, глаза тебе закрою,
ведь ты же этого хотела.
Когда рассвет китовой тушей
разорван весь железом ржавым,
скрипач из преисподней нужен,
в ломтях кевларовой пижамы.
Ведь боль растущая беззвучна,
спи, ночь, на донышке глазницы.
Никто нас уходить не учит.
Спи, ночь, а мы тебе приснимся.
* * *
Как медовар в мучных селеньях,
на слог — непрост, на встречу — редок.
Следящий таволги цветенье.
Пасущий пчёл на склонах лета.
Коптит слюду китовым салом.
Плетёт корзинами валежник.
Солистом в затрапезных залах
свистит на зимних побережьях.
Знакомец рыбов и харонов,
наследник травмы и обиды,
покуда держат оборону
стальные девы Атлантиды.
* * *
Лишь обозначить, не задеть,
не тронуть корни стужи,
выходят засветло к воде
родные неуклюжи.
Покойно зеркало воды,
на отраженья слепо,
и опускается на льды
безжизненное небо,
где Ковш печали зачерпнул
через края с лихвою,
срезает звёзды Бонивур
и делится с водою.
* * *
И тени слов, и мыслей бархат
скользят у воска на лице.
В агатовых зрачках Плутарха
сгорает Троей голоцен.
Стучат копытцами косули
по хрупкой скорлупе весны,
и новый Франкенштейн рисует
мглу эталонной кривизны.
* * *
В лесах и утренних, и древних,
на взгляд оленьих поколений,
рассвет, он входит в помещенье
всем Откровением Матфея.
В прицеле, голые, как волки,
опасней бритвенной бумаги,
танцуют хищные японки.
Бордовым льдом потеют маки.
Трущобы лиц. Имён коперник
медлителен в притонах смысла.
На нежном первобытном нерве
звезда незрячая повисла
в провал, в бездонное однажды,
прямоугольно коченея.
Рассечена железным дважды
рогатая гортань Архея.
Блаженства вспышкой не согреться,
пока знобит вокал отары.
Стальные ускользают рельсы
по щёкам рисового пара.
* * *
Токовище ещё пузырится
головой вполнакала,
новогоднее озеро Рица
расплескав из бокала.
Присыпают свою чехарду
мандариновой пудрой
толмачи, те, что спят на ходу,
ты их видел как будто.
Но зазоры в сплетении крон
запеклись, словно спелись,
и скребёт по граниту пером
ангел-археоптерикс.
Нет, не пепел, но снег поутру
на кафтаны обочин.
Смутным именем «Сталин» во рту
хрустнет яблоко ночи.
* * *
Они уходят в гулкий Лабиринт
огромного пустого Зодиака
на тех высотах, где и Время спит, —
в движенье замер бронзовый гоплит,
где Память тлеет и горит Бумага.
Стерильного пространства карантин.
Там, в голове у Юности надменной,
тончайший луч, пульсируя, звенит
и тянется на цыпочках к Вселенной.
* * *
На ночь глядя ветхое расстелет,
ладя кальку на цветной чертёж.
В сталинских стаканах запотеет
коммунальный виноградный дождь.
Выкупая детские колена,
тяжко в темя по дуге летит
рыжей головою Спитамена
солнце в нефтеносный глинобит.
Здесь, в начале каждой точки, где мы?
По лугам корчуем облака.
Синий сумрак прожигают геммы
кротких войнов с крыльями быка.
* * *
Шёл тридцать пятый год войны.
Святые плакали и пели.
Нас обвиняли без вины,
а воевать мы не умели.
Сгорает школьная тетрадь
В костре за гнойным лазаретом.
Мы научились умирать
и возвращаться чистым Светом.
Охотники на снегу
Слышишь, где-то сорока
трещит на смертельной качели?
Музы стужи до срока
сковали «Весну» Боттичелли.
Этот взгляд, одиноко
завершающий круг превращений.
Вензелями по льду
и зигзагами в небе промозглом
заплетаются тут
все цвета между Богом и Босхом
и находят приют.
Вот свидетель выходит на плоскость.
Обрываясь в полёт,
взгляд отметит тектоники сдвиги:
тут — очаг и оплот,
там — долина, где звуки и блики,
здесь — начальный аккорд
этой музыки — куст ежевики.
* * *
Непроницаем вовсе бутон поклона.
Зёрна костей сосчитаны и порочны.
Сочленяет всадник Армагеддона
Эволюцию в цепи беспозвоночных.
Кожей ход впитывая, не дремлет.
Замер прочно, а выгоды не упустит.
Прорастают жабрами сквозь доспехи
звуков ветви — зыбкие корни грусти.
Взморьем дышит попутчик, спешен.
В снасти трещин, ниточек, кракелюра
попадётся бледная рыба-эшер
и поёт: Нидерланды, Маастрихт, Дюрер.
* * *
Взгляд вещи куполообразен,
а эха звук — архитектурен.
Зернистой глубине опасен
бог ускользающей натуры.
Запоминает мрамор блеска
шероховатую поверхность.
Каким воображеньем детским
мы заклинаем Неизвестность.
Спеклись, сгустились слой за слоем
соцветья лиц и отражений,
и к глыбе темноты подходит
слепой горбун Микеландже́ло.
* * *
Лето истлеет.
В подвалах поселятся крысы,
и виноградные листья побагровеют.
Осень расстелет
золото готов у ног белобрысой.
Лисы и псы понесутся по скверной аллее.
Лето истлеет.
Дамы обнимут своих кавалеров.
Сменят трофейных жонглёров аккордеонисты.
В двери забвенья
уйдёт листопад, и закроются двери.
Примет больной по рецепту микстуру и выстрел
как панацею.
* * *
Воркуя жабам «гули-гули»,
мы всё прошляпили, продули,
нам за амброзию толкали
прокисшее «Киндзмараули».
Нам не напиться, не наесться,
мотор нам заменяет сердце, нам в каждом земляном подвале
пинали в душу берцем.
Мы кат для брата, брат для ката.
В глазах пожарище заката.
Танцуй, торжественный иуда,
в благоуханье смрада.
Непостижимые мозгами,
мы небесами стали сами.
Теперь мы тьму в ломти кромсаем, спасибо за науку.
* * *
Идущие на смерть,
поднятые на щит.
Пехота на полях развёрнута в орнамент.
Полярным остриём
на языке свечи
скрипящее перо царапает пергамент.
Синхронны жест и звук
в сиянии частот. На дальних небесах искрят стальные струны.
И облака плывут.
Идут за взводом взвод.
И не тревожат пыль крылатые котурны.
Об авторе:
Родился в Алма-Ате в 1971 году, автор пяти книг: «Аутлэндишь» (2003), «Житие можжевельника в дождь» (2004), «Письма к Сэтторо Канно» (2012), «Третий Голос» — посвящение Курмангазы (2018), «Формы Выветривания» (2023). Участник международного поэтического альманаха «Освобождённый Улисс» (2004), альманахов «СПб.-2018», «Поэзия Петербурга», сборника «Современный верлибр», печатался в периодических изданиях. С 2007 года живёт в Санкт-Петербурге.