45-я параллель
Документальный роман, основанный на дневниковых записях автора 2005 – 2006 годов
Любовь побеждает все.
Вступление
«Дождь. Небо затянули серые тучи. Их кровавым лучом прожигает оранжево-красное солнце. За холмом стреляли из тяжелых орудий, и земля слегка сотрясалась, напоминая о том, что каждый день, прожитый на моей родине, мог стать последним.
Я видела сны о том, как на землю хлынули волны, как земля уступила стихии воды и мы стали ее частицами, преодолев человеческий облик.
Когда-то в моем городе Грозном я маленькой девочкой сидела на санках, будто на скамеечке, в коридоре квартиры, обнимая маму. А по нашему дому на улице Заветы Ильича стреляли тяжелые российские орудия. Кирпичный четырехэтажный дом кренился, словно большой тонущий корабль, и скрипел.
Мама обняла меня и сказала:
— Мы сегодня умрем, но ты не бойся.
А я спросила:
— Как умрем? Мне всего девять лет!
Мама сквозь слезы улыбнулась. Не было ни капельки света, и я не могла это увидеть, но знала — она улыбнулась.
— Для смерти возраст не важен. Такой обстрел нам не пережить. Боже, как страшно!
Хотела почувствовать мамин страх, но не могла — я еще не чувствовала страха, только сильно стучало сердце.
— Что самое страшное в смерти? — спросила я маму.
— То, что мы больше никогда не увидим солнца.
Но мама ошиблась — мы выжили.
В моей жизни с осени 1994 года солнце восходило множество раз, и я научилась классифицировать страх как древний объект осознания.
Сумасшедший Юрочка, мальчик-сосед, тоже ошибался, утверждая, что в комнату влетел снаряд и на самом деле мы очень давно мертвы. Мы не погибли — мы перешли на другой уровень бытия. Я знаю это наверняка, прощаясь с городом своего детства и своей юности.
Прощай, серое дождливое небо! Прощай, кровавое рыжее солнце! Прощайте, пыльные улицы в копоти пожарищ! Я люблю вас и однажды почувствую снова.
Когда земное тело превращается в пепел, мы просматриваем жизнь, захватывая моменты истины: так пусть сегодняшний дождь и канонада за холмом повторятся!
Пусть прогремит гром. Пусть тоннель из кровавого солнца заберет в лучший мир все заблудшие души. Пусть маховые колеса сделают свой оборот».
Полина.
Дневник 23.11.2004 г.
Часть первая
Собиратель историй
Снег, всю ночь падавший из небесной пропасти, к утру растаял, деревья повеселели, обрадовались, что Всевышний услышал их мольбы, увидел тонкие дрожащие ветви и отправил ангелов позолотить горизонт.
Наш временный приют, где я и мама снимали квартиру, потускнел и осунулся от невзгод. Пятиэтажный кирпичный дом, прозванный в народе «хрущевкой», не могли утешить ни ласковые солнечные лучи, ни хрустящая синева неба. Горемыка сник под тяжестью утрат, переживая войну и пожары. Он чувствовал провалами рухнувших этажей смерть младших братьев и сестер, видел разбитыми окнами их черные остовы — напоминание людям о содеянном зле. Наполненный голосами жильцов, дом держался из последних сил и горестно вздыхал.
Все этажи некогда могучего строения накренились в сторону холмов, и дом стал похож на больное животное, лежащее на боку и смирившееся со своей скорбной участью.
Дело было даже не в пробоинах от снарядов, а в том, как сильно он тосковал о мирном времени.
Встав на утреннюю молитву, я заметила, как побеленные холодные стены наполнились влагой. Тонкими струйками водица бежала от потолка к полу, а пар изо рта приобрел очертания неприкаянных душ.
В холоде, без отопления прошли годы, показавшиеся мне столетиями. Ревматические боли дыханием зимы соткали ожерелья внутри тела и, взяв со стола кружку с водой, я ощутила такие мучения, словно мои руки и лопатки пробили остро заточенные стрелы. Невольно мне вспомнилась картина Тициана «Святой Себастьян», и я сочувственно улыбнулась. Декабрьский день чуть слышно просачивался сквозь разбухшие от сырости деревянные рамы и клеенку, заменяющую нам стекла.
Буржуйка напрасно ржавела в углу, мечтая поглотить резной книжный шкаф из орехового дерева. Соседи давно сожгли все, что попалось под руку: мебель, паркет, книги.
Война длилась десять лет.
Воспоминания, словно тени, выглянули из-за дверец шкафа, украшенных тяжелыми виноградными кистями.
Возле шкафа тоскливо мяукали кошки. Моя мать Елена заперла домашних питомцев в клетке, чтобы они не разбежались. Я старалась не обращать внимания на кошачьи песнопения, пересчитывая дорожные мешки и сумки.
А мама была сама не своя от волнения.
— Ничего не забыли? Сковородку взяли? Не дай бог забудем сковородку, это же единственная приличная вещь в доме! — бормотала она.
Я махнула рукой. Если честно, мне было все равно, забудем ли мы сковородку. Жальче всего книжный шкаф, принадлежавший некогда моей прабабушке. В лучшие дни своей жизни, до революции 1917 года, он хранил китайский сервиз, а после Гражданской войны его заполнили книгами. Во Вторую мировую от разрыва бомбы шкаф треснул вдоль и поперек, но его по—прежнему любили, поэтому отдали в мастерскую. Старинный шкаф кочевал с семьей из города в город, пока не попал на Кавказ, в Чечню.
Под бомбами я читала прижизненное издание Карамзина «История Государства Российского», собрание сочинений Шекспира 1902 года, труды Льва Толстого, стоявшие на четвертой полке.
Между войнами соседи пытались выкрасть семейный раритет. Угрожали нас убить, если мы помешаем их алчности и корысти, но мы с мамой всегда защищали его.
— Мама, заберем шкаф с собой. Он поместится в машину!
— Нет, Полина! — В мамином голосе послышались нотки упрямства, означавшие бессмысленные и беспощадные споры, если я продолжу настаивать: — Он совсем развалился! Мы его не возьмем!
Я подошла и погладила тяжелые виноградные кисти, покрытые лаком.
— Оставайся здесь, пусть тебя найдет хороший человек, отреставрирует и гордится тобой!
Пора было уходить.
Это наше последнее утро на родной земле. Мы покидаем ее навсегда.
Вещи с третьего этажа я и мама снесли молча и погрузили в кузов газели, покрытый синим брезентом.
— Посижу пять минут, — сказал наш водитель, следуя местной примете присесть перед дальней дорогой, чтобы все закончилось благополучно. — Мне же еще обратно возвращаться!
Мы остались у кабины. Нам возвращаться не надо. Мы ничего в этих краях не забыли, кроме долгих лет на войне, которых уже не вернешь.
Водитель, согласившийся увезти нас подальше отсюда, высокий худощавый мужчина с зелеными глазами, назвался Асхабом. Здесь, в Чечне, у каждого несколько имен.
Восседая на скамейке, чудом сохранившейся со времен СССР как напоминание о некоторой стабильности, когда еще ежедневно не обстреливали чеченские города и села, Асхаб беспокойно поправлял кепку, ворошил копну густых черных волос и тревожно вздыхал:
— У меня жена и трое детей! Родители привели вторую жену. Ей четырнадцать. Не могу я погибнуть сейчас. Есть ли надежда, что вернусь живым домой? Ничего плохого не случится?
Ответов на эти вопросы не было. Мы и сами не знали, как оно пойдет, поэтому утешать понапрасну не стали.
— Аллах все ведает! — сказала мама, кутаясь в шерстяную вязаную шаль. — На все его воля!
— Аминь, — прошептал бледными губами водитель. — Аминь!
Мы забрались в кабину газели. Клетку с кошками я заранее отнесла в кузов. Пусть радуются, что мы спасаем их от ежедневных терактов.
Хрупкая наледь сверкала под утренним солнцем. Машина тронулась в путь осторожно. Мы щурились от рыжих лучей, маячивших сквозь лобовое стекло.
Оказавшись на трассе Старопромысловского района, я старалась запомнить детали: дорожное покрытие, исчерченное зубастыми осколками мин, ямы от бомб и ракет, растерзанные взлохмаченные тополя, чудом сохранившиеся рядом с остановкой, от которой осталась одна подпорка в виде круглого железного столба.
Казалось, что дорога, уводящая из города, нарисована безумным художником, смешавшим ночь, пепел и снег на своей палитре. Зачем безумец нарисовал эту картину и заставил нас смотреть на нее?
«Здесь живут люди!» гласила надпись на единственной стене здания, все этажи которого рухнули, а рядом жители устроили свалку. Стена возвышалась над мусором, словно кирпичный парус над пеной морской.
Сквозь пыльное лобовое стекло мне виднелись жилые строения. Возможно, будь у них шанс, дома и коттеджи сбежали бы мигом из этих мест. Некоторые из них частично сгорели, а на крышах других, многоэтажных, расположились отряды русских солдат, принеся с собой тяжелые пушки и мелкокалиберное оружие. Неспокойное время побуждает воинов использовать жилые дома как крепости. Это опасно для жителей, испуганно жмущихся к подъездам. Чеченские боевики растворились в окрестных лесах, а те, кто остался в Грозном, присягнули новой власти.
Где-то за горами нас ждал чужой город, расположенный на сорок пятой параллели Земли. Горделивый и надменный Ставрополь, раскинувшийся на холмах, словно Рим, и поэтому считающий себя неприступным. Город креста — так звучит по-гречески его имя.
Я мистик и всегда верила, что пространство посылает человеку знаки. Каждый может их видеть, ведь и мы сами для кого-то являемся не более чем притчами, вплетенными в сновидения.
Доподлинно известно, что в нашем роду по женской линии была могущественная ведьма. Однажды, я тогда была маленькая, мама похвасталась:
— В каждом столетии ведьма перерождается! Поскольку сила ее велика, каждый раз она заново решает — служить тьме или свету. Новый отрезок времени для нее всего лишь опыт. Для этого ведьма приходит в наш мир.
— А мы кто? Мы — ведьмы?! — поинтересовалась я.
— Нет, что ты! — рассмеялась мама. — Ведьма рождается раз в несколько поколений, и сама, будучи невинным ребенком, не помнит об этом. Но, подрастая, она начинает творить такие дела, что люди до смерти боятся ее сокрушительных чар.
— Как проявляется ее сила?
— Дух ведьмы владеет стихиями. Сотни ангелов закрывают ее от ударов судьбы, и сотни демонов наказывают ее врагов…
У моей матери был дар: она видела ауру и умела снимать руками болевые симптомы. Мать помогала людям искать без вести пропавших родных и могла рассказать судьбу человека от рождения до смерти, посмотрев лишь на черно-белую фотографию.
Что касается меня, то кроме непонятных сумбурных снов, куда без спроса периодически являлись покойники, мне от семейного дара ничего не досталось.
Взрослея, я все больше задумывалась, зачем могущественной ведьме опыт земных рождений? Если бы в высшем мире спросили меня, то я бы отказалась возвращаться в нашу реальность, чтобы не наблюдать, как люди, потеряв совесть, уничтожают друг друга, животных и птиц.
Кто захочет сюда повторно? Плакать по безвинно погибшим душам и сожженным деревьям.
Таких простаков надо еще поискать!
Нас тряхнуло на повороте. Трасса изогнулась подобно азиатскому клинку, и стало понятно, что мы выезжаем из Грозного, поднимаемся со дна моря, чему я наивно верила в детстве. Машина устремилась к горам по неровной насыпи, а вокруг поплыли долины, обрывы, пропасти с орнаментом выцветших трав, еще не прикрытые снегом, как случается на Кавказе, где зимы очень теплые. Только наши горы для пущей важности надевают белые папахи.
— Действительна ли бумага? — беспокоилась мама. — Мы неделю назад оформляли ее в милиции.
— Заверили в комендатуре? — спросил Асхаб.
— Да. В ноябре 2004 года. Перепись всего нашего имущества. У семьи было три квартиры. Машина! Домашняя библиотека! Теперь вывозим, что осталось после войны. — Мама вытащила из кармана лист с круглой синей печатью, развернула его и стала читать: — Сковородка — одна штука, матрас — две штуки, книги — восемь мешков, узелок с вещами, кастрюлька алюминиевая…
— Кошки указаны? — поинтересовался Асхаб. — Впереди русский военный блокпост. Есть разрешение на вывоз «живого имущества»?
Мама уткнулась в бумажку, выданную чеченскими милиционерами, но в коротком списке пожитков кошек не было.
— Что делать? — запричитала мама. — Стрелять в кошек не позволю! Грудью стану, убить питомцев не дам!
— Главное, меня не вмешивайте, — предупредил Асхаб. — Я водитель. Нуждаюсь в средствах. Помните о двух женах? Мне надо вернуться живым!
Мощное сооружение, собранное из бетонных блоков, преграждало нам путь. Из бойниц выглядывали дула пулеметов, намекая на частые перестрелки в этом районе, а сам военный блокпост был похож на древний дольмен.
Когда «чеченские лесные братья», оголодав в блиндажах и землянках, прорывались в поселки к родне, чтобы хорошенько помыться и поесть, это сопровождалось смертельным фейерверком двух враждующих сторон.
Мир — коварное место. Жизнь и Смерть играют здесь дурными головами и смеются над амбициями невежд.
Блокпосты со времен Первой чеченской стояли по всем дорогам, между городками и селениями, на выездах и въездах, и у каждого стола смерти был свой командир. Чаще всего вопросы решались небольшой денежной суммой, реже — расстрелами, так как особо суровые времена канули в Лету, утекли по весне в сточные канавы, прорастая драконьими зубами партизанской войны, ловко заменившей ковровые бомбардировки.
Чеченские боевики, на школьной скамье впитавшие истории о русских народовольцах, пошли путем террора, и оставалось только гадать, когда взорвется на самодельной мине рейсовый автобус, где живой бомбой выступит пятнадцатилетняя вдова с глазами испуганной лани и во сколько раздастся залп по студентам, слушающим лекции в пединституте. Наша жизнь впечатляла непредсказуемостью.
Мирные жители не умеют стрелять, они разделяют участь пешек в шахматной игре.
На блокпосте, выстроенном в виде прямоугольника, курили русские военные.
Крыша строения была непрочной. В некоторых местах кровельный материал пробили пули, и в ненастную погоду дождь тонкими струйками бежал в бетонное убежище, где вместо пола под ногами хрустел мелкий гравий.
Один из блоков в основании стены оказался длинней остальных. Из него изогнутым когтем торчала ржавая свая, на которую военные подвесили целлофановый пакет с провизией.
Заметив нашу газель, солдаты, следящие за дорогой, вскинули руки вверх , приказывая остановиться.
— Как будто Гитлера увидели! — пошутила мама.
Военные опасались, что в машине может быть взрывчатка, и не позволяли подъезжать близко к блокпостам. Хотя, если рассуждать здраво, тот, кто везет в кузове бомбу, не станет упражняться в вежливости и спрашивать разрешения.
Асхаб затормозил.
Вдоль лобового стекла раскачивались молельные четки и разноцветная мишура, исписанная по-арабски.
Русские военные нахмурились.
— Надо выйти, — сказала мама.
Она сидела между мной и водителем.
— К ним? — настороженно спросил Асхаб. И добавил: — Точно, надо выйти.
Но остался сидеть на месте.
Военные сняли автоматы с предохранителей.
— Так, внучек, — подбодрила водителя мама, — не трусь! Наше дело правое. Мы с дочкой тебя поддержим.
Пока Асхаб поправлял рубашку, ерзал на сиденье, возился с дверной ручкой, я уже вышла из кабины, а мама за мной.
— Э-ге-гей! — крикнула мама военным, — что стоите, как соляные столбы в Гоморре? Подходите, проверяйте бумаги!
— Сами подходите! — попятившись, заявили сотрудники блокпоста. — Что ваш водитель не выходит? Кто он?
— Чеченец с рынка! У него две жены и много детей! Ему еще назад возвращаться! — крикнула мама, сложив ладони рупором. — Вы его не трогайте, он нацию возрождает!
Русские военные заулыбались:
— Две жены?
Дверь машины со скрипом открылась, и появился Асхаб.
Медленным шагом он приблизился к каменному шалашу и протянул водительские права и пятьсот рублей: мятый ценный прямоугольник фиолетового цвета.
Военные на глазах повеселели. Из глубины бетонного строения показался старший по званию, мужчина лет тридцати пяти. Рядом с потертыми штанами и куртками сослуживцев, его новенький голубой камуфляж смотрелся круто. Себе на шапку командир блокпоста приделал хвост пушного зверя, а под шапкой блестело его довольное круглое лицо.
Ухмыльнувшись, он сунул деньги себе в карман:
— Это нам на курево! — затем косо взглянул на документы в руке Асхаба и лениво приказал младшим по званию: — Обыскать машину!
Солдаты, которым адресовался приказ, были худы и неказисты. За плечами у каждого из них болтался «калашников». Судя по тревоге в глазах, главной мечтой новобранцев было убраться отсюда ко всем чертям.
Первым подошел высокий, светловолосый, а за ним семенил солдатик, похожий на представителя народов Крайнего Севера, то ли удмурт, то ли бурят — он едва доставал напарнику до плеча.
Мы с мамой переглянулись: она переживала за кошек, а я едва сдерживала смех, поскольку нет ничего комичней экстремальной ситуации. Если нас не убьют, будет над чем пошутить. Юмор превыше всего и является главным и основным атрибутом выживания.
Солдаты бестолково тыкали оружием в коробки и пакеты, а затем наугад распороли ножом полипропиленовый мешок, и оттуда вместе с другими вещами вывалился мой черный бюстгальтер. Бюстгальтер как добыча повис на дуле автомата.
— Пиратский флаг! — хихикнула мама. — Йо-хо-хо и бутылка рома!
Солдаты смутились.
Асхаб, как и положено праведному мусульманину, отвел глаза, а кошки, почувствовав запах людей, выразили протест.
— Мяу! Мяу! — раздались их недовольные голоса.
Солдатик, похожий то ли на бурята, то ли на удмурта, вскрикнул:
— Кто здесь?! Руки вверх!
Поскольку военный резко сделал шаг назад, бюстгальтер с дула автомата улетел вглубь кузова и затерялся среди мешков с книгами.
— Кошки! — сказала я.
— Кошки?! — возопили солдаты, а затем развернулись и стремглав побежали в свой каменный шалаш.
— Я же говорил… — зашептал Асхаб. — Кошек на моей памяти еще никто не провозил…
— Какая у тебя память? Сколько тебе лет? — зашикала на него моя мама.
— Двадцать семь! — гордо ответил Асхаб. — В этом возрасте у моего отца было шестнадцать детей.
Назад солдаты возвращались торопливым шагом, а за ними вальяжно, покуривая сигарету, шагал командир в роскошной шапке.
Мама поджала губы, что свидетельствовало о явном признаке недружелюбия, а я попыталась ослабить платок, чтобы высвободить прядь волос и таким образом избежать дополнительных вопросов по религии.
— Кошки, значит? — Командир в голубом камуфляже смотрел нам прямо в глаза.
— Показать? — спросила мама.
— Естественно! — недобро произнес он.
Солдаты встали по стойке смирно.
Я сдвинула поклажу на край кузова, и мама начала распутывать проволоку. Белый ящик был примотан к коричневому, а внутри сидели наши питомцы. Переплетенные между собой алюминиевые нити нехотя поддались, мама сдвинула верхний ящик, и столпившиеся вокруг люди увидели Одуванчика, Полосатика и Карину, трех кошек, которых мы не смогли бросить, когда решили уехать из Грозного.
— Правда кошки!!! — загалдели солдаты. — Зачем вы их везете?
— Они нам как дети, — объяснила я, вытаскивая за шкирку трехцветную Карину.
— Полюбуйтесь. — В разговор, забрав у меня кошку, вступила мама: — Это Карина! Котенком она оказалась в недостроенном десятиэтажном здании, в котором рухнули лестничные проемы. Кричала шесть дней. Жильцы нашего района желали ей смерти, поскольку хотели спать. Я, дочка и сосед-чеченец спасли малютку.
Мама, закончив рассказывать, вручила кошку командиру. Карина сразу обновила его камуфляж острыми когтями, а я едва смогла скрыть громкий смех за якобы внезапно начавшимся приступом кашля.
— Одуванчик. — Мама вытащила следующую кошку. — Как видите, блеклая и физиономия у нее страшная, но вы не волнуйтесь. Не бешеная! Испугалась самолета, когда была котенком, ударилась головой о ванну, носик сломала. Ненавидит самолеты после бомбежки!
Одуванчик перекочевала к худому, бледному солдату с синими глазами. Кошка вмиг вскарабкалась к нему на плечи, изобразив на изношенной куртке меховой воротник.
Мама попыталась достать последнюю кошку, но Полосатик отличалась дерзким нравом, поэтому повернулась спиной и зашипела.
— Ах ты вредина, — ласково приговаривала мама. — Ах ты коварная…
Полосатик издала яростный рев «мяууу-мяууу!» и была извлечена из ящика.
Солдаты сделали шаг назад, видимо опасаясь, что мама передаст недовольную кошку кому-то из них.
— В туалет хочет! — объяснила поведение Полосатика мама. — Вот и мяукает! Разойдитесь! Здесь у трассы травка, сейчас она облегчит душу.
Пока Полосатик презрительно шипела и копала лапками ямку, командир хохотал:
— Люди из Чечни ковры вывозят камазами! Технику! Цветные металлы! А вы кошек спасаете! Ну и смех!
— Такие мы, — ответила на это мама, собрала наших питомцев и, закрыв одним ящиком другой, закрутила проволоку.
— Нам можно ехать? — робко спросил Асхаб.
— Мы что, кошек задерживать будем? За кого принимаешь? Мне на шапке одного хвоста достаточно! — усмехнулся командир.
Я и мама поспешили забраться в кабину. Небо затягивалось снежными тучами, которые ветер гнал с востока. Я радовалась, что в дальнем углу кузова не обнаружили пакет с дневниками. Тетради воспоминаний были мне дороже всего на свете.
Машина набирала скорость, трясясь на неровной поверхности горной дороги.
— Следующий блокпост примерно через час! — предупредил Асхаб.
Мама вытащила бутерброд с сыром, завернутый в салфетку. Мне хотелось спросить у водителя, долго ли мы будем ехать, но где это видано, чтобы девушка первой задавала вопросы. Несколько раз я открыла рот, но не сумела произнести ни звука.
Моя мать всегда отличалась суровым нравом. Сейчас ей было за пятьдесят. В таком возрасте женщину на чеченских землях уважают, ведь она прошла нелегкий путь: выданная замуж в младые годы не по любви, а по воле родителей, битая мужем, она рожала детей, поднимала семью…
Младшие по возрасту, обращаясь к такой женщине, говорят «тетя», по-чеченски это звучит «деци».
— Деци, ты не мерзнешь? — спросил мою маму Асхаб.
— Нормально, — ответила она, доедая бутерброд с сыром. — Захочешь есть, скажи, для тебя тоже угощение взяли.
Асхаб благодарно кивнул.
— Мама, — зашептала я, — спроси у водителя, долго ли нам ехать.
— Чего? — Мама не расслышала, закутанная в теплую шаль.
Я грустно вздохнула: не повезло.
Стекло холодило лоб и щеки, и я, прислонившись к нему, рассматривала равнину, по которой гарцевали лошади. Мужичок в тулупе рассекал воздух хлыстом, подгоняя табун.
Если бы Всевышний спросил, что несовершенно в этом мире, я бы ответила, что это — человеческая раса. За десять лет войны, ставших неотделимой частью моих девятнадцати, право так думать у меня было.
Кто я? Почему выжила там, где погибли тысячи детей? Мои ноги хранят следы от осколков, но шрамы незаметны, потому что край юбки всегда касается земли. Миссия, возложенная высшими силами неумолима: я бережно складываю найденные истории в дневник, где судьбы переплетены так крепко, что кажутся единым целым.
Когда человек теряет способность замечать детали, он может нелепо погибнуть, поскольку самое важное — это внимание. Утратить его легко, обленившись и позабыв о правильном дыхании, отгоняющем суетливые мысли. Чужеродные сущности отвлекают ум и не дают сосредоточиться. Замусоренное сознание выглядит как рябь на воде.
В тайниках моей памяти есть весенний день 1998 года. Путь из школы лежал через руины. Вперемежку с битыми кирпичами там валялись сгнившие от дождей вещи. Заметить книгу под слоем мусора не представлялось возможным, но меня словно манило туда. Я разгребла почерневшие доски — все, что осталось от мебельных гарнитуров, осколки оконных стекол, и нашла ее. Страницы книги промокли и пахли гарью, но, как и прежде, они хранили сказания о философах и первопроходцах.
Дома я высушила и склеила свою находку. Эта история научила меня, что существуют события, неразрывно связанные друг с другом, хотя если их рассматривать по отдельности, то узор может показаться совершенной бессмыслицей.
Изучая язычество, буддизм, ислам и христианство, я поняла — религия как одежда, что скрыта от глаз посторонних. Носишь — носи, но никому не показывай.
Я обратилась к пространству по-арабски, нараспев прочитав суру из Корана.
— Туман укутал горы, — сказал Асхаб.
Мама открыла глаза, зевнула и опять задремала. В моем детстве она рассказывала предания о том, что наш род очень древний и в прежние времена прадеды служили царю. Но я отчетливо помню только военную жизнь, которая началась в Грозном, едва мне исполнилось девять.
В стекле отражалось мое лицо: полукруглый лоб, детский, слегка вздернутый нос с веснушками, глаза, то ли карие, то ли зеленые, и большой платок. Я прячу под ним волосы с младших классов школы. Женщин с распущенными волосами в Чечне считают «неверными» и всячески осуждают.
Украдкой мне удалось посмотреть на водителя. Асхаб — сельский житель, привыкший жить согласно традициям. Вся жизнь Асхаба прошла в горах, а сейчас он спустился в город, чтобы заработать денег и отстроить разрушенное войной жилье. Его руки в мозолях и ссадинах, потому что молодой мужчина пытается самостоятельно восстановить родные стены, не надеясь на помощь государства. После долгой войны мы и русские не друзья.
— Апчхи! — Мама чихнула и проснулась.
— Будьте здоровы, деци! — вежливо сказал Асхаб.
— Баркалла, спасибо!— ответила мама.
— Мы сделаем остановку. На трассе есть кафе, где можно перекусить.
— Сколько часов ехать до Ставрополя? — Мама наконец задала интересующий меня вопрос.
— Со всеми проверками и остановками часов двенадцать, — ответил Асхаб.
— На девятнадцатый день рождения мне приснился сон, — поделилась я. — Во сне духи предложили выбрать направление пути и подарили северную стрелу.
Асхаб неоднозначно хмыкнул, а мама прошипела:
— Ты считаешь уместным рассказывать малознакомым людям свои сны?!
— Да, — буркнула я и отвернулась.
Ставрополь находится на пятьсот километров северней Грозного. Но это не предел. Когда-нибудь я отправлюсь дальше, потому что выбрала направление — на север.
Машина резко свернула на неровную обочину, и нас тряхнуло.
— Привал, — сказал Асхаб.
На дороге оазисом раскинулось круглосуточное кафе. Возле стеклянных витрин, рекламировавших аппетитные блюда, останавливались машины дальнобойщиков, междугородние автобусы и маршрутки. Там же припарковалась и наша газель. Издали было заметно, что столики заняты: люди ели пирожки, котлеты с картошкой и салат. Мы вошли в дверь-арку и устремились к стойке с выпечкой.
— Что выберем? — спросила мама, расстегивая куртку.
В кафе я согрелась от тепла и ароматов съестного.
— Хочу пирожки с капустой, — ответила я. — А ты?
— А я буду котлету, салат и пюре! — Мама оживилась.
Я сделала заказ и оплатила его.
— Садитесь за свободный столик, — сказала официантка. — Я сейчас все принесу.
Наш водитель Асхаб, увидев среди посетителей знакомого чеченца, подсел к нему. За одним столом с чужими женщинами мужчине сидеть неприлично.
— Ты рада, что мы уезжаем? — спросила мама.
Я горько усмехнулась. Мне не хотелось отвечать на этот вопрос. Чувство, что я нахожусь «не в своем времени», не покидало. На лицах окружающих была усталость от тяжелой работы, страх нарушить традиции и быть осужденным на смерть.
Этот мир безысходен, здесь живые завидуют мертвым.
— Нет, не рада, — ответила я, усаживаясь на стул.
Официантка поставила перед нами поднос.
— Как же! — простодушно удивилась мама, подцепив вилкой салатный лист. — Ты в детстве просила: «Увези меня из Чечни! Спаси из-под бомб!», но мы не могли уехать. Квартиру никто не покупал. Государство о беженцах не заботилось. Старики и дети ночевали на улицах! А теперь, когда впервые появилась возможность покинуть Грозный, ты недовольна…
— Обстоятельства изменились. Последние два года я работала журналистом в газете. На новом месте кто станет публиковать мои статьи? Захотят ли узнать правду, выслушать свидетелей? Или я стану дворником?
— Ничего… — Мама выглядела довольной. — Можно работать и дворником. Зато терактов не будет! Университет закончишь! — размечталась она.
— Я и в Грозном отлично училась, — возразила я. — На третий курс пединститута перешла…
— Слышать ничего не желаю! Ешь свои пирожки молча! — оборвала меня мама.
Чай, остывая, приобрел мутный оттенок. Внутренний голос подбодрил меня: если суждено переехать только для того, чтобы все увидеть и записать, значит, такова судьба.
Обратно к машине мы возвращались не разговаривая.
На территории Ставропольского края нашу газель обыскали еще несколько раз. Суровых мужчин в военной форме невероятно смешили усатые питомцы в клетке, сделанной из пластмассовых ящиков. Кошек тискали, целовали и кормили сушеной рыбкой.
Заброшенные пустынные земли, на которых не росли злаки, выглядели из окна машины удручающе и производили гнетущее впечатление. Почему здесь нельзя построить города для миллионов бездомных?
Дорога настраивала на мысли о Боге. Жители Земли называют Бога разными именами, а убивая друг друга, величают это священными войнами. Когда я была маленькой, то молилась разным богам. И нельзя сказать, что хоть кто-то из них отказал мне в помощи.
В три года я занялась йогой. Не по своей воле, конечно. Мама настояла, что обязательно следует приобщаться к практикам индийских мудрецов.
К пяти годам я увлеклась чтением и горделиво возомнила себя православной христианкой. Помимо обычных книг мне нравилось читать церковные, шептать у икон непонятные слова, от которых душа волновалась и трепетала.
В восемь лет я познакомилась с верованиями язычников. Где тот далекий Бог, создавший все вокруг? Духи земли и воды гораздо ближе к людям. Я взывала к Зевсу, Дионису и Афродите. Просила о любви и победах. Щедро рассыпала лепестки пурпурных роз и соленое печенье во фруктовом саду. Слушала, как поют соловьи.
За этим последовало очарование Шакти и восхищение Ганешей. Медитируя, я мысленно устремлялась к Будде, чьи глаза словно расплавленное золото.
В четырнадцать лет я решила разорвать кольцо перерождений. Отмерить новую жизнь. И начала молиться по-арабски.
Религия у меня получилась весьма своеобразная, полная мистерий, но если непосвященный человек замечал девушку в большом платке, то, вероятней всего, он думал, что она мусульманка.
Я решила, что в моем доме всегда будут Тора, Библия и Коран, сказания о Гаутаме, Тибетская книга мертвых, учения Конфуция, Платона и Аристотеля.
— Заснула что ли? — Острый мамин локоть напомнил мне о реальности. — Говорю, давай сюда пакет! Там термос с чаем и орехи!
Мысли, как джинны, путают и наводят морок. Я подала матери пакет. Она поинтересовалась у Асхаба, не желает ли он чего, и тот согласился взять горсть очищенных грецких орехов.
Природа за окном изменилась. Вокруг расстилались бескрайние пустые поля и лесополосы с черными неприглядными деревцами. Горы остались позади.
Нас еще раз обыскали. Но не нашли ни дневники, ни остатки денег – жалкие гроши оставшиеся от положенной компенсации, из которой мы получили только небольшую часть.
Предвечернее время неудержимо накатывалось вместе с гаснущим на горизонте солнечным диском.
Я попыталась остановить поток мыслей, произнести ом-м-м-м-м и внезапно вспомнила, как впервые поняла, что колдовать плохо. В четыре года я услышала легенду о ведьме. Голос матери сливался с шумом осеннего ветра в родном грозненском дворе, где стояли кирпичные многоэтажные дома в виде буквы «П». Потом мама ушла по делам, а я осталась.
Пожелтевший лист тополя притаился у моих ботинок. Схватив его, я закружилась, словно дервиш в неистовой пляске. Я кружилась с такой скоростью, что стала частью вихря и уже не могла остановиться.
«Духи света, духи тьмы, приходите мне служить! — повелела я. А затем на меня снизошла идея, за которую я до сих пор испытываю стыд. Подув на сухой листок, я приказала невидимым помощникам: Пусть завтра весь двор будет усеян мертвыми голубями!»
Я перестала кружиться, уронила тополиный листик и как ни в чем не бывало побежала играть к подружкам.
На следующее утро наш дом сотрясся от криков соседки Марьям:
— Лена! Лена, ты посмотри, что случилось! Вай, вай! О Аллах!
Мама выбежала во двор в ночной рубашке, босиком, а за ней и остальные жильцы нашего дома.
Я никак не могла понять, отчего взрослые плачут и причитают. Встала с кроватки и вышла следом за матерью.
— Ночью был ураган! — сокрушались соседи. — Вихрь накрыл город! Упали большие деревья!
— Птицы! Птицы! — кричала тетушка Марьям. — Птицы мертвые!
— Какие птицы? — удивилась я, потому что успела позабыть о своей игре в злую волшебницу.
Мама была расстроена:
— Десятки голубей мертвы… Их тела раскидало по дорожкам, у гаражей, на клумбах…
— Это… — Я осеклась от ужаса. — Это сделала я! Обещаю, что больше не буду колдовать!
— Не мели чушь! Это просто ураган, — строго сказала мама.
Она так и не поверила мне, назвав чистосердечное признание детскими фантазиями. Будь это действительно так, мне бы легче жилось на свете. Теперь, покупая хлеб и подкармливая голубей, каждый раз я пытаюсь вымолить прощение за свою неоправданную жестокость.
Тени от желтоглазых фонарей легли на дорогу, и мы проехали очередной блокпост, чтобы оказаться в Ставрополе, в частном доме, который заранее взяли в аренду на Пятачке.
Ставропольский Пятачок — это место в районе Нижнего рынка, там маклеры и зазывалы предлагают аренду и продажу жилья.
Внутри съемного дома мы ни разу не были. Внесли оплату за два месяца и получили ключ от старого амбарного замка.
— Там тепло? — спросила я хозяйку.
Хозяйка, крупная женщина лет пятидесяти, ответила скороговоркой:
— Пол бетонный. Печка есть. Не пропадете.
У нее не нашлось времени показать жилище изнутри.
Я помнила, что дом находится в районе Нижнего рынка, недалеко от магазинчиков, торгующих алкоголем, и гостиницы «Интурист». Жилье в этих местах походило на бараки для заключенных Гулага. Некоторым частным домикам стукнуло несколько веков, и наверняка в каждом из них жил домовой. Радовало, что от восьми соседних строений нас отделяла сетка, а рядом с арендованным домом росла разлапистая ель. Ее можно было украсить под Новый год.
— Скоро приедем! — радовалась мама.
— Дай Аллах! — вздохнул Асхаб.
— Оставайся ночевать, — предложила она.
— Неудобно, — смутился наш водитель.
— Я бабушка. Куда в ночь поедешь? Завтра мы тебя проводим до Буденновска.
Последняя фраза Асхаба обнадежила. Он переспросил:
— Точно проводите? Увидят, что чеченец, схватят. Родные даже труп не найдут… Война превратила многих в зверей. Здесь, на территории русских, я беззащитен.
— Приедем, макароны отварим! Есть консервы. — Мама была поглощена незатейливыми мыслями о вкусном ужине.
Небо почернело, стало тяжелым, как подошва сапога. Я размышляла над книгой, прочитанной во Вторую чеченскую: кто могущественней — человек или его тень?
Однажды я отправилась искать еду в развалины многоэтажки. Стены дома были пробиты насквозь и образовали своеобразные «коридоры» на уцелевших этажах. Осторожно, стараясь не наступить на серебристую нить растяжки, я блуждала внутри.
Вспоминала, как в двенадцать лет влюбилась в соседского мальчишку по имени Эрик. Я не могла признаться ему в чувствах и жалела, что у меня не было ни одной его фотографии… Семья Эрика сумела спастись из Грозного, а их квартиру в годы смуты захватили чеченцы. Они, странное дело, не выбросили чужие фотографии, словно хотели знать, у кого отобрали жилье.
В тот день я нашла фотографию Эрика и прикрепила ее к страницам дневника, как цветок войны, сорванный на руинах.
В разбитых домах всегда было полезное: лекарства, бинты, крупа или мука. Меня привлекали книги. Пролистывая их, я узнала, что многие жители в городе промышляли черной магией. А когда ввели шариат, каждый лицемер бил себя в грудь и кричал об истинном исламе…
Книгу по магии где-то обнаружила мама.
— Иди-ка сюда! — позвала она.
Ни тон ее голоса, ни сама книга не вызвали у меня приятных эмоций.
— Э, нет, — сказала мама, увидев, что я попятилась к двери. — Живо подошла!
Дети на Кавказе безукоризненно подчиняются взрослым. Это наша отличительная черта.
Предчувствуя, что сейчас в меня полетит домашняя утварь, я по чеченскому обычаю склонила голову.
— Я нашла заговор. Ты прочитаешь его!
— Ни за что! Это грех!
— Бог простит! Ты не можешь ослушаться мать, а то прокляну.
Надо сказать, что проклинала она меня частенько. Война сделала женщину, данную мне в матери, жесткой и властной, не принимающей отрицательные ответы.
— Идешь и читаешь! — приказала она. — Никто в жизни мне не перечил, и тебе не позволю!
Грузная, в халате и платке, мама сама походила на ведьму, про которую любила рассказывать.
Я подчинилась, как принято на Кавказе, когда старшие что-то велят младшим: выйти замуж за незнакомого человека, жениться на девушке, которую видели и одобрили только старики рода, зарезать барана или что-то еще.
Мама сунула мне книгу. Прочитав на обложке имя автора, я успокоилась: это выдумщик, желающий заработать, подумалось мне. Если произнести заговор, не случится ровным счетом ничего. Суть состояла в следующем: нужно было остаться одному; затем в полдень встать таким образом, чтобы видеть свою тень, и попросить ее об услуге.
— Прошу тебя, — сказала я тени, — устрой так, чтобы мы уехали отсюда!
Когда все было кончено, я отправилась домой, зашвырнув книжку в ближайшие кусты.
— Начитала?! — строго спросила мама, карауля меня у подъезда, где массивное бревно подпирало плиту, съехавшую со второго этажа.
— Да, — ответила я. — Но больше не буду! Книжку выбросила, потому что гадание и заговоры это — харам!
— Тьфу на тебя! — разозлилась мама, но не стала скандалить: все-таки я выполнила ее задание.
С тех пор прошло два года, и у нас появилась возможность уехать.
— Ставрополь! Ставрополь! — Время вернуло меня в салон газели. Мама повеселела, несмотря на то что впереди стояли военные и проверяли грузовые машины.
Нас пропустили достаточно быстро, и, въезжая в город, мы попали под фейерверк. Ночное небо озарилось яркими павлиньими хвостами.
— Видишь, — сказала мама, — это знак! Мы будем жить хорошо! Все наладится!
Я промолчала: меня не восхищал фейерверк, я не могла слышать хлопки и взрывы, от всего этого холодели руки и бешено стучало сердце. Так что для меня это были недобрые знаки.
Мама же, наоборот, любила пальбу.
Мы ехали по оживленным улицам чужого города, и я пыталась разглядеть лица людей, угадать, как им живется здесь, в русском мире.
Асхаб оказался опытным водителем. Он быстро отыскал наше новое жилище, и мы после долгой дороги начали перетаскивать внутрь свой нехитрый скарб.
Рассматривать дом было некогда. Все устали. Да и что увидишь при свете лампочки Ильича?
В стене мы обнаружили газовую горелку и дымоход. Это довольно опасный старый метод, чтобы протопить дом. Асхаб помог открыть вентиль, иначе бы мы сразу замерзли. Печка в стене гудела, рычала и нагревалась.
Рассчитавшись с водителем и поев макароны, мы легли спать. Я и мама в одной комнатке на раскладушке, а водитель расположился в восьмиметровой спаленке на сундуке, который, как успела предупредить хозяйка, принадлежал ее предкам с восемнадцатого века.
Новое утро показалось мне суматошным. Маленькие оконца с прогнившими деревянными рамами и облупившейся краской перекосило от старости, поэтому помещение не проветривалось. Сквозь ветхие стены внутрь проникали ледяные потоки.
Переодеваться вечером показалось неудобным. Мы с мамой даже платки не сняли. Гость тоже спал, в чем приехал. Ходить по дому решили в уличной обуви: экономия на тапочках.
Две комнатки были только частью странного дома, разделенного на разных хозяев. Хозяйка предупредила: «К другим жильцам, не суйтесь! Они наркоманы!» Мы не стали знакомиться с теми, кто живет через стену, а выглянули в общий двор. У калитки громко матерился мужик в камуфляжной форме.
Я разогрела воду на газовой плите, а мама принесла вареники с картошкой, прекрасно сохранившиеся на подоконнике, как в холодильнике.
— Вы обещали проводить меня до Буденновска,— напомнил Асхаб за завтраком.
Буденновск — это город, в котором Шамиль Басаев однажды захватил роддом. Намерения, как рассказывали сами боевики, были у них благие: они требовали вывести с чеченской земли российские войска и признать независимость Ичкерии. Их требования никто не выполнил, а про Буденновск газеты написали, что случился теракт. Погибли женщины и новорожденные дети. И выяснилось — купить можно абсолютно все: Шамиль Басаев с вооруженным отрядом на каждом блокпосте раздавал иностранную валюту, чтобы их пропустили! Сколько их, этих блокпостов, было во время войны на Ставрополье, сам черт собьется со счета. Только у Буденновска оказали чеченским боевикам сопротивление. Воюющие за Ичкерию захватили роддом, а до этого хвалились, что дойдут до Москвы.
Асхаб вспоминать этот эпизод опасался. Русским теперь любой чеченец напоминает бородатого Шамиля.
Мы ехали в машине провожать шофера, и каждый думал о своем. Незаметно я задремала, и ко мне пробрались видения из Грозного.
Молодая, веселая мама гонялась за мной и кричала: «Иди сюда, ослиная порода!», но я убегала, ловко прыгая через клумбы с лютиками и медуницами.
— Буденновск! — Мамин голос заставил меня открыть глаза. — Нам до Ставрополя несколько часов на автобусах трястись! Здесь выходим!
— Нет, нет! — взмолился Асхаб. — Еще сто километров!
— Мне с дочкой возвращаться…
— Аллахом заклинаю, не бросайте! — Асхаб едва не зарыдал.
Я смертельно хотела спать.
— Ладно! — согласилась мама.
Через два часа мы вышли на маленькой станции. Мама по-кавказскому обычаю обняла Асхаба, пожелав ему удачи.
С неба срывались снежинки, я приобрела в киоске билеты, и автобус повез нас обратно. По прибытии мы купили продукты на Нижнем рынке и, шатаясь от усталости, побрели в съемное жилище. Возле нашей калитки уже крутилась незнакомая пожилая женщина, как оказалось, — соседка.
— Я живу в настоящем доме с фундаментом! — сообщила она. — А вы поселились в бывшей конюшне. Вы знаете, что сняли конюшню? После войны с фашистами ее переделали в жилое помещение, но там все равно холодно…
— Наша фамилия Жеребцовы, — ответила мама.
Соседка захохотала.
— Тогда все в порядке, вам по адресу! — отсмеявшись, сказала она и представилась: — Меня зовут Клавдия Петровна. Я бывший педагог, сейчас на пенсии.
Клавдия Петровна перешла на шепот:
— Видите тот домик и другой… чуть поодаль? — спросила она и, не дожидаясь нашего ответа, добавила: — Рядом с вами живет рецидивист, его весь двор боится, здесь обитает милиционер, он воевал в Чечне и повредился рассудком, а там притон: проститутки у себя мафию принимают.
— Хозяйка жилья сказала, что у нас за стенкой наркоманы, — вставила я.
Клавдия Петровна махнула рукой:
— Это безобидные алкаши! Могут только деньги отобрать или отжать телефон! Не бойтесь, они не убийцы. А вот те три домика нехорошие. Я вас предупредила.
Пенсионерка проворно шмыгнула в свою дверь.
Выпив чай с бутербродами, я открыла тетрадь и написала следующее:
Привет, Дневник!
Похоже, мы упали на самое дно, поселившись в нищенском квартале. Это место, где обитают отбросы общества.
Другое жилье нам снять не по карману. В двух крошечных комнатках, бывших некогда частью конюшни, стоят старые железные кровати (начало ХХ века) и такой же по возрасту шкаф. Маленькие окна-клетки, сквозь которые едва видно небо, не открываются. Отопление в жилье газо-печное, т.е. это газовая трубка в стене. Никаких батарей. Пол представляет собой тонкий слой бетона, разлитого на землю. Нет фундамента. Подвесной ретро-абажур из оранжевой ткани давно распробовала моль.
Снять квартиру с ванной и нормальным отоплением намного дороже.
Здесь нет горячей воды. Миниатюрный нагреватель сплошная бутафория.
Как мы выберемся из этой переделки?
П.
На улице разыгралась метель. Вечнозеленые ели, украшающие собой дворик, примерили белоснежные наряды. Если смотреть из окон бывшей конюшни, стоя у ветхой стены, видно, как облака несутся по небу, словно волны. Облака прятали от нас звезды, видавшие историю Кавказа.
Ставрополь был основан в 1777 году по приказу Екатерины II, прозванной в народе Великой. Город служил одной из десяти крепостей Азово-Моздокской оборонительной линии, созданной для охраны южных границ Российской империи. Вначале крепость представляла собой неправильный многоугольник, разбросанный на холмах. Мой Грозный находится в низине, среди синих гор, словно в чашке, оттого туда редко проникает ветер. Ставрополь окутывают трескучие морозы.
В городе три района — Ленинский, Октябрьский и Промышленный. Однако ставропольцы практически не используют эти названия, заменив их неформальными: «204-квартал», «Чапаевка», «Ташла», Северо-западный и Юго-западный районы.
Я смотрела на плывущие облака и вспоминала сон. Мы верим: все, что привидится на рассвете, перед утренней молитвой, является божьим промыслом. Незнакомец в расшитом камзоле и фетровой треуголке пришел в наш съемный домик-конюшню и сказал:
— Ты меня совсем не помнишь?
— Нет, — ответила я.
— Тебе не нужны эти книги!
Он указал рукой на дряхлые книжные полки, пережившие с нами все чеченские войны. На полках стояли учебники по географии, художественная литература и познавательные книги о Тибете. Коран соседствовал с «Раковым корпусом» Солженицына.
— Кто ты? — удивилась я.
— Меня называют Капитаном или межгалактическим демоном.
— Забирай все, что хочешь, но эту книгу я тебе не отдам! — Я показала на Коран.
— А я заберу! — вскричал дерзкий капитан и хищно схватил книгу с арабской вязью.
Я вцепилась в Коран с другой стороны:
— Попробуй!
Мы начали бороться, вырывать друг у друга ниспосланное пророку Магомеду писание.
В какой-то момент я выхватила Коран, а межгалактический демон остался ни с чем. Таинственный гость угрожающе замахал руками, но не осмелился приблизиться и растворился в ночи.
На протяжении долгих веков территория Ставропольского края была своеобразным перекрестком цивилизаций. С древности народы, проживающие на этих землях, исповедовали христианство, ислам и буддизм. Этот симбиоз нашел отражение в истории и культуре.
Борей, северный странник, наведывался в город по своему усмотрению, и горожане прятали лица за широкими шарфами, выходя на горбатые улицы.
Близился Новый год, праздник, приносящий радость и бедным, и богатым.
Во время перестройки люди мечтали о банке шпрот или сладостях. Сейчас, в начале второго тысячелетия, те, у кого были средства, пировали на славу.
Горько вздохнув оттого, что мы не могли позволить себе фрукты на праздник, я решила искать работу. Без работы проблемой было арендовать домик, где до нас жили алкаши, а до них — лошади. После завтрака из пары картофелин я ходила по редакциям ставропольских газет. Главный редактор одного из изданий, посмотрев мои статьи, сказал: «Вы пишете умные тексты. Но нам надо, чтобы граждане меньше думали, больше отдыхали и лакали пиво! Вы, пережив войну, вряд ли сможете весело шутить и прикалываться».
Здравствуй, Ставрополь! Огромная энергетическая воронка, которая все забирает и ничего не отдает.
Я вежливо попрощалась и вышла из кабинета главного редактора.
Пока спускалась по лестнице, задохнулась. Тахикардия. Охранник, узнав, что я из Чечни, попросил что-нибудь почитать. Пришлось подарить ему журнал с рассказом о войне.
Посещение мэрии города Ставрополя тоже не принесло результатов. Председатель, выслушав нашу историю, заявила:
— Вы не местные! Никто не обязан вам сочувствовать! Подумаешь, ранены они были на чеченской войне! Прочь отсюда!
С подобным отношением я столкнулась во многих местах. Министра образования мы ни разу не смогли застать на рабочем месте, а его помощник беспомощно разводил руками.
Троюродная тетушка Юлия, которую мы встретили совершенно случайно, не особенно желала родниться, но пожалела и отдала старые пододеяльники и наволочки. Мы радовались, словно дети, потому что для беженцев не было никаких пособий, никаких центров, где раздавали бы вещи. Ничего.
Каждый день мы встречали тех, кто питался из мусорных баков. Это были бездомные молодые женщины с детьми, старики, оказавшиеся на улице после того, как их квартиры забрали себе черные риэлторы. Никому не нужные люди скитались по свалкам в поисках пропитания.
Чтобы получать пособие по безработице, нужно было иметь жилье (и быть прописанным в нем) или средства на его покупку. В денежном эквиваленте помощь такому безработному была настолько мала, что ее едва хватило бы на три дня. Но даже это пособие никто из скитальцев получить не мог.
Патрулирующие город милиционеры, не стесняясь, требовали взятки, собирали дань с магазинов и ларьков. Увидев милицейскую машину, испуганные горожане старались спрятаться за заборами, резко свернуть с дороги, чтобы не попасть в лапы к служителям закона.
Я и мать, наслушавшись о пытках и побоях, делали все, чтобы не столкнуться с милицией, опасаясь ее как огня. Наше положение осложнялось тем, что у нас не было прописки в Ставрополе. Чужаки без прав и свобод — вот кем мы оказались.
Тетушка Юлия жила в трехкомнатной квартире по улице Доваторцев, в благополучном районе. Прописать нас у себя она не захотела, поэтому встречи ограничивались редкими чаепитиями по выходным. С пустыми руками в гости ходить неприлично. Собравшись проведать пожилую родственницу, мы подыскивали ей подарок на Нижнем рынке.
Несмотря на лютый мороз палатки с товарами стояли открытыми, а продавцы, укутанные в дубленки, пледы и пушные шапки, грелись у костров, разожженных внутри ржавых железных бочек. Продавцы сквернословили и отпускали скабрезные шуточки, словом, были точно такими же, как тысячу лет назад на любом из древних базаров: хитрыми, предприимчивыми и отчаянными.
Мама приказала:
— Выбери подарок!
Поскольку у меня не имелось домашнего халата, я заметила, что и у нашей дальней родственницы халат потертый и заштопанный. Купила два: один — для меня, в нем были пуговицы по всей длине — такой удобно надевать через голову, а второй, зеленый, махровый, без пуговиц, с запахом, — для старушки. Продавщица поздравила нас с наступающими праздниками и упаковала подарки.
На обратном пути мама непонятно отчего разозлилась. К ее тревожному поведению я привыкла с детства, но после войны все обострилось, и темные силы обрушивались на нас в виде необъяснимых приступов гнева.
В съемном домике она с порога швырнула в меня сапоги и заорала:
— Тварь! Ненавижу!
— Да что случилось? — Я попыталась ее успокоить. — Сейчас дам капли!
— Ты зачем тетушке такой подарок выбрала?
— В смысле?
— Ты думаешь, она как падшая девица наденет на себя запахивающийся банный халат?! — завизжала мама, продолжая бросать в меня вещи.
— Прекрати истерику! — попросила я.
Но мама не унималась. Вытащив халаты из подарочных пакетов, она топтала их ногами:
— Зачем Юлии запахивающийся халат?! Она что, в баню ходит?! Сдохни! Сдохни! Гадина!
Кошки от страха разбежались, а я вышла глотнуть свежего воздуха. Во дворик приехала машина без номеров, и в дом милиционера подозрительные личности вносили тяжелые коробки с аппаратурой.
Мама продолжала истерику и, судя по грохоту, переворачивала стулья.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как смотреть на звезды и читать стихи.
Через полчаса я вернулась в дом.
— Вот что я решила! — объявила мама. — Ты, непослушная скотина, оставишь себе запахивающийся халат, а тетушке отдашь тот, что с пуговицами!
Спорить было бесполезно.
— Иначе, — добавила она, — будешь ночью спать, а я тебе горло перережу!
— Как скажешь, мамочка, — ответила я.
Когда единственный выживший в моей семье человек отправился отдыхать, я открыла дневник и поведала ему обо всем. Кто еще захотел бы выслушать мою историю?
На Новый год, как и собирались, мы отправились к троюродной тетушке.
Старенькая, но очень бодрая женщина встретила нас радушно. Она бокалами пила красное вино и травила забавные истории, вызывая наш смех. Подарок ей понравился. Но тетушка посетовала, что халат застегивается на пуговицы, а подошел бы банный, запахивающийся вариант. Мой выразительный взгляд мама предпочла не заметить. За столом я наслаждалась апельсиновым соком и салатами, которые были в изобилии. Юлия запекла в духовке курицу, источающую аромат жгучих специй. Это напомнило нам о мире, когда люди едят досыта и имеют крышу над головой.
Воспользовавшись моментом, я попросилась искупаться в ванне. Ради праздника мне разрешили.
Но адрес своей дочери тетя Юлия не дала. Объяснила, что с бедными родственниками общаться им в тягость.
— Вы можете опозорить нас рассказами о чеченской войне, — добавила она.
Мы не стали спорить, чтобы не обижать пожилую женщину.
— Я отправила письмо в чеченский свой институт с просьбой выслать академическую справку. Без нее нельзя перевестись в Ставропольский университет. Проректор по телефону обозвал меня русской свиньей и наотрез отказался отдавать мои документы, – поделилась я.
— Вы спаслись из ада, — подытожила Юлия.
На следующий день 1 января 2005 года я и мама вернулись от дальней родственницы в съемную халупу. Сразу заметили, что кто-то украл купленную нами миску, и теперь бездомные собаки ели размякший хлеб прямо с газет, расстеленных на снегу.
Включив телевизор, мы узнали, что утром в соседнем городке шел бой. В новостных сводках показали трупы бородатых мужчин и женщин в платках. Насчет ребенка, который находился с родителями-террористами, комментаторы три раза соврали и три раза по-разному.
— Правду в России мы увидим, как у змеи ноги,— Мама любила еврейские поговорки.
— Да, точно, — согласилась с ней я.
Через несколько дней дорожные узелки были разобраны, мы расставили книги, и я смогла починить оконце, чтобы открывалась одна форточка. Оставалось только генеральную уборку сделать.
Когда мама отправилась к стоматологу восстанавливать зубы, выпавшие в войну от голода, я приступила к делам.
В этот момент с улицы начали ломиться мужики:
— Где тут эти, из Чечни? Бандиты!
Я дверь не открыла и даже не подошла к ней на всякий случай: могут выстрелить.
Любопытная соседка из домика напротив, одинокая пенсионерка Клавдия Петровна, сунула нос в нашу калитку. Мужчины быстро ушли.
Во дворике около тридцати семей, и непонятно, кто приходил взламывать дверь.
Новые соседи по баракам, кроме миски для собак, украли у кошки Карины ошейник от блох. Наверное, решили, что им нужнее.
Отважившись на уборку домика-конюшни, в котором ремонт не делали последние полвека, я грустно вздохнула. До меня здесь никто не белил потолок, не переклеивал обои и не менял мебель, пропахшую мышами и сыростью. Отыскав прабабушкин пылесос, я засомневалась, стоит ли включать этот музейный экспонат в розетку? Пылесос выглядел как шар на крошечных шасси.
Одуванчик, услышав гул, который по звуку походил на ракетный ускоритель, села на задние лапы и обмочилась. Взгляд животного сделался мутным. Злосчастный пылесос я тотчас выключила. Мне стало очевидно, что в СССР создавались вещи такого сорта, что трудно сохранить рассудок даже домашним питомцам. Любое движение шторы или ветки дерева за окном заставляло теперь Одуванчик прыгать из угла в угол и мяукать от дичайшего ужаса. Пришлось прервать уборку, чтобы сходить в ветеринарную аптеку за успокаивающим кошачьим чаем.
По дороге на Нижний рынок я вспоминала про тягу местного населения к воровству и поражалась этому. Мне несколько дней подряд не додавали сдачу и пару раз пытались вытащить кошелек. Не зря среди чеченцев бытует мнение, что если зайти в российский автобус с пятью рублями в кармане, то выйдешь уже без них.
Шофер маршрутки, в которой мы ездили в ближайшую деревеньку, сурово обсчитал нас, а продавец в супермаркете уменьшил сдачу на одиннадцать рублей. Я возмутилась, и, пойманный с поличным, он убежал и спрятался в кладовой.
Мама предупреждала, что раньше сумки вспарывали бритвами и тащили блокноты, помаду, пудреницы, а не только деньги. Милиция на это внимания не обращала, иначе пришлось бы разбираться с тысячами жалоб.
Пожилая торговка на углу, видимо, решила воспользоваться моим задумчивым видом. В тазу с жареными семечками стояли на выбор два стакана, а рядом на картонке была написана цена. Я протянула продавщице мелочь. Она отодвинула пятидесятикопеечную монету в сторону и заявила:
— Вы дали мне не четыре рубля, а три с половиной! Эти пятьдесят копеек — мои!
Хотя я только что положила ей на ладонь четыре рубля.
Меня насмешила такая наглость:
— Скажите, вы бедны и воруете, чтобы выжить? Попросите, и я дам вам рубль. Зачем воровать пятьдесят копеек?
Торговка растерялась:
— Правда дадите рубль?
Я взяла стакан семечек, высыпала их в бумажный пакет и ушла.
В ветеринарной аптеке я купила лекарство под названием «Баюн». Кошка от «Баюна» чихала и морщилась.
— Что это с ней? — промычала мама, вернувшись от зубного врача.
— Она сошла с ума, — ответила я.
— Шутить изволишь? Загубила отличную кошку!
— Я не виновата, что пылесос воет так, словно мы на космодроме! Мне пришлось убирать без него.
Мама поймала Одуванчик:
— Узнаешь меня? Кто я, скажи?
Одуванчик пьяненько помявкивала.
— Я дала ей «Баюн», — объяснила я. — Поспит и забудет все, что было.
— Где бы нам для себя достать такого чая!
Одуванчик положили спать на кресло, а Карина и Полосатик жались к единственной в доме теплой стене, где горела газовая горелка.
Мы с мамой жили без холодильника, утюга и, разумеется, стирали руками. Несмотря на то что вода подогревалась на газовых конфорках, она моментально остывала. Купаться было негде. Но сильней всего мы переживали, что у нас нет холодильника. После голода в войну свежая еда была в приоритете. Засыпая в зимней куртке, я не чувствовала разницы между чеченской войной и мирной жизнью в русском городке. Мечты матери о лучшей доле казались мне наивными.
Просматривая газету «Все для вас», я искала объявления о ненужных вещах, предлагаемых бесплатно. Таким образом мы отыскали холодильник. Радости мамы не было предела:
— Посмотри, какие добрые люди! — сияла она.
Большой тарантас желтого цвета повез нас по нужному адресу. Мы вышли на остановке, где кто-то разбил стеклянную перегородку, и свернули к десятиэтажным домам, похожим на пыльные кусочки сахара, поднялись пешком на восьмой этаж.
К нам вышла женщина в оранжевом свитере и фиолетовых лосинах.
— Вы по объявлению? Забирайте холодильник! Муж давно вытащил его на балкон, отчего корпус, скорее всего, бьет током. Но у вас ведь даже такого нет?
— Нет! — честно сказали мы.
— Подарю вам ценную вещь. Безвозмездно! — Последнее слово хозяйка произнесла по слогам, как сова в мультике.
Я привыкла мыслить критически, поэтому с сомнением отнеслась к последней фразе, а мама холодильник поглаживала, видимо представляя, как положит в него картошку и консервы.
— Но вы же понимаете… — доверительным голосом заявила женщина. — Мы дарим, вы помогаете.
— Помогаем? — переспросила мама.
— Нужно отнести сгоревший ламповый телевизор вместе с поломанной стиральной машинкой на свалку. Лифт, как вы уже заметили, не работает. Вам придется вытащить их по лестнице. Не оставляйте у мусорных баков в нашем дворе, отнесите за пару кварталов. Понятно?
— Да, — ответила я. — Мне все предельно ясно.
Взяв за руку сомневающуюся маму, я развернулась, и мы вышли вон. Хозяйка старых вещей хлопнула дверью.
Сон сковывал веки, отчего хотелось не просыпаться, поскольку реальность была страшней любого кошмара.
Новое утро рождало безнадежность: я отчетливо понимала, что властям абсолютно наплевать на граждан. Выживает сильнейший, стараясь вскарабкаться на полмиллиметра выше того, кто ослаб и увяз в нищете и бесправии. Но уныние есть грех. Грех, недопустимый для того, кто стремится выжить. Нужно уметь отыскать в любой ситуации положительный момент. Вселенная — это ты. Когда мы умираем, наш мир перестает существовать.
— Что ты притихла? — спросила мама. — Обошли все фирмы в округе, никто не берет на работу, прописку им подавай! Нет прописки — нет человека! Об этом думаешь?
— Я хочу вернуться в журналистику.
— Как найти место в штате? — Мама мерзла, несмотря на то, что поверх свитера на ней была шерстяная кофта.
— В Ставрополе есть ведущая газета «Экватор», может быть, туда возьмут?
— Далеко от центра?
— Нужно ехать на троллейбусе в район Северокавказского университета.
Кошки суетились под ногами, доедая хлеб с килькой.
Со стороны кухни намело столько снега, что пришлось раскапывать банку с рыбой, примерзшую к подоконнику.
Я встала пораньше, чтобы вымыть волосы над жестяным тазом.
— Не забудь на обратном пути купить тетрадки! — крикнула мать, когда я выходила.
Пенсионерка Клавдия находилась на наблюдательном посту: она выглянула из-за шторы и спряталась, а я отправилась к троллейбусной остановке, находящейся рядом с торговым центром «Пассаж». В общественном транспорте меня неприятно поразила грязь: стекла давно не мыли, их поверхность пестрела двусмысленными рисунками. На стекле имелся глазок размером с крупное яблоко. Он появился при участии пассажиров, не пожалевших носового платка и тщательно, несколько остановок, протирающих «окошко в мир». Именно через него люди видели, по каким улицам проезжает автобус или троллейбус. Около глазков крутились дети, толкалась молодежь и промышляли воришки.
В моей сумке лежала готовая статья, документы и фотографии на тот случай, если мне сразу предложат работу.
Встретили меня две приветливые сотрудницы «Экватора» и сообщили, что редакция находится в подвале. Старшая женщина, худая и стройная, — известная журналистка Кривошеева, а другая — юная Фима — оказалась ее ученицей.
Они провели меня вниз по лестнице, после чего мы оказались в коридоре, где пахло нечистотами. Здесь располагались кабинеты директора и главного редактора. На дверях важных персон висели замки, соединяя между собой железные дуги, прибитые кривыми гвоздями.
— Придется подождать! — улыбаясь, сообщила мне мэтр журналистики.
Я согласилась и проследовала мимо дверей, выкрашенных в цвет детской неожиданности, в комнатку, набитую с пола до потолка газетами и канцелярскими товарами.
— В коридоре сидеть негде! — сообщила Фима. — Оставить без присмотра стул нельзя. Что плохо лежит — уносят.
Я кивнула, усаживаясь на пластиковую табуретку, какие обычно бывают в летних забегаловках. Кривошеева любезно подала мне чай в граненом стакане. Пока я грела руки о горячее стекло, сотрудницы рассматривали мои удостоверения с грозненских газет и телевидения.
— Ты была редактором в молодежной программе?! — удивленно ахали они. — В разных журналах публиковалась?
— Да, — ответила я. — В одиннадцати по Кавказу. Основное направление — события в Чечне. Иногда пишу стихи, сказки для детей, очерки об известных людях.
Показала статью. Текст им понравился.
— У нас здесь такое творится! — разоткровенничалась Фима. — Наш коллега по прозвищу Донжуан пригласил меня в кафе. Я пришла, прождала его два часа, а он, сукин сын, не явился. Обманул!
— Ничего, — довольно посмеивалась Кривошеева, — мы ему устроим! Мы ему отомстим!
Они полчаса придумывали, как бы проучить несостоявшегося любовника. Затем Фима полезла под стол к батарее, где сушилась ее промокшая обувь. Сапоги оказались без стелек и с огромной дырой на подошве.
— Пятку кто-то пробил… — озадаченно сообщила Фима.
Женщины начали гадать, кто в редакции это сделал. Выяснилось, что ключ есть у Донжуана!
— Мы курнем и выпьем водки для согрева! — решили они.
И ушли, заперев комнату, а я вышла в пустой коридор: ждать главного редактора больше было негде.
Побродив по лабиринтам коридора, я обнаружила дверь с табличкой «Реализация». Оттуда доносилась арабская музыка и цоканье каблучков. Внутри крохотного помещения танцевала женщина. Узнав, в чем дело, она пригласила меня отдохнуть на сваленных в углу коробках, заменяющих стулья. Мы начали шутить о том, как переводятся имена с разных языков мира. Брюнетка сообщила, что ее имя «Мия» с древнегреческого переводится как «Упрямая», а я сказала, что мое прозвище «Фатима» звучит как «Волшебная».
В этот момент к нам забежал заместитель редактора.
— Кирилл, но все называют меня Донжуаном, — представился он.
Он предложил кофе. Гремя чашками, Мия громко поинтересовалась при шефе, как меня лучше называть — Полина или Волшебная ночь?
Я ответила:
— Волшебная ночь, раз вы так любите арабские напевы.
Они оба покраснели.
После этого Кирилл велел брюнетке замолчать и выгнал ее мыть посуду в туалет, а мне сказал:
— Вы ничего не знаете! А я вам расскажу! У нас в редакции черт знает что творится! Мою жену и еще двух сотрудниц выжили самыми изощренными способами. Беременную супругу заперли и ушли! Как раз были выходные. У нее ни телефона, ни ключа. Сидела голодная, пока я искал ее по моргам и больницам. А бывает, портят материал или дерутся. Запомните: кто будет улыбаться, тот подстроит гадость или уже подстроил!
Кирилл не зря об этом сообщил. Через пять минут выяснилось, что два часа назад звонил главный редактор и все сотрудники в курсе, что начальство сегодня не придет и встреча отменяется.
В «Пассаж» я шла довольно грустная и по дороге встретила маму, упорно продолжавшую искать работу на рынке.
— Услышав, что мы из Чечни, сразу отказывают! — пожаловалась она.
Вместе мы вошли в торговый центр, где на первом этаже продавались школьные принадлежности. Я купила две ручки и три тетрадки, разменяв, таким образом, крупную купюру. Мама начала рассматривать в соседнем отделе женские кожаные сумки. Пока она советовалась с продавщицей, я столкнулась с бабулей интеллигентного вида, в белом шерстяном платке, которая неожиданно оперлась на мое плечо и сказала:
— Сердце!
— Вам плохо? — взволновалась я. — Нужна помощь? Воды?
— Мне уже лучше, — ответила бабуля.
Через несколько минут после того как мы вышли из торгового центра, я решила пересчитать сдачу. Сдача оказалось украдена.
— Как?! — в ярости закричала я. — Карман был застегнут на змейку! Он и сейчас застегнут! Все деньги лежали внутри!
— Вот черт! — выругалась мама. — Проклятое место!
Мы вернулись к продавщице, но та ничего не видела, а бабуля благородного вида испарилась.
— Это ты виновата! — причитала мама по дороге в домик-конюшню. — Нечего было помощь предлагать! Ты же знаешь, что в России происходит!
Из-за кражи я сильно разнервничалась, мама же просто рыдала. Чтобы ее развеселить, я спросила:
— Ты помнишь, как тебя обокрали в Ростове-на-Дону?
— Что?! — вскричала мама.
— Когда ты стояла в очереди за молоком.
Это была старая история. После Второй мировой с едой в стране были постоянные перебои, поэтому выстраивались очереди за хлебом, маслом, молоком и крупами. В ожидании продуктов с талонами в руках дрались и ругались врачи и дворники, воспитатели и прачки. В кармане сарафана у мамы лежала расческа. Воришка, возликовав, что нащупал кошелек, крепко сжал добычу, но поранил руку о колкие зубцы и взвыл. Оказалось, что воровством занимается известная в городе педагог. Моральный упадок никуда не исчез и через десятилетия. Наоборот, лихие девяностые подстегнули население к мошенничеству и жуликоватым проделкам.
Расстроенная, мама вышла во двор рубить сосульки. Это были не обычные мелкие ледяные копья, которые иногда срываются с крыш и убивают людей. Нет! От перепада температур сосульки превращались в настоящие сталактиты размером до одного метра. Крыша от сосулек трещала, а дом все плотней прижимался к земле.
Соседи выглядывали на стук.
— Узнаю, кто спер миску у бездомных собак, отрублю руки по шариату! — орала мама, стуча топориком по сосулькам.
Милиционер, воевавший в Чечне, услышав угрозы, быстро засеменил прочь.
Успокоение приходит вместе с усталостью.
После обеда мама отправилась спать, а я сидела и вклеивала в дневник листовки. В Ставрополе было море листовок, и ветер носил их, как мусор. На одной из них, с портретом Че Гевары, сообщалось:
Долой власть, не способную обеспечить безопасность!
Верните народу отобранные льготы!
Верните народу право собраний, выбора и свободного волеизъявления!
Союз коммунистической молодежи
— Гомосеки! Пидорасы окаянные! Геи! Голубятня пушистая! — Безумный крик пенсионерки Клавдии заставил нас выглянуть утром в окно.
Я и мама жили в конюшне, конечно, вовсе не потому, что наша фамилия Жеребцовы. Слегка подремонтированная в период сталинских инноваций, бывшая конюшня стала нашим временным жилищем вместо квартиры, разбомбленной российской авиацией в Чечне.
Соседка металась по двору и царапала сломанными вилами хрустящий морозный воздух, словно стремясь запустить рогатину прямо в небеса.
— Ах ты, насильник шелудивый! — истерила пожилая женщина. — Оставь в покое невинное дитя!
— Надо выйти, — сказала мне мама. — Без «скорой помощи» здесь не обойтись.
— Убери когти! Не кусайся! Не лишай невинности, засранец! — Клавдия Петровна бросила вилы вверх, и они, ударившись о крышу, отскочили обратно.
Мы вышли на улицу. Пенсионерка рыдала в голос.
— Что вы кричите, уважаемая Клавдия Петровна? — спросила я. — Вам плохо?
Соседка посмотрела на нас, как на врагов.
— Еще спрашивают! — возмутилась она, вытирая слезы порванной варежкой. — Совсем из-под платков мира не видно? Приехали из своей Чечни и не соображаете, что на русской православной земле происходит?!
— А что происходит? — удивилась мама.
— Сексуальная революция добралась до нас! — завопила седая женщина, замахав руками так воинственно, что мы предпочли отскочить.
— Где сексуальная революция? — полюбопытствовала я.
— На крыше моего дома!
Мы посмотрели вверх и поняли, что пенсионерка, в общем-то, права.
На ее крыше сидели два пушистых клубка, один из которых, более массивный, схватил другого зубами за холку.
— Насмешили! — сказала мама. — Отчего же кошкам не заняться любовью?
— Любовью?! — Клавдия Петровна побагровела, надув обвисшие щеки. — Любовью?! Вы так это называете?! Это же пидорасы блохастые!
— Не ругайтесь! — попросила я.
— Святые угодники, Царица небесная, дайте мне сил! Как же не ругаться?! Как не ругаться, люди добрые?! Вы видите большого трехцветного кота? Это Вова. Мой кот-гомосексуалист! Отвратился он от пути Господа, окаянный, пошел по кривой дорожке. А тот маленький, что жалобно пищит, невинное дитятко, отроду шести месяцев, по имени Тихон! Не смей насильничать! Не смей, пидорас проклятый! Уголовник! Паразит! — Последние слова были обращены к Вове, коту с наглой, круглой мордой.
Взывать к морали трехцветного гея с хвостом, похожим на флаг, оказалось бесполезно: зажав тоненько мяукающего Тихона между трубой и стоком на крыше, Вова продолжал развратные действия без малейших угрызений совести.
— Прямо власть и народ! — сказала мама. — Народ истошно пищит, а власть наслаждается!
— Эх, — махнула рукой Клавдия Петровна, — не спасла я Тихона от синюшной ориентации! Ведь понравится ему, чую, понравится секс нетрадиционный! И будет он потом с другими котятками это проделывать.
Подобрав с мерзлой земли вилы, соседка поставила их в угол деревянного прогнившего сарая и ушла.
— Наверное, нальет себе корвалол, — сказала мама. — А может, чего покрепче хлопнет.
Мы постояли еще немного под разлапистыми елями и вошли в дом.
Под вечер к нам постучала заплаканная Клавдия Петровна.
— Поесть дадите? — спросила она.
— Добро пожаловать, — пригласила я. — Не разувайтесь, пол бетонный.
— А то я не знаю, чай, не первый год в этом лесу… — Пенсионерка ловко проскочила в комнату и плюхнулась перед телевизором.
— Сейчас вареники с картошкой будут, — сказала мама. — Не волнуйтесь, покормим.
Клавдия Петровна улыбнулась.
Пока я замешивала тесто, а затем раскатывала его на тонкие пласты, Клавдия Петровна рассказывала новости.
— Представляете! — шумела она как камыш под ветром. — Опять два убийства! Второго декабря были убиты два подростка, а пятого — женщина и малыш! Надо запирать двери и молиться Господу!
— Часто такое в городе? — спросила мама.
— Да. — Клавдия Петровна судорожно вздохнула.
— В Грозном десятки людей исчезали бесследно каждую ночь. Никто потом даже трупов не находил.
— У вас тоже орудовали маньяки! — сделала вывод пенсионерка.
Поглощая вареники, она нахваливала мой сотовый телефон, которым я совершенно не умела пользоваться.
— Однажды выиграете в лотерею, а затем сможете купить себе дом рядом со мной… — размечталась Клавдия Петровна. — Тогда бы я каждый вечер приходила к вам на ужин…
— Было бы неплохо, — поддержала ее мама.
За всю жизнь я купила лотерейный билет только раз, но это было очень давно.
Созвездия сверкали на шелке темного неба, когда мы пошли провожать нашу гостью.
— Почему в детстве мы смотрим на звезды, а потом перестаем? — спросила я маму.
— Потом некогда! — отрезала она.
Через несколько дней я снова поехала в газету «Экватор». Главный редактор была на месте. Это оказалась коротко стриженная женщина по имени Анна, похожая на паренька. Она курила сигареты и ругалась матом. Оказалось, что коллеги подстроили ей неприятности. Якобы случайно они «перепутали» несколько предложений в серьезной статье. Текст был о жестоком убийстве: вернувшийся домой глухонемой мужчина обнаружил исколотые ножами тела супруги и двух малолетних детей. Анна тряслась, плакала и курила.
Я утешала ее как могла и неожиданно вспомнила слова Донжуана-Кирилла: «Редактора мы все равно уберем!»
Анна рассказала, что в соседнем городе орудовала группа студентов: они нападали на прохожих, но не забирали мобильные телефоны, кошельки или сумки. Их интересовали только карманные деньги. При этом главным для преступников было убийство. Они убили тринадцать человек — пенсионеров и подростков. Свои действия бандиты называли забавой. Их общий «заработок» составил всего лишь тысячу рублей. Они лишали людей жизни ради игры. Анна заинтересовалась этим делом, однако расследование пришлось прекратить: один убийца оказался сыном местного банкира. Ее предупредили, что убьют.
Я слушала Анну в кабинете, где перегорела лампочка и водоэмульсионная краска бахромой отслаивалась от бетонных стен. Свет проникал сюда только из коридора.
Внезапно забежала женщина-завхоз:
— Кто-то проник в кабинет директора!
На ее крик из других помещений выбежали сотрудники, заохали от возмущения, а Донжуан-Кирилл громко сообщил, что он этого не делал. Хотя в прошлый раз я видела у него «потайной ключ», открывающий все двери в редакции.
Стало очевидно, что мои попытки связать себя с миром журналистики обречены на провал.
Из Грозного так и не прислали документы. Я звонила туда ежедневно, а проректор бубнил в трубку:
— Ничего не отдам! Я русским не помогаю! Бросайте учебу!
В родной город мы решили не возвращаться.
В Ставропольском университете я посещала лекции. В высотном здании, где они проводились, лифт был сломан. От тахикардии я задыхалась, мне приходилось останавливаться на каждом лестничном пролете и отдыхать. Посещение университета было лишь самоутешением, потому что без документов принять решение о моем зачислении ректор не мог.
Анна, выслушав меня, заплакала еще громче.
Обратно я возвращалась два часа пешком. Не имея доходов, брошенные государством, в отсутствии пенсий и пособий, мы после пережитого ада на чеченских войнах были предоставлены сами себе.
Мама вместе со мной посетила миграционную службу. Размер помощи составил сто рублей или три доллара. Деньги сотрудники миграционной службы нам пообещали, но не отдали, благополучно сунув сто рублей в собственный карман.
Если бы нас признали вынужденными переселенцами, то поставили бы в очередь на общежитие. Но нас честно предупредили:
— Не признаем! Не положено сейчас упоминать о Чечне.
Умирающие люди, как долгое эхо войны, приходили во сне и звали меня по имени. Нужно было жить дальше без реабилитации и психологической помощи, самой создавать методику для тех, кто страдает посттравматическим синдромом. Пока я размышляла над этим, в доме раздался звонок.
— Я договорилась, — затарахтел старческий голос, — вы должны пойти к Понтию Пилату!
— Зачем? — удивилась я. — Иисус как-то сходил и ничего хорошего из этого не вышло!
— Тьфу ты! — спохватилась тетя Юлия. — Забыла сказать, это прозвище прокурора! На самом деле его зовут Савелий Аркадьевич. Я коньячок попиваю с его падчерицей. Расскажите Понтию Пилату про чеченских аферистов, которые не отдают документы.
И она надиктовала адрес, куда идти.
На следующий день по дороге в газету «Экватор», куда меня клятвенно обещали взять в штат, я заглянула в антикварную лавку. Там было полным-полно вещей: ковры ручной работы, мельхиоровые кувшины, медные подносы, кинжалы и клинки.
— Завтра переезжаю, — сказал старый татарин, хозяин лавки. — В каждом городе только два дня. Вещи продаю или обмениваю. Бартер!
Лицо старца было таким, словно он только что прибыл из аравийской пустыни. Его пальцы перебирали молельные четки.
— Хочу только посмотреть, — объяснила я.
Старик вежливо кивнул и забормотал молитву из Корана. Это была сура «Землетрясение».
— «Кто сделает на вес пылинки добра — увидит его; кто сделает на вес пылинки зла, увидит его»! — мысленно повторила я за торговцем.
Мой взгляд остановился на изящном кинжале с рукояткой в виде орла. Меня словно ударило током: я знала эту вещицу. Может быть, она пришла из снов.
— Понравился клинок? — спросил старик.
— Да! — Мое сердце было готово выпрыгнуть из груди.
Мне пришлось немного ослабить платок, покрывающий голову.
— Рукоять меняли в двадцатом веке, а само лезвие родом из Персии. Есть поверье, что принцесса убила им предводителя вражеской армии, ворвавшегося в ее покои.
— Это сказка?
— Возможно, — улыбнулся торговец, протягивая мне кинжал.
— Не могу его купить!
— У тебя есть что-то старинное? Поменяемся!
У меня была монета. Но денежная серебряная единица столетней давности с изображением восточного дворца не стоила ни копейки. Так мне сказали в ломбарде.
Я порылась на дне сумки и протянула торговцу монетку. Он кивнул и передал мне кинжал.
От кинжала исходила пульсирующая энергия. Сжав его в руках, я поклялась, что мы никогда не расстанемся.
Когда я добралась до редакции, мне опять пришлось выслушать, как сотрудники проклинали друг друга и жаловались на склоки. Они сообщили, что главного директора издания неожиданно уволили, и вместо него появился новый руководитель. Кирилл-Донжуан предупредил:
— Новый директор — работник ФСБ. Был в Чечне. Бешеный! Сами не знаем, куда теперь податься… Он как пришел утром, заперся в кабинете с Мией. Приказал, чтобы никто не стучал ближайшие три часа!
Позвонила редактор Анна. Узнала, что я жду ее. Сказала:
— Немедленно уходи оттуда! Иначе я за твою безопасность не отвечаю.
В доме было холодно. Я никак не могла согреться, оттого что газо-печное отопление едва работало. Стены, пол и потолок напоминали собой иглу — эскимосское жилище изо льда и снега.
Ветер блуждал по комнатам, отчего простуда набрала силу, и антибиотики не помогали. Болезнь полыхала, подобно ведьмовскому факелу, а я вспоминала бездомных, замерзающих на улицах города. Мы видели их, покорно лежащих на картонках в районе Нижнего рынка. Бездомные не могли пошевелиться, находясь в пограничном состоянии.
Мама остановила милиционера и попросила:
— Отвезите их куда-нибудь в теплое место, они ведь умрут!
— И хрен с ними! — ответил милиционер, а затем спросил: — Вы сами откуда? Где паспорта?!
— Пошел ты, — сказала ему мама. — Я русская.
Милиционер нас не тронул, но и бездомным помогать не стал.
Проходящая мимо незнакомка улыбнулась:
— Вы точно не местные, а иногородние. Мы знаем, что законы не работают. Даже в «скорую помощь» звонить бесполезно… Вы наивные!
Сквозь жар мне чудилось, что мать куда-то ушла, а может, она и в самом деле уходила. Хотела дотянуться до телефона, но вспомнила, что ни одна больница без медицинского полиса меня не примет, и швырнула трубку обратно.
В бреду прошло несколько суток. Я пила лекарства и проваливалась в темноту. Когда температура упала до тридцати семи градусов, я поняла, что оглохла. Ничего не было слышно, словно мои уши навеки остались контуженными после ракеты, упавшей на грозненский мирный рынок, где меня ранило ребенком.
Это открытие принесло свои плоды: теперь, если мама командовала или ругалась, требуя что-то сделать по дому, я видела, как она по-рыбьи открывает рот, но не слышала ни единого звука. Моя глухота печалила ее больше, чем смерть.
Мама всегда твердила:
— Инвалиды никому не нужны в нашей стране. Это люди бесполезные по хозяйству. Обуза для семьи. Ты мне нужна для работы! Для того и рожала в муках.
На войне я боялась, что, если снаряд оторвет мне руку или ногу, мать выбросит меня, как шелуху от арахиса, и забудет.
Кабинет частного врача, согласившегося нас принять, приятно радовал глаз побеленными стенами. Полноватый мужчина в чистом халате оказался с юмором. Он отошел от меня на десять шагов и что-то прокричал.
— Я вас не слышу, — сказала я.
Врач погрустнел и подошел ближе. Он опять что-то произнес, но словно толща океанских вод разделяла нас: до меня донесся шум, разобрать в котором человеческую речь не представлялось возможным.
Мама, хотя я этого и не слышала, заливисто хохотала. Чтобы объяснить мне свое приподнятое настроение, она написала на бумаге: «Врач спросил, есть ли у тебя богатый муж и высокооплачиваемая работа. Неудивительно, что ты его не слышишь!»
Доктор выписал рецепт на ушные капли, а затем вручил мне листок с адресом: «Мой друг специалист по восстановлению слуха. Скажите, что вы от меня. Попробуйте пробиться к этому человеку. Удачи!»
Мы побрели искать нужную улицу. Какая-то добрая женщина, услышав, как мы расспрашиваем прохожих, подвела нас к черному входу в детскую поликлинику. Рисунки на больничных стенах были взяты из сказок: рядом с солнцем танцевал месяц, веселый тигр играл с кучерявым барашком, а доктор Айболит лечил слона.
Медсестра, выскользнувшая из-за шкафа, в котором висели куртки и дубленки пациентов, провела нас в кабинет. Там, возле окна с решеткой, стояла кушетка и суетился долговязый врач. Его клетчатую рубашку украшал галстук. Врач, сидя на корточках, поправлял провода, тянущиеся по полу и почему-то подпрыгивал.
— Вас током бьет? — спросила мама.
Я поняла это по ее усмешке.
— Замыкание, — пояснил врач, изобразив вспышку. — Сейчас соединю провода и все будет в порядке.
Мама углубилась в беседу, а я, не слыша их разговора, догадывалась, о чем речь: люди всегда говорят об одном и том же, поэтому понять их несложно.
Двести рублей из кармана матери перекочевали в карман врача, он кивнул, выпроводил маму за дверь, и мы с ним остались наедине.
Врач прочитал записку и включил аппарат, похожий на микроволновую печь. Аппарат замигал, и крутящаяся на его крышке антенна стала багрово-красной.
К «микроволновой печи» был подключен гибкий шнур с металлическим наконечником. Наконечник напоминал спицу для вязания, упакованную в мягкий бархатный чехол. Врач жестами показал, чтобы я засунула наконечник себе в ухо. Я непонимающе покачала головой. Для примера мужчина сунул часть спицы себе в ухо и сделал злые глаза. Пришлось повторить его движения.
К окончанию первого сеанса человеческая речь начала доноситься до меня так тихо, что казалось, врач едва шепчет, но я видела по его покрасневшей физиономии, что он кричит:
— Вы разбираете звуки? Кивните, если да.
Я кивнула.
— Вы откуда приехали? — спросил он так же громко.
— Из Грозного.
— Замечательно! Приходите через два дня. За месяц можно восстановить слух!
После четвертого посещения я начала отчетливо различать слова, и лишь иногда голоса то отдалялись, то приближались, как по волшебству.
Врач на очередном сеансе увлекся личными воспоминаниями и рассказал, что несколько лет прожил в Америке и сумел оттуда вывезти чертежи лазерной машины.
— Такой нет ни у кого в Ставрополе! — хвалился доктор. — Все ко мне идут и деньги платят! Главное было украсть чертежи. Соорудил этот «паяльник» мой друг, мы с ним в Афганистане вместе воевали.
— Вы считаете, что воровать хорошо? — спросила я.
— Вы меня слышите, и это главное, — расхохотался доктор. — Что такое закон, каждый для себя решает сам.
Несмотря на помощь, мне не хотелось говорить с ним, поэтому я сидела, отвернувшись к окну, и рассматривала ветви серебристых елей, стучавшие в стекло.
В районе Нижнего рынка, где мы поселились, все оставалось неизменным: зазывалы ругались, таксисты дрались, обвешенные и бесправные горожане взывали к высшей справедливости, подкрепляя возмущение крепкими выражениями.
Наши соседи необычно отметили Рождество. Милиционер, воевавший в Чечне, хвастался: «Я встретил праздник в кабаке! Погулял на славу!» Остальные одобрительно гудели и прихлебывали из бутылок.
Колдовать по традиции следовало на Святки. Поддавшись уговорам матери, я расчесала волосы и положила расческу под подушку, чтобы приснился будущий муж. Издали мне удалось рассмотреть худощавого мужчину, отдаленно напоминающего Киану Ривза — актера из фильма «Матрица».
Межгалактический Капитан появился из пустоты и объявил:
— В мире людей ты полюбишь того, чьи глаза синего цвета, а этот черноглазый — твой муж. Он будет любить тебя!
Потом мне приснился еще один сон. Я убегала от преследовавших меня людей. На противоположной стороне улицы мелькнул старик, отчаянно зовущий меня к себе. Подбежав к нему, я поняла, что преследователи остались позади.
— Почему они не могут добраться сюда? — спросила я.
— Это не их территория, — объяснил старик. — Все леса, моря, улицы и дома поделены между силами добра и зла. Многие, умирая, становятся Хранителями того или иного места. Иногда на одном и том же перекрестке случаются несчастья: разбойные нападения, убийства, автокатастрофы. Если человек успеет выскочить за пределы темной территории, он будет спасен. Появятся неожиданные прохожие, кто-то окажет помощь. Там ведь будет другой Хранитель. Знай это.
От врача, спасающего мой слух, мы возвращались поздно. После восьми вечера дождаться автобуса было нереально, и мы поплелись пешком.
В том, что я больше не приду в детскую поликлинику, сомнений не возникало. Разговорившись на последнем сеансе, врач неожиданно сообщил:
— Славно я воевал в Афганистане. Наш отряд убивал мужчин, женщин и детей. Однажды мы уничтожили целую деревню. Добили даже тех, кто лежал в люльке. Все талибы вырастают террористами. Не сомневайтесь!
Я почувствовала, как меня затрясло от омерзения. Этот негодяй называл себя врачом только потому, что у кого-то украл чертежи.
— Меня не мучает совесть, — спокойно пояснил он. — Афганские боевики отрезали головы моим друзьям. Око за око. — И засмеялся.
Чтобы не расцарапать его лицо ногтями, пришлось спешно уйти.
Вероятно, я никогда не смогу жить среди русских.
— Мы похудеем и станем стройными, как кипарисы, — сказала мама, отвлекая меня от тяжелых мыслей.
Последние деньги она отдала врачу, и нам предстояло преодолеть пешком двадцать остановок.
В трудных ситуациях следует поддерживать друг друга, поэтому я согласно закивала. Редкие прохожие с хмурыми лицами суетливо заскакивали в подворотни, отчего создавалось впечатление, что Вторая мировая не закончилась, и мы находимся в одной из восточных провинций Рейха.
Проходя мимо арки, ведущей во дворы, мы услышали сдавленные крики о помощи, перемежаемые такими смачными эпитетами, что понадобился бы словарь русского мата, если бы я захотела понять их смысл.
Люди, идущие нам навстречу, на крик не поворачивали даже головы. Те, кто шел позади, тоже не останавливались, стараясь не привлекать к себе внимание.
— По-моему, опять кого-то грабят! — сообщила я маме.
— А может, и насилуют! — устало отозвалась она. — Помню, в годы моей юности прямо у ростовского памятника Вите Черевичкину, подростку, погибшему от рук нацистов, хулиганы изнасиловали старушку! В двенадцать часов дня. Старушка кричит, а милиции и след простыл…
В этот момент крики стали отчетливей, и к ним прибавился шум потасовки.
— Пошли отсюда, — сказала я. — Стражи закона могут нас обвинить, списать на нас любое преступление. Мы же из Чечни.
Мама смерила меня презрительным взглядом:
— Это все, что ты можешь сделать, когда человек нуждается в помощи? Не смей позорить наш род! Ты не такой была в войну! Что за внезапный приступ трусости?!
Она заторопилась к арке.
Поражаясь ее прыти и стараясь не отстать, я успела заметить трех мужчин в дутых куртках, которые вырывали рюкзак из рук светловолосого паренька. Еще один юноша лежал на земле без сознания. Судя по всему, до этого его били головой о стену дома.
— Помогите! — крикнул светловолосый.
— Кто тебе поможет, выродок? — нагло заявил мужчина без шапки.
Двое других, в ушанках, схватили жертву.
— Ничего вам не отдам! — кричал парень. — Отвяжитесь!
— Ты ошибка природы. Сорняк! Падаль! — рычал мужик без шапки. — Я своими руками тебя придушу!
— Милицию вызвала! — заорала моя мама.
— Забрали трубки, хватит с них, — сказал кто-то из бандитов. — Уходим!
— Тетка брешет! — процедил мужик.
Мама, повернувшись ко мне, скомандовала:
— Звони Магомеду, пусть ребята подъезжают! Сейчас разберемся, кто это в нашем районе куролесит.
Бандиты переглянулись и, матерясь, попятились, предпочитая не встречаться с несуществующим Магомедом.
Наклонившись к пареньку, лежащему на асфальте, я прислушалась к его дыханию. Жив! Длинные темные волосы юноши ниспадали почти до пояса. Он был одет в джинсы, яркую майку и кожаный плащ. Изящные черты бледного лица изрядно подпортили кровоподтеки.
— Как он? — спросил светловолосый, перевязывая ободранную до крови руку шарфом.
— Нужно вызвать «скорую помощь»! — сказала моя мама.
— Ни в коем случае! — По решимости светловолосого я поняла, что этого делать не стоит.
— А если он умрет? — спросила я. — Кто ты такой, чтобы помешать мне?
— Нет! — Парень был непреклонен. — Мы не будем звонить.
— Почему нельзя? — удивилась мама. — Вы тоже из Чечни?
Втроем мы пытались привести в чувство худенького длинноволосого юношу. Найдя в кармане пузырек нашатыря, я поднесла его к лицу незнакомца, мысленно проклиная себя за то, что мы до сих пор не позвонили в «03».
— На нас напали. Отняли телефоны и кошелек. Я заберу двоюродного брата, и мы пойдем домой, — сбивчиво объяснял светловолосый.
— Как его имя? — Мама постелила под голову парня свою шаль.
Светловолосый, словно не замечая нашего присутствия, закричал:
— Вернись ко мне, пожалуйста!
Прохожие, спешащие мимо, даже не соизволили спросить, что происходит.
На наше счастье, темноволосый парень с бледным лицом открыл глаза, и мы встретились взглядами.
Его глаза оказались миндалевидной формы, с густыми, по-женски очаровательными ресницами.
— Насух… Николя… — пробормотал он. — Меня зовут Николя…
— Николя! — Его брат неожиданно заплакал. — Слава богу, ты жив!
Мы с мамой переглянулись. В Чечне мужчины не плачут даже на похоронах собственных детей. Русский менталитет нас потряс.
— Захар! — Николя оперся на брата.
— Все в порядке? — спросила мама. — Еще помощь нужна?
— Нет, спасибо! — ответил Захар.
Ему удалось остановить кровотечение из раны.
— Надо, чтобы в больнице наложили швы, — посоветовала я.
— Сам зашью, — то ли пошутил, то ли сказал серьезно Захар.
— Все шли мимо… — Мысли Николя путались. — Я заметил, когда бугай ударил меня, что вы бежите…
— Случайно здесь проходили, — сказала я.
Захар приподнял брата и помог ему сесть, прислонившись к стене.
— Я сразу подумал, что вы нездешние.
— Мы беженцы, — сказала мама. — Живем в бывшей конюшне.
Молодые люди заулыбались.
— А мы комнату снимаем в центре.
— Голова кружится? — спросила я Николя.
— Немного, — ответил он. — Но сейчас мне уже лучше.
— Пойдемте, мы вас проводим, — предложила мама.
Оказалось, нужно пройти арку и выйти через проулок на соседнюю улицу.
— Ты Насух или Николя? — спросила я младшего из братьев.
— По паспорту Насух. Но никто так не зовет. Все называют Николя.
— Это французское имя…
— Вот именно! Во Франции свобода! В Европе свобода! Там живут счастливые люди! — заявил Николя.
— Т-с-с-с! — Захар подхватил его за плечи. — Не болтай лишнего! Мы идем домой.
— Знаете, однажды мой отец шел по улице… — Мама очень любила рассказывать семейные истории. — Поздно вечером он возвращался с телестудии. Всю жизнь фильмы снимал в Грозном. Отец к старости носил с собой газетку. Руки сильные, в молодости боксом занимался. Идет по улице старик с бородой, в руке — газетка, а в газетке — эбонитовая палочка.
Мы засмеялись.
Это был искренний и легкий смех, прозвучавший впервые за все время, проведенное в чужом и холодном городе, построенном на холмах.
— Как-то отец увидел, что пятеро бьют одного, — продолжила мама. — Все чеченцы. Парень обороняется, но у бандитов — ножи.
— Что же случилось?! — спросил Николя.
— Отец бросился на выручку. Схватил покрепче свою эбонитовую палочку да как эбанул ею по дурным головам!
От нашего хохота закаркали и сорвались с места вороны. Давно в этом краю не было такого веселья! Захар и Николя остановились, согнувшись от смеха пополам, а я, слушая историю в сотый раз, испытала гордость за дедушку Анатолия.
— Отбились! — закончила мама — Парень попал в больницу, но быстро выздоровел. Всю оставшуюся жизнь мой отец с ним дружил.
— Можно обнять вас на прощание? — спросил маму Захар.
Мама обняла его и Николя.
— До свидания, мальчики.
Я помахала им рукой, и мы продолжили путь.
Адвокатское бюро располагалось у Нижнего рынка. Примеченная нами контора манила поведать о несправедливости мира: документы из грозненского вуза мне упорно не отдавали.
Пройдя по коридорам, мы попали в просторный зал, где у стола одиноко сидел задумчивый мужчина.
— Куда же все подевались? — спросила мама.
— Разбежались. — В рифму произнес мужчина, а затем представился: — Леонид Игнатович. Буду рад вас проконсультировать.
Мы наперебой рассказали ему безвыходную ситуацию, когда поездка в родные края становилась похожей на самоубийство, и попросили позвонить в чеченский институт.
Через пять минут Леонид Игнатович убедился в наших словах. Проректор на просьбу отдать чужие документы ответил отборным русским матом и бросил трубку.
— Вы — наш свидетель, — сказала грустно мама.
— Сочувствую и постараюсь подсказать что-то по делу, — пообещал Леонид Игнатович. — Только сдается мне, что это уже никак не поможет.
— Я не могу потерять три года учебы из-за какого-то ненормального, — возмутилась я. — Моя семья осталась без крова, без имущества. Учеба для меня последний бастион.
— Что помогло выжить на войне? — не скрывая любопытства, спросил адвокат.
— Йога, — ответила я. — Дыхательные упреждения из книги Верещагина.
— Покажите!
Мама села на стул и листала безо всякого интереса глянцевый журнал.
А Леонид Игнатович записывал все, что я диктовала ему по памяти из индийских практик.
— Мистикой интересуюсь, — пояснил он.
Я более внимательно взглянула на адвоката. Стройный мужчина сорока лет не был красавцем, скорее, в его внешности было что-то приветливое. Пепельные волосы и голубые глаза выдавали жителя средней полосы. В сером добротном костюме адвокат выглядел солидно.
— Мистикой?! — переспросила я.
— Давайте сделаем так, — засуетился мужчина. — Вот бумага! На ней ничего нет, это просто квадратик белого цвета. У меня точно такой же! — Адвокат показал второй белый листок бумаги. — Сейчас я отойду от вас на пятьдесят шагов и нарисую, что в голову придет, а вы закроете глаза и повторите.
Не дожидаясь ответа, он быстро зашагал прочь и, оказавшись вдалеке, прокричал:
— Начинаем?
— Хорошо, — согласилась я. — Но не думаю, что получится! Это же нелепица!
— Вы пытайтесь увидеть, что я рисую! Не думайте, что не получится. Все получится!
Адвокат склонился над бумагой.
Какая же детская наивность верить в такое! Мусульманка в платке пришла в официальное учреждение Ставрополя пожаловаться на бесконечную вереницу беззакония, а ей дали листок белой бумаги и попросили нырнуть в глубину сознания. Сколько лет прошло, сколько зим! Ведь когда-то мистика интересовала меня. С благоговейным трепетом я читала о йогах и мудрецах, о том, что человеку под силу преодолеть земное притяжение и научиться левитации, о том, что можно читать мысли и угадывать секретные коды…
— Готово? — крикнул Леонид Игнатович.
Очнувшись от настырных мыслей, я поняла, что передо мной по-прежнему белый листок, и я совершенно не знаю, что нужно на нем изобразить.
В этот момент случилось нечто особенное. Я с шумом вдохнула воздух, закрыла глаза, и мысли остановились, словно пойманные в ладони солнечные зайчики. Пустота скрывала в себе все краски мира, искрилась, и стоило мне всмотреться в нее, как я увидела прямоугольник, а затем — солнце, освещающее египетскую пирамиду. Меня подхватило и унесло в дальние галактики.
— Вы нарисовали? — повторил свой вопрос адвокат.
Открыв глаза, я поняла, что сижу за письменным столом и передо мной белый листок. Схватив ручку, я начертила прямоугольник, круг, пирамиду и звездочку.
— Да, — ответила я.
— Покажите! — Леонид Игнатович подбежал ко мне и, выхватив бумажку, застыл на месте.
— Что там? — спросила мама.
— Чистейший эксперимент! — потрясенно ответил адвокат. — Нет никаких сомнений, что… Взгляните!
Мама посмотрела на листки, которые он ей протягивал. Они были идентичны. Признаться, меня это тоже удивило, но совсем не впечатлило. Подумаешь, мысль проплыла по воздуху. На адвоката же было забавно смотреть, он выглядел так, будто увидел перед собой святое семейство.
— Нам пора! — сказала мама, взяв меня за руку. — До свидания! Спасибо за консультацию!
— Погодите! — засуетился адвокат. — Телефон! Адрес! Я теперь с ума сойду, разгадывая, как все получилось. Я пробовал с десятками людей, и только иногда совпадало что-то одно. Например, треугольник или круг.
— Это солнце, — сказала я.
— Что-что?
— Солнце над пирамидами Гизы.
— Эх, солнце… — Адвокат преградил нам дорогу и в отчаянии закричал: — Номер телефона!
— Хорошо, — сказала мама. — Я напишу вам телефон, и мы уйдем.
В записной книжке Леонида Игнатовича, таким образом, оказался номер моего мобильного, а у нас прибавился еще один знакомый в городе Ставрополе.
Сны, разбросанные по внутренней стороне памяти, не приносили утешения. Они были вкраплениями прошлых дней, где в мои волосы вплетали кольца из чистого золота, символизирующего пожары.
Между тяготами быта я писала стихи:
Даты, шифры, чьи то имена…
На страницах желтых, как песок.
В дневнике моем живет война,
Несмотря что срок ее истек.
Посещая лекции с чужой группой, я познакомилась с молодыми мужчинами и девушками и окончательно убедилась, что выпадаю из их реальности. Русские студенты увлекались танцами, стихами, йогой, как и всякая здоровая молодежь, не стремящаяся обратиться в семейную жизнь, пеленки и детский плач.
В отличие от них чеченцы не имеют выбора. Их личную жизнь в юности решают старейшины рода. В Чечне парень должен жениться к восемнадцати годам, а девушка в четырнадцать-пятнадцать обязана выйти замуж. Иногда бывают исключения, но в основном все живут по правилам. Изучая новый мир отношений, я невольно взвешивала плюсы и минусы двух культур, с ужасом понимая, что хочу оказаться в совершенно другой, третьей, незнакомой культуре, так как эти две мне совершенно не подходят.
На факультете было четыре парня и двенадцать девчонок. Если бы чеченский проректор вовремя прислал мне справку, я бы успела на их курс.
Своим умом учились далеко не все, многие предпочитали покупать оценки. Студенты дружно скидывались деньгами на экзамены и зачеты. Они ничуть не смущались того, что на самом деле ничего не знают, а педагоги бесстрастно клали взятки в свои кошельки.
Русские парни отслужили в Чечне и ненавидели чеченцев, поскольку считали их кровными врагами. Девушки поддерживали парней. Вместе они пили на вечеринках и обсуждали свои отношения. В Ставрополе нет суровой морали, о которой нам в Чечне твердят с самого детства. Курить сигареты, употреблять легкие наркотики, веселиться — все это не считалось в Ставрополе чем-то недозволенным, это — было нормально, и так делали почти все.
Девушка Ника со своим любимым парнем Ромой пришли на лекцию, покрывшись желтыми пятнами. Их рвало. Оказалось, что накануне молодые люди смешали водку с пивом.
По окончании каждой сессии, рассказала Ника, студенты гуляют в барах, ходят смотреть стриптиз, а иногда коллективно посещают сауну.
— Сауна похожа на баню. Там можно пить и заниматься любовью, — внес ясность Рома, пока я пыталась сообразить, зачем туда нужно идти всем вместе.
На факультете в основном учились дети профессиональных военных. Ставрополь все любили, считая его жемчужиной Северного Кавказа.
На каникулах студентов ждал отдых в Европе. Ника и Рома очень хвалили Амстердам. Мне, как дикарке, они показали фотографии, где была запечатлена другая жизнь.
Я пересказала в группе последние новости: в Москве задержали чеченку Зару. Ее объявили террористкой и посадили на девять лет.
— Действительно ли она террористка или попала под горячую руку? — спросила я.
Студенты ответили, что им все равно, поскольку чеченцы не более чем воинственные абреки, от которых сплошной вред Российскому государству, и перевели разговор на курорты Италии.
Слушая лекцию, я размышляла над участью Зары, которой едва исполнилось двадцать лет. Она якобы агитировала русских девушек совершить теракт. Как улику на суде предоставили ее записи. На одной из страниц была нарисована девушка в платке и подпись: «Нам не страшно умирать».
Зара обвинений не признала.
Адвокаты чеченки заявили, что взрывчатку ей подложили. Она никого не собиралась убивать. Подлинность записей подтвердила мать девушки:
— Надо было все сжечь. Дневники вести опасно!
После библиотеки я ходила на рынки и в магазины в поисках работы.
— Нужна местная прописка! Свое жилье! — объясняли мне. — Вы из Чечни, вас должно проверить ФСБ! Вдруг вы террористка?
— Похожа?
— Нет. Но таковы правила.
Во второй половине дня я позвонила чеченскому профессору, занимающему должность проректора. Услышав мой голос, седовласый ученый взвизгнул:
— Это не я! Вы ошиблись номером!
Жаль, что за ложь не предусмотрены штрафы.
Как добиться справедливости? В резиденции губернатора была суровая охрана. При нас на улицу выбросили женщину с ребенком, который нуждался в лекарствах.
Побродив вокруг неприступной резиденции, мы выслушали несколько историй о горькой доле и одну — об отчаянном храбреце, ухитрившемся вскарабкаться по водосточной трубе на третий этаж.
— Как кошка, — восхищались обездоленные граждане, — он влез по трубе, потому что в двери не пускала охрана. Он попал в кабинет губернатора и упал ему в ноги. Представляете? Несколько лет жил на улице, а сейчас получил комнату в общежитии!
Мы с мамой нашли заледеневшую трубу водостока, но поняли, что нам комнаты в общежитии не видать: при всем желании мы бы не сумели влезть в окно к губернатору.
Денег на автобус как обычно не было, и, возвращаясь по проспекту Карла Маркса на Нижний рынок, нам пришлось обходить разномастную толпу пенсионеров, столпившихся у здания городской администрации. Старики и старухи держали в руках плакаты, кричали и плакали, требуя вернуть льготы. На транспарантах красовались лозунги: «Воры у власти — нет порядка!», «Фашизм победил!», «Позор президенту!».
Милиция приказывала немедленно прекратить митинг. Непокорных граждан, заламывая им руки, представители власти волоком тащили к машинам специального назначения. Среди задержанных оказалась Клавдия Петровна.
— Отпустите! — заорала мама, вцепившись в куртку соседки. — Она за лекарствами вышла! Ироды!
— И-и-и-и-и! — истошно кричала Клавдия Петровна. — Бьют старуху! Бьют!
Схватив пенсионерку за ноги, мы не давали милиционерам запихнуть ее в спецмашину.
— Над немощными людьми издеваются! — возмущалась мама.
Нашу соседку отпустили, и она плюхнулась на асфальт, подвернув лодыжку.
— Домой! — скомандовала мама.
Пока мы волоком перемещали старушку до Нижнего рынка, она успела пожаловаться:
— Помимо обычных котят я выращиваю сиамских и продаю. Иначе на хлеб не хватает. Несколько раз соседи пытались меня убить. Даже нашли благовидный предлог для этого. Полезла я за грушами в своем саду, а соседский мальчишка, сговорившись со своим отцом, закричал:
— Папа она меня прогнала! Не дает воровать груши!
Его отец, ранее неоднократно судимый, подкрался и сбросил меня с полутораметровой стремянки. Я сильно ушибла правый бок. Другие соседи, в том числе милиционер, воевавший в Чечне, убежали, чтобы не оказаться свидетелями. Потом был суд и смехотворные деньги в виде компенсации.
Мы также узнали, что отец того самого мальчика вместе со своими друзьями душил ее и обливал керосином.
— Одной трудно на свете, — скорбно подытожила Клавдия Петровна, — Так и живу. Если изверги на улице, не выхожу, боюсь.
— У вас нет ни одного приличного соседа? — удивилась я. — Все пьют, воруют и никто не работает?
— Все! — махнула рукой пенсионерка. — Взять хотя бы учителя младших классов. У него справка имеется, что он сумасшедший. Сидел за двойное убийство. Каждый день избивает жену и подговаривает кого-нибудь обокрасть.
Теперь мне становилось понятно, почему сломали наш сарай, сбили замок с двери в доме-конюшне и мне пришлось привинчивать новый.
Закончила повествование пенсионерка Клавдия эпически. Усевшись на дырявое перевернутое ведро, она громко сказала:
— Сосед продает дом за полмиллиона. Купите!
Это же надо было такое произнести во дворе, населенном убийцами и ворами, учитывая, что у нас нет денег на еду.
Мама ответила:
— Дайте нам полмиллиона.
Пенсионерка не растерялась:
— Поищите, поищите — найдете!
— Наверное, иногда душат за дело. — Я повернулась и пошла к своей калитке. Мама за мной.
Маму мало заботили мои занятия, подготовка к экзаменам и книги по психологии. Меня же они волновали более всего, так как я задалась вопросом, почему одни люди сходят с ума на войне, другие подвержены истерикам, как моя мать, а у некоторых развивается посттравматический синдром.
Читать было негде: на бетонном полу мяукали кошки, требуя еды, да еще и выяснилось, что Карине кто-то из соседей дал пинок такой мощности, что она окосела.
Едва я открывала материалы по психологии, как мама начинала беспокойно метаться по дому, безбожно ругаясь и жалуясь на жизнь. Отдых был только в университетской библиотеке во второй половине дня, когда удавалось задержаться после лекций.
Все в этом городе было для меня ново. Воздух. Люди. Их рассказы о жизни.
Педагог по социологии рассказала, что в Ставрополе есть сатанисты, которые приносят в жертву кошек, собак и людей. Студентка с факультета внедрилась в их группу. Ее прикрывал брат, работающий на ФСБ. Именно благодаря этой девушке выяснилось: служители темного культа собираются на Даниловском кладбище, недалеко от остановки «Дом торговли», где живет тетушка Юлия. Руководит поклонниками тьмы студент Медицинской академии, будущий хирург. Именно он режет животных, принося их в жертву черному богу. Спецслужбы официально не интересуются сатанистами и не вмешиваются в их дела. В две тысячи четвертом году сатанисты убили студентов нашего вуза, подкараулив их в лесопарке.
Педагог предупредила, что в марте слуги сатаны устраивают торжества, отчего в городе учащаются самоубийства. Сразу по нескольку человек погибают в районе Даниловского кладбища.
Я не удержалась и спросила, почему не арестуют главаря. Ведь тогда бы банда развалилось! Специально что ли?
Педагог пожала плечами и ответила, что спецслужбам видней.
Студентка, проводившая расследование, выяснила, что в основном сатанисты — это люди в возрасте от шестнадцати до тридцати лет из благополучных семей, где родители по профессии — учителя, врачи, адвокаты.
Экзамен я не сдала. Вернее, сдала на тройку, а это не результат.
Четверку, учитель сказал мне, ставить не будет: я еще не являюсь студенткой университета. Если из чеченского вуза не пришлют справку, мой удел — мыть полы и мести улицы.
Продолжая искать работу, я и мама неизменно сталкивались с аферистами. Увидев чеченскую прописку, нас иногда просто выталкивали за дверь с проклятиями.
Переворошив газеты, я позвонила в контору, где требовался курьер.
— Как ваше имя? Сможете ли вы осуществлять доставку? — спросил меня бодрый голос.
Обрадовавшись, что смогу зарабатывать на хлеб, я на все согласилась. Зарплата оказалась меньше, чем половина месячной аренды за дом, но другой работы все равно не было. Внушало надежду обещание неких бонусов за хорошую работу.
— Приходите завтра по адресу… Вы нам подходите, — сообщили мне.
Наконец-то!
Я полетела как на крыльях!
Оказалось, контора находится за городом, и добираться следует тремя видами транспорта. А после еще идти более получаса. Но я дошла. И сильно удивилась, когда не увидела никакой конторы. Передо мной возвышался книжный склад. От ярких обложек нестерпимо воняло дешевой типографской краской.
— Здравствуйте! Где фирма по курьерской доставке? — спросила я.
— Чего?! — Тетка с вульгарной копной малиновых волос сунула мне анкету: — Заполняй давай!
В анкете следовало указать имя, фамилию, адрес и номер телефона.
— На сегодня задание такое: пойдешь с нашим курьером и будешь смотреть, как он работает. Понравится, приходи завтра. Все ясно?
Не дожидаясь моего ответа, она ушла.
Из полуподвального помещения ко мне вышла бледная тощая женщина с мешком за плечами. Не разжимая губ, кивнула. Я поплелась за ней.
На вид женщине было около пятидесяти. В длинной синей юбке и черной вельветовой курточке выглядела она скромно и несчастно.
— Вам, наверное, очень тяжело, — заботливо сказала я. — Давайте понесем мешок вместе.
Поначалу незнакомка отказывалась, но минут через двадцать выдохлась и со стоном опустила заплечный мешок на заледеневшую землю.
— До автобуса еще далеко, — побелевшими губами произнесла она. — Если ты мне поможешь, я буду благодарна. Сама здесь только месяц. Как в шахте… Никакой другой работы не нашла…
— Меня Полина зовут, я из Чечни, — представилась я.
— Ольга. — Худенькая женщина протянула руку.
— Вы откуда?
— Из Эстонии, — ответила она чуть не плача. — Купила здесь дом. Сейчас бы все бросить, уехать обратно, но нет средств. У нас в Эстонии все по-другому… Поддалась я на уговоры мужа. А он взял да и умер. Осталась я, сын и старушка мать. Мы выходим по вечерам в сад и воем от горя. Куда мы попали?
Мешок, который я пыталась поднять, весил килограммов сорок. Боль от осколочных ранений пронзила ноги. Вдвоем мы потащили мешок с большим трудом, задыхаясь под его тяжестью. Я недоумевала, как Ольга вообще смогла его поднять. Спросить я не решалась, так как боялась упасть и не встать, и смотрела только перед собой.
Оказавшись в автобусе, Ольга ободряюще улыбнулась:
— Быть курьером не так уж и плохо. От голода я уже рассматривала предложение пойти в эротический театр.
— Куда?!
— Есть такой. В объявлении написано, что вступать в половой контакт с мужчинами необязательно, нужно только ползать по сцене и принимать игривые позы.
Я закашлялась. В автобусе не работала выхлопная труба, отчего едкий дым скопился в салоне. Но Ольга, по всей видимости, решила, что я кашляю из-за ее признания.
— Я не проститутка, — обиженно пояснила женщина. — Когда нашла должность курьера, бросила мысли о театре, да и не молода я уже. Это таким, как ты, работа!
— Нет, простите. Я выросла в пуританской семье, — твердо сказала я.
Мы два раза пересаживались с автобуса на троллейбус, пока не вышли в центре, у массивного здания начала девятнадцатого века. Недалеко располагалась женская гимназия, где в свое время училась моя прабабушка.
— Сюда следует доставлять книги? — спросила я, когда мы оказались перед воротами.
Ольга посмотрела на меня испуганно и недоуменно.
— Пойдем, я покажу тебе, что делать, – уклончиво ответила она. Вздохнула, кряхтя, взвалила тяжелый мешок на плечи и быстро зашагала вперед.
Мы брели по узкому извилистому коридору, вдоль которого располагались двери, а я все терялась в догадках, зачем людям столько книг в мешке из-под картошки?
В какой-то момент Ольга остановилась, размашисто перекрестилась, что выглядело весьма странно для курьера, а затем распахнула дверь.
В мягком кожаном кресле за столом сидела женщина в строгом костюме и изучала сквозь линзы очков какие-то ценные бумаги.
— Доброго дня, — поздоровалась Ольга, склоняясь в три погибели.
— Здравствуйте! — отчеканила женщина и резко сняла очки. — Что вам надо?!
— Посмотрите, пожалуйста, — голосом, каким крестьяне выпрашивали у барина отсрочку по оплате десятины гундосила Ольга, — принесла товары новые, книжки интересные, купите хоть одну, ради Господа.
Она развязала мешок и начала выкладывать книги по кулинарии, сказки для детей, детективы и кроссворды.
— Ну-ка убрали все! Живо! — вскричала женщина. — Сейчас охрану позову, получите дубинками по почкам. Быстро ноги в руки и улепетывайте!
Ольга, бормоча извинения, сложила товар обратно в мешок и, еще больше сгорбившись, вышла в коридор.
— Так ты не курьер! — сказала я. — Курьерская фирма — это афера! Ты — продавец никому не нужного товара, который надо впихивать, блуждая по офисам и кафе. В любой момент тебе могут навешать оплеух! Мне уже предлагали такого рода работу с косметикой. Это же ужасно! Начальство отбирает паспорта, издевается над людьми. У тебя паспорт отобрали?
— Да, — ответила Ольга и тут же добавила: — Я сама отдала. По доброй воле.
— Какая у тебя зарплата? Только честно!
— Десять процентов от проданного товара.
— Много продаешь?
Ольга потупилась.
— Заставляют брать целый мешок, а продаю три-четыре книги в день, если хожу десять-двенадцать часов. Люди бедны, никто ничего не берет, экономят, чтобы купить продукты.
— Сколько в день получаешь?
— Рублей сто.
Ответ курьера поверг меня в шоковое состояние. Получалось, что питается ее семья только хлебом и водой и очень редко дешевыми консервами!
— Ладно, — сказала я, — жуликоватому начальству своему передашь от меня что-нибудь русским матом, на выбор. Я даже от отчаяния на такую работу не соглашусь. Меня с чеченской пропиской не то что в журналисты, не берут посудомойкой! Но таскать мешок с книгами, впихивая их людям, сгибаясь под неимоверной тяжестью… это уже слишком. Сегодня помогу тебе, а затем простимся.
Ольга повеселела:
— Мне бы молодость, — сказала она. — Ты можешь сбежать за тридевять земель, а я как старая коряга, не могу выбраться из трясины…
Мы начали стучать в двери и предлагать книги. Если нам открывал мужчина и отказывался делать покупку, я предлагала ему поднять мешок и проверить, какой груз носит на себе хрупкая изможденная женщина с несчастным лицом. Несколько человек, смутившись, купили у нас по детективу в мягкой обложке.
— Спасибо, Полиночка! — радовалась Ольга, периодически бросаясь ко мне с объятиями.
Мы обошли все офисы в центре, и она поделилась, что завтра будет работать в другом районе, так как нужно менять дислокацию во избежание тумаков.
Мешок к вечеру стал легче и, побродив еще немного, мы купили по жареному пирожку с картошкой. Это было нашим обедом и ужином.
Я пожелала Ольге найти другую работу, но она покачала головой:
— Нереально! Я обошла все столовые, фабрики и магазины. Никто не берет! Люди держатся за рабочие места, цепляются, как утопающие за соломинку. Буль-буль-буль!
— Печальное сравнение! Удачи!
Мы простились.
Мама расстроилась, услышав, мой рассказ о первом дне курьерской работы. Она уже рассчитывала, что я начну приносить доход, а она, как в моем детстве, будет все отбирать и распоряжаться деньгами.
Пенсию, которая ей полагалась, государство платить отказывалось: нет жилья — нет пенсии. Как забавно! Все в России подстроено так, чтобы вышвырнуть людей, переживших войну на обочину, в нищету, и забыть о ненужных свидетелях навсегда.
Пособие по безработице нам не платили по той же причине: если человек не имеет достаточно средств, чтобы купить свой дом и прописаться в нем, никаких пособий ему не положено! Ежемесячные выплаты везунчикам были настолько скромны, что их хватало только на скромный обед, но никак не на месяц, а дня на два. Нам не полагались даже они.
Я понимала, что некогда думать о пережитом, нужно выживать. В ином случае мы, потеряв на войне здоровье, обречены ночевать в самодельных картонных домиках у рынков, на площадях или в злачных местах. Вот и вся возможность, которую даровало нам государство после десяти лет геноцида, бомбежек и голода.
Молодость оттого и молодость, что отчаяние сменяется мечтами о чудесах.
— Завтра в Ставрополе выставка картин Рериха, — сказала я маме, отвлекая ее от печальных мыслей о сне на голодный желудок.
— Наверное, это не оригиналы, а копии, — сонным голосом отозвалась она, взгромождаясь на сырую постель.
— Сходим на выставку? Рерих был философом! Нам не помещает приобщиться.
Мама согласилась.
Ночью мы гоняли котов шваброй и поливали их холодной водой. Ставропольские коты, обитающие в районе Нижнего рынка, голосили на крышах в предчувствии марта, требуя неземных наслаждений. Рыжий, белый, сиамский, черный, серый и три коричневых осаждали бывшую конюшню. Кошки Полосатик, Одуванчик и Карина пищали, пробирались к усатым мушкетерам через кухонное окно, а возвращаясь, лихо пританцовывали в комнате лезгинку.
Где-то выла собака, посаженная на цепь, скорее всего несколько дней ее не кормили. Забыли. Под утро защебетали птицы, застучали по карнизу клювиками с просьбой дать немного хлебных крошек. Я вышла, жмурясь от яркого февральского солнца, не горячего, но лучистого, кутаясь в теплый платок, и вынесла для пернатых и хвостатых завтрак.
Новый день начинался, принося с собой заботы и неразгаданные загадки, как можно выжить здесь, на сорок пятой параллели, в городе, похожем на Бермудский треугольник, затягивающий вглубь и ничего не отдающий взамен.
Собираясь на выставку Рериха, мы принарядились. Я надела рыжую искусственную дубленку и голубой шарф, а мама была в сером пальто и шали. Кошек мы оставили одних. Бедняжки жались к теплой стене, чтобы не мерзнуть на холодном полу и вспоминали ночные утехи.
По дороге на выставку мама недобрыми словами ругала чеченского проректора, обещая добиться правды через прокуратуру. Поскольку я не видела возможности отыскать справедливость, то промолчала, настраиваясь на искусство, которое выше геополитики и военных конфликтов.
Выставочный зал в музее Ставрополя заполнили репродукциями знаменитых полотен. Люди сбивались в стайки, подобно птицам, и чирикали, рассуждая о бренности мира. На меня произвели впечатления картины «Ведущая», «Философ» и «Вестник от Гималаев».
У картины «Матерь мира» завязалось новое знакомство. К нам подошли пожилая дама с сыном. Ее звали Александра, она была в фетровой шляпе с контрастным бантом, сына — Вадим, он был облачен во фрак. Вадим рассказал, что учится на программиста.
— Педагоги сотрудничают с ФСБ. Собирают сведения. И студентов вербуют! — с необыкновенной гордостью сообщил Вадим. — Есть лазерный луч, считывающий информацию с окон. Вузовские аудитории и кабинеты просматриваются и прослушиваются. Россия владеет лучшим оружием!
Тема оружия и войны мне так надоела, что я предпочла извиниться и отправилась рассматривать картины в противоположном углу.
У словоохотливых ставропольчан, пришедших на выставку, было свое мнение о чеченской войне. В отличие от дворика на Нижнем рынке, где жили уголовники, проститутки и несчастная пенсионерка Клавдия Петровна, здесь собрались люди с достатком. Бриллиантовые украшения дополняли их наряды. Многие прибыли на личных автомобилях, в шубах из песцов и соболей. Александра работала в консерватории и иногда организовывала мероприятия в музее.
— На этой планете всем правит теория последовательностей: с человеком не случится ничего, кроме того, что задумано, — мягким вкрадчивым голосом произнесла она и зевнула в шелковую перчатку, озвучив свое видение конфликта в Чечне.
— У Эрнеста Хемингуэя есть рассказ «Снега Килиманджаро». Там описаны мучения солдата, которого разорвало на части, но он никак не может умереть. Есть то, что ни один человек выдержать не может, — возразила я.
Александра удивленно подняла на меня глаза, обрамленные накладными ресницами, и примирительно улыбнулась:
— Надо выпить шампанского!
Пока Вадим бегал за шампанским для своей матери, я попала под вспышки фотографа из местной газеты.
— Вы читали Лобсанга Рампу? — поинтересовалась у меня Александра.
Я назвала свои любимые произведения.
— Ах, какое счастье! — Она захлопала в ладоши, и румянец заиграл на ее лице. — В этом городе вы первая, кто его читал. У меня полное собрание сочинений!
— Я не из этого города.
Александра написала мне свой адрес и телефон на визитной карточке музея и пригласила в гости.
— Будем книгами обмениваться, — пообещала она.
Я уходила с выставки обнадеженная, что в Ставрополе есть начитанные люди и, может быть, нам даже удастся подружиться.
Приближалась дата визита к Пилату, или к Савелию Аркадьевичу, как звали русского прокурора. Но на мамино здоровье полагаться было нельзя. Она могла внезапно закатить истерику, разрыдаться и проклинать весь мир. Затем вновь шутила и смеялась, как ни в чем не бывало. Я поила ее мятой, валерьянкой и пустырником. Периодически мама кричала, что уйдет в лес, забрав с собой кошек, чтобы начать жизнь Робинзона Крузо.
Мне жаловаться не разрешалось, что бы ни случилось. Засыпая, мама охала, будто вокруг продолжалась война. Ей несколько ночей подряд снилась моя подруга детства Аленка, запертая в клетке с лешим и водяными. Мама каждый раз пыталась спасти Аленку, вытянуть из болота, но бесполезно. Клетку тянуло на дно. Проснувшись, мама стряхивала с себя кошек и шла в туалет, который покрывался наледью за ночь. Требовалось немалое мужество, чтобы зайти в такую уборную.
Пересказывая свой сон, мама умудрилась расплескать чай, и меня охватило сомнение, что ей стоит идти к Пилату. Но она настаивала и даже стукнула кулаком по столику, отчего тот закачался. Пришлось согласиться.
В прокуратуре нас встретила вахтерша с опухшей физиономией. Ее мышиные глазки смотрели с такой ненавистью, что мы с мамой невольно сделали шаг назад, а затем, вспомнив, откуда прибыли, набрали в грудь воздуха и объявили:
— Нам назначено!
Вахтерша выглядела лет на шестьдесят и, судя по всему, провела всю жизнь на наблюдательном посту. До нас она выгнала пришедших с очередной просьбой, запустив в них грязный мокрый веник. Это означало, что человек тренируется каждый день и овладел особым мастерством. Но мы тоже не лыком шиты, поэтому я сразу показала просроченный журналистский пропуск, настойчиво повторив, к кому мы пришли.
Вахтерша восседала за полкой для белья — такая была у моего деда, а стул женщине заменяла стопка книг по истории КПСС.
— Неудобно, наверное, сидеть, — посочувствовала ей мама.
Вахтерша прищурила по-китайски левый глаз и прорычала:
— Табуретке настал кирдык!
Это было неудивительно. Весила вахтерша не менее центнера.
Потертые обои, местами превратившиеся в бахрому, немного скрашивал портрет президента, смотревший на входящих с иронией ядовитого ужа.
— Вы доложили, что мы здесь? — спросила мама.
Сесть нам никто не предложил, да и некуда было садиться, разве что на щербатый деревянный пол.
— По какому вопросу? — ощетинилась вахтерша. — Наглый у вас вид!
— Мы из Чечни, — сказала я.
После этих слов вахтершу перемкнуло: она сделалась безразличной и даже прилегла на бельевую полку, тревожно заскрипевшую под ней.
Мы с мамой простояли час, периодически спрашивая, когда нас примут. Но вахтерша не издавала ни звука.
— Позвони Юлии, — подсказала мама. — Иначе нужно возвращаться, а я этой кикиморе не уступлю. Слышала, кикимора?
Последний вопрос, адресованный вахтерше, та пропустила мимо ушей, издав презрительный храп.
Надо отдать должное тетушке Юлии, она сразу поняла нашу проблему и сама позвонила Пилату, номер телефона которого мы не знали. Прошло еще минут двадцать, дверь-решетка за спиной вахтерши лязгнула, и к нам вышел пожилой представительный мужчина.
— Добрый день! Почему не проходите?
— Мы уже больше часа ждем! — посетовала мама.
Вахтерша продолжала изображать спящего дракона, а прокурор не решился ее будить. Он махнул нам рукой, чтобы быстро заходили, и сам прокрался на цыпочках до своего кабинета.
— Вахтерша у нас как цепной пес. За это и держим. Вы присаживайтесь, поговорим.
Кабинет Савелия Аркадьевича выглядел бедно, но прилично: в нем стоял диван, стол и кресла. Мама начала излагать ситуацию с академической справкой. Терпеливо все выслушав, Пилат пообещал уладить дело, после чего проводил нас через служебный вход, опасаясь разбудить чудовище, караулившее официальные врата.
Я бежала по улице и тащила за рукав маму, а под сапогами хрустел снег. Часы показывали, что мы опаздываем на собеседование. Каждую неделю, просматривая газету с объявлениями, я следила за новыми вакансиями.
«Требуется менеджер в компанию, продающую энергетическую добавку — китайский волшебный рис «Шурши», — гласила надпись на первой странице. — «Зарплата менеджера приличная!».
Это хотя бы не эротический театр, попробовать стоило. Люди третьего сорта — с чеченскими паспортами — были обречены на безработицу. Выбирать не приходилось.
Соискателей собрали на частной квартире, пообещав прочитать лекцию о необычном рисе. Никто ничего не понимал, уставшие, запуганные люди толпились в прихожей и в подъезде, опираясь на перила.
— Набирают менеджеров! — слышался шепот. — Престижная должность, не будем голодать…
— Я молодая, меня возьмут, — радовалась девушка лет семнадцати.
Святая простота, здесь же одни аферисты!
Мой крик едва не вырвался из груди, но я вовремя спохватилась, встав в длинную очередь вместе с матерью.
Робкая надежда замаячила, как золотая рыбка: вдруг наши мучения закончатся, и ночевать на улицах не придется? Будет вдоволь еды, мы сможем оформить местную прописку, чтобы никто не преследовал нас как «чеченцев».
В ожидании лекции о пищевых добавках, которая все время откладывалась, я познакомилась с четырнадцатилетней Кристиной. Рассказала ей сны, в которых меня пытались растерзать волки, а я била их палкой, не позволяя подойти близко.
Когда спустя два часа нас все-таки пригласили внутрь, ведущая показала ролик на проекторе, и стало ясно, что это не более чем очередные жулики, распространяющие веселящие таблетки, которые почему-то назывались «Шурши».
— Благодаря волшебному рису, вы станете смелыми, вам будет безразлично, что происходит в стране! Вы будете чихать на телевизионные новости, — объясняла ведущая. — В древности людей, принимающих этот рецепт, называли «счастливые панды».
— Боже мой! — прошептала, протиснувшись ко мне Кристина. — Такой разводки не было даже в детдоме…
Между тем ведущая, вскарабкалась на стол рядом с проектором, чтобы ее видели и задние ряды, и заявила, что сотрудники фирмы обязаны сами принимать волшебный рис, покупая его не меньше, чем на десять тысяч рублей в месяц. Это были баснословные деньги!
У присутствующих понуро вытянулись лица. Нищие и обездоленные, пришедшие в поисках рабочего места, люди готовы были зарыдать, а я просто вздохнула с облегчением и, начала рассказывать Кристине о местной больнице, откуда меня выгнали, отказавшись лечить без денег и медицинского полиса.
Черноглазая исхудавшая девочка посоветовала:
— Ты никому не говори, что приехала из Грозного. Люди обратят это во зло! Молчи о месте рождения!
Кристина сказала, что ее мать умерла от алкоголизма, а отец сдал трехлетнюю малышку в детский дом. В детдоме Кристину ежедневно избивали. Зверствовали воспитатели и старшие подростки. За проступки воспитанников не кормили. Глубокие рубцы и шрамы остались у девочки по всему телу.
Бабушке по отцу удалось оформить документы, и она забрала внучку к себе. Они жили впроголодь на крохотную пенсию, но Кристина радовалась тому, что ее не избивают, как раньше в детском доме.
Дед женился на другой женщине, оставил семью. Кристина с бабушкой ютились в подвале, где мыши проели доски — их единственное ложе. Снять комнату им было не по карману.
— В детском доме мне выбили передние зубы. Пьяный воспитатель стукнул головой о поручень кровати, — сказала девочка.
А затем она прочитала свои стихи. Это были пронзительные строки о том, что голодный человек не замечает красоты мира, ему все равно, летают ли в космос ракеты, он думает о хлебе и держится за больной живот.
Я записала ей наш телефон на бумажке, но она, скорее всего, потеряла ее, выбираясь из толпы. Мне хотелось помочь Кристине. Но как? Наше собственное положение ухудшалось с каждым днем. Снимать половину дома на Нижнем рынке мы уже не могли и начали вести переговоры о маленькой комнатке. Хозяйка комнатки, пригласив нас для знакомства, едва взглянула в паспорта и громко возмутилась:
— Черные из Чечни в моем жилье не нужны!
Узнав, что мы были на войне, она выгнала нас за порог и отказалась сдать жилье. Посредница, которая привезла нас, расстроилась. Пыталась убедить хозяйку комнатки, что мы — русские, но нам все равно ничего не сдали. После того как это стало достоянием маклеров на Пятачке, все отказались нам помогать.
Февраль не принес ничего кроме стужи. Несколько раз нам угрожали соседи, заподозрив, что мы — чеченцы, а хозяйка требовала оплату вперед. Пришлось написать на бумаге объявление о продаже вещей и расклеить на ближайших транспортных остановках.
Семья из Дагестана, занимающаяся фермерством, позвонила нам в тот же день. Муж, жена и трое детей приехали на машине. Они купили разбитую синюю вазу, принадлежавшую некогда моей прабабушке и три фигурки из чугуна, наследство прадедушки. Вырученных денег хватило на самую простую еду в течение недели.
В детстве я ругала маму, спрашивая, почему мы не уехали во время войны? Почему не спаслись из-под бомб? Но что бы делал человек, приехавший сюда без средств? Не имеющий возможности арендовать угол? Он моментально стал бы бездомным и, возможно, замерз бы на улице от голода и холода. У русских не принято родниться с дальними родственниками. Все не так, как в Чечне, где живут целыми кланами. Тетушка Юлия нас жалела, изредка угощала, но на этом все.
Пенсионерка Клавдия, к которой мы обратились с просьбой пустить нас к себе на постой, сразу отказала, опасаясь, что ее примут за пособницу чеченских боевиков.
— Коты мне дороже, — сказала она. — А ухаживать за мной может и социальный работник.
В марте пришла новая беда: двадцатого числа мне исполнялось двадцать лет.
По российскому законодательству именно в этом возрасте человек обязан поменять внутренний паспорт, отсутствие которого чревато серьезными проблемами.
Для нас это означало совершенно безвыходную ситуацию.
Во-первых, чтобы человеку выдали паспорт, он должен иметь собственное жилье или прописаться у родных.
Во-вторых, если гражданин не имеет такой возможности, он должен стать бомжом и не беспокоить представителей власти.
Но мы все-таки решили побеспокоить и направились в паспортный стол, находящийся на территории районного отделения милиции.
В холле стояли дерматиновые кресла как в советских кинотеатрах, а граждане жались вдоль стен пытаясь заскочить в кабинет руководства. Это называлось живой очередью, когда нет предварительной записи, нет номерков с датой и временем, и люди со своими проблемами рвутся, кричат и периодически дерутся прямо в коридорах.
Обездоленными и затравленными людьми управлять легче. Это поняли еще при Иване Грозном, проведя соответствующие реформы. Реформы оказались весьма действенными и настолько актуальными, что применялись до сих пор в полном объеме с той лишь разницей, что оружие вышло на другой уровень. Жизнь так и осталось ценой в копейку.
Мама, выстояв очередь, подошла к информационному окошку.
— Все решает наш главный. К нему идите! — фыркнула ей в лицо сотрудница паспортного стола, молодая девушка с милицейскими погонами.
Она не назвала нужную дверь, отвернулась и продолжила красить лаком ногти. Табличек на кабинетах не было, только номера. Поэтому люди бестолково сновали по коридорам и холлу, пытаясь угадать «правильную цифру» как в лотерейном билете.
Я наблюдала за посетителями: граждане рвались к заместителю начальника, к секретарю, а дверь главы паспортного стола находилась справа от информационного окошка. Проход к ней преграждала кадка с засохшим растением. Рядом стояли несколько человек с объемными папками в руках.
— Меня послали на три буквы, — сообщила мама.
Она задыхалась. Идя ко мне по видавшему виды светлому линолеуму, мама не заметила, что в одном месте он опасно задрался, и едва не упала.
— Начальник здесь, — указала я искомое направление. — Но мне не нравится, что мы должны выпрашивать паспорт, положенный по закону!
— А что делать? — пожала плечами мама. — Без документа милиция схватит тебя на улице, и поминай, как звали. Что угодно можно повесить на человека, у которого бумаги не в порядке. Ограбление Убийство. В военное время за отсутствие паспорта полагался расстрел.
Свой первый паспорт я получила в пятнадцать лет. Теперь следовало обменять его, поскольку прошлый документ автоматически становился недействительным.
Дверь в кабинет начальника приоткрылась, и изящная блондинка в короткой юбке появилась из-за кадки с засохшим растением, словно видение, крепко держа поднос с кофе и пирожными. От аромата съестного у меня закружилась голова.
— Попридержи-ка остальных, — дала команду мама, рванув в узкую щель, пока дверь не захлопнулась до конца.
Очередь заволновалась, зароптала, но мама, расталкивая на ходу людей, за долю секунды преодолела расстояние, опрокинув кадку, и успела поставить ногу в калоше и теплом носке так, чтобы дверь не могла закрыться.
Мы оказались в кабинете. Здесь мебель резко отличалась от той, что стояла снаружи. На этой территории чувствовалось влияние западных фильмов о сицилийской мафии: обитые натуральной кожей роскошные диваны манили присесть, у окна стоял тяжелый стол из красного дерева, за которым сидел внушительного вида широкоплечий мужчина с безрадостным лицом и глазами, выражающими миру не больше, чем это делают стеклянные шарики.
Изящная блондинка вздрогнула, отпрянула от стола, на который успела поставить поднос с пирожными, и попятилась, стараясь не смотреть в глаза начальнику.
— Вам чего? Милостыню не подаем! — Начальник отхлебнул кофе.
— Беженцы мы, — сбивчиво пояснила мама. — Десять лет под бомбами! Приехали сюда, а здесь еще хуже, чем там.
— Хм, — задумчиво произнес начальник, откусывая заварное пирожное.
— Дочка у меня одна… Ранены были… Не можем вернуться в Грозный, дом разрушен… — Мама решила пересказать нашу жизнь, но начальнику паспортного стола это было совсем неинтересно. Он знаком велел блондинке выйти за дверь, что она и сделала.
Мы продолжили стоять: я молча, а мама, рассказывая об ужасах войны.
— Хватит! — наконец перебил ее начальник: — Какого хрена вам от меня надо?!
— Паспорт! — Мама покраснела.
Нам всегда бывает неловко за грубое поведение других.
— Паспорт? — нахмурился начальник паспортного стола. — При чем здесь я?
— Притом, — встряла я. — У нас нет своего жилья в Ставрополе, нет регистрации, мы прописаны в доме, который из-за боевых действий превратился в руины, там все этажи сложились гармошкой! Мы не можем купить себе даже туалет вместо жилья, чтобы прописаться в нем: такой мизерной была компенсация за квартиру в Грозном. Но мне нужен паспорт, иначе меня не берут на работу! Мы не можем вернуться в Чечню, из которой еле ноги унесли живыми…
— Хм, — раздалось в ответ.
— Если вы дадите письменное разрешение, то дочке обменяют паспорт, — подсказала мама. — Нет у нас денег! Будьте человеком!
— А жилье и прописка у вас есть?
— Нет! Бездомные мы!
— Не морочьте голову! — возмутился начальник. — Купите дом, пропишитесь, тогда и приходите. А если вы нищие, так решайте свои проблемы в другом месте. Например, поезжайте обратно в Чечню.
— Спасибо! — Мама манерно поклонилась. — Вы нам очень помогли! Как все государственные службы в этом городе. Остается только повеситься.
— Или купить прописку, — вырвалось у служителя власти.
— Это как? — спросила я.
— Прописаться у кого-то за деньги! Идите уже! Вы отвлекли меня от перекуса!
Мы оказались за дверью. Мама пнула лежащую на боку кадку с засохшим растением, и обматерила начальника. Беспорядочная очередь испуганно откатилась в сторону.
На улице нас ждал дождь со снегом.
Мать закурила, ее трясло от злости.
— Не кури! — попросила я.
— Пошла ты! — огрызнулась мама.
От паспортного стола до рынка было рукой подать. Вокруг петляли улочки частного сектора, и поблизости располагалась адвокатское бюро, в котором работал юрист—мистик Леонид Игнатович. Здесь же ютились бомжи и попрошайки.
Мы быстро удалялись от паспортного стола и уже завернули в переулок, ведущий к торговым рядам.
— Подождите! — звучный голос заставил нас оглянуться.
По тротуару за нами бежала немолодая женщина. Она так быстро перебирала толстыми короткими ножками, что создавалось впечатление, будто она не идет, а катится, словно колобок.
— Мы знакомы? — удивленно спросила мама.
Дама в куртке с воротником из чернобурки, поправила на голове шапку и сверкнула золотыми зубами:
— Конечно, знакомы! Я — Любовь.
— Отчаяние, — представилась мама и, показав на меня, добавила: — А это — Грусть.
Дама засмеялась:
— Любовь Андреевна! Я маклер. На Пятачке вас приметила. Знаю, вам прописка нужна.
— Нужна, — кивнула мать. — Вы из паспортного стола выскочили?
— Да! — закивала головой Любовь Андреевна. — Вы же по паспортному делу приходили.
— Что вы предлагаете? — спросила я.
— Я вам прописку на один год сделаю в своем доме, и вы сможете получить паспорт. Но за это нужно заплатить пятьсот долларов.
— Сколько?! — вскричала я: — Мне паспорт бесплатно полагается. По закону Российской Федерации! Я гражданка этой проклятой страны!
— Верно. — Любовь Андреевна перешла на шепот: — Все мы дети СССР. Итак, если хотите получить паспорт, пятьсот долларов… и не поздней, чем через неделю. Я передам деньги кому надо, а через полчаса вам вынесут готовый паспорт со ставропольской пропиской. Прописка фиктивная, и свое новое жилище вы не увидите. Но вам ведь выбирать не приходится?
— А выписываться когда? — в шоковом состоянии спросила мать.
— Через год. Добровольно не придете выписываться, наши люди вас найдут.
— Но ведь меня по закону не выпишут, если мы не купим свое жилье, — сказала я. — Вы это понимаете?
— Пятьсот долларов, — настойчиво повторила тучная дама. — Через год мы найдем причину выписать тебя с моей жилплощади!
Дождь лил нам на голову, а вместе с ним срывались с облаков снежинки на перекрестке судьбы.
— Сволочи! — сказала я. — В этой стране все нелюди и сволочи!
— Согласна, — добродушно кивнула Любовь Андреевна. — Когда деньги принесете?
— У нас их нет, — отрезала мама и горько добавила: — Лучше бы мы погибли под бомбами!
Мы развернулись и пошли.
— Подождите! — Нас не отпускали. — Вот номер телефона. Может быть, вы одумаетесь и поймете, что я желаю вам только добра!
Маклер сунула мне в руки скомканную бумажку и покатилась обратно в паспортный стол.
Мы брели по рынку с чувством абсолютной безнадежности. Прохожие казались нам призраками, а иногда приходила мысль, что призраки — это я и мама, неуспокоенные души, не вписывающиеся в шкалу местных ценностей, предоставленные сами себе, скитающиеся между мирами и везде чужие.
Скорее всего, мы бы вернулись на свою улицу, во двор, где жили отбросы общества, если бы не Леонид Игнатович. Он возвращался домой из адвокатского бюро и приметил нас издали.
Поздоровавшись, мама рассказала ему о сделке, которую нам только что предложили.
— Умоляла начальника выдать дочке паспорт, объясняла наше положение! — Ее губы дрожали от обиды.
— Это нормально! — Адвокат, одетый в длинное пальто походил на шахматного офицера. — Моего друга тоже так прописали, а через год выписали. Мафия… Дело отлично налажено. Вы не волнуйтесь, теперь нужно только деньги достать.
— Где же мы их найдем? — удивилась мама. — Продали на днях ковер ручной работы, последнее, что привезли из дома, три чугунных фигурки: Диану-охотницу, собаку и шкатулку прадеда. Их всего было отлито двенадцать. Представляете, какая это ценность?
— Я решил просить деньги у Юлии Тимошенко! Напишу ей стихи, а она даст мне миллион! — размечтался Леонид Игнатович.
— Как вам такая чушь в голову приходит? — не сдержалась я.
— О! У меня идея: стихи напишете вы, а я отправлю от своего имени. Я стихи писать не умею, — на полном серьезе заявил адвокат.
— Ничего она тебе не даст, — сказала мама. — Ты лучше работай и не валяй дурака!
— Я учусь оживлять покойников, — гнул свое Леонид Игнатович. — Езжу на кладбище, сижу на могилах, играю на дуде!
— В аферах не участвуем, — предупредила я, после чего подхватила маму под локоть и откланялась.
— Я принесу вам книгу о воскрешении из мертвых, — крикнул нам вслед адвокат, сливаясь с ледяным дождем, а мы завернули на свою улицу.
После того как в период правления Михаила Горбачева рухнул железный занавес и вместо СССР появилось государство Россия, страну наводнили пособия по магическим ритуалам, запрещенные ранее коммунистическим режимом. На месте разрушенного храма Христа Спасителя, где долгие годы находился бассейн, заново отстроили величественное строение, а затем полезли изо всех щелей, словно тараканы, маги, ведьмы, экстрасенсы и пророки. В основном, это были потомственные шарлатаны, специализирующиеся на доверчивости тех, кто прилип к экранам телевизоров, впервые увидев псевдонаучные фильмы об НЛО и полтергейстах.
Бум охватил Русь-матушку, раскорячил ее, нагнул непристойно. От чего помутились самые светлые умы и стали воспевать темную материю на разные лады. Не миновала чаша сия и ставропольского адвоката Леонида Игнатовича, увлекшегося учением Гробовщика, объявившего себя мессией. Консультации у подобных деятелей стоили бешеных денег. Обезумевшие от горя люди, похоронившие своих детей, платили, чтобы послушать лекции о воскрешении из мертвых. Аферисты никого не оживляли, объясняя это тем, что мертвые не пожелали возвращаться в наш мир.
Адвокат не обманул и действительно притащил книгу.
Мы были в отчаянии: без справки из чеченского института, без малейшего намека, куда отправимся жить — на улицу или на свалку и где найти хоть какую-то работу. Я вычитала в газете, что есть рабочие места для лифтеров. Но по телефону мне сразу отказали: нет местной прописки — разговора не будет. Хотя зарплата там была настолько мизерная, что нельзя было снять даже комнату в халупе.
Позвонил адвокат и попросил прийти к Нижнему рынку. Свой адрес я не говорила в целях безопасности. Совершенно не отличая ядра от шелухи, современные мистики похрюкивали над корытом, где смешались китайские привороты, черная магия, молитвы, поверья и скандинавские руны. Тьфу, сказал бы мой дед Анатолий, обладатель домашней библиотеки в десять тысяч томов, знаток шести языков. Но современные люди мелки, глупы, чураются настоящих знаний и оттого еще более несчастны, чем их предшественники.
Помочь с пропиской Леонид Игнатович сразу отказался, зато сообщил, что заговоры в книге отменные и ему скоро удастся оживить первого покойника.
— Я следую учению Гробовщика последние десять лет. В Ставрополе полно его последователей,— признался Леонид Игнатович.
Не успела я ответить, как адвокат сунул мне в руки книгу, завернутую в газету, и убежал на работу.
Полистав страницы, я поняла, что автор утверждает — воскрешенных людей много и они живут среди нас. Гробовщик в своем послании к миру хвалился, что умеет оживлять покойников и мечтает воскресить всех, кто жил до нас. Этой ахинеей были заполнены несколько глав. Мне захотелось сжечь книгу, чтобы избавить мир от попыток отобрать энергию и деньги у малоумных. Завернув книжку в газету, на которой красовались пятна от масла и рыбных консервов, я решила как можно быстрей вернуть ее хозяину и попросить его в последний раз прекратить игры с демонами, потому что следующая стадия — психбольница.
Есть великое знание в глубине сердца о добре и зле, оно не имеет ничего общего с мишурой и суетливыми пантомимами бесов.
Убирая за кошками, я вспомнила, что два дня подряд мне снилась новорожденная девочка. Она громко плакала. Затем я прочитала в газете «Экстра», которую раздают бесплатно, что недалеко от нас в районе Нижнего рынка родители бросили новорожденную девочку в мусорный бак, и она умерла.
Если бы мои знания помогали мне находить и спасать! Сами по себе знания бесполезны, они выручают лишь в случае смертельной опасности, как древний инстинкт.
Мама решила придумать стихи для адвоката. Хотя он жадный и вряд ли купит нам в благодарность мороженого, но будет забавно наблюдать, как Леонид Игнатович станет выкручиваться.
На улице, несмотря на март, разбушевалась настоящая метель. После дождя внезапно похолодало. На доме выросли сосульки, свисающие до самой земли.
Кристина так и не позвонила, хотя я на самом деле собиралась поделиться с ней остатками продуктов. Идя по улице Ленина в главный офис «волшебного риса Шурши», чтобы отдать брошюры, которые мне вручили в прошлое посещение, я поняла, что вижу мир в серых тонах. Все раздражало: куда ни глянь голые деревья с черными ветвями, грязный липкий снег, суматошные люди с искаженными, замученными лицами, серые здания. Мать ежедневно твердила, да, мы нищие, но посмотри, какое небо! Подняв голову вверх, я видела хмурое серое покрывало, ничуть не радовавшее меня. Как можно восхищаться природой, в насквозь прохудившихся сапогах?
Мимо, окатывая прохожих из луж, мчались разноцветные иномарки. Владельцы машин были равнодушны к тем, кому меньше повезло в этой жизни.
Уточнив адрес, напечатанный на обложке, я заметила, что главный вход закрыт, а внутри здания пусто. Зачем же меня попросили прийти именно сегодня? Как человек ответственный, я принесла брошюры, вместо того чтобы выкинуть их в мусорную корзину.
На всякий случай я постучала, а когда собралась уходить, заметила тень, мелькнувшую за стеклом. Широкие двери были обиты железом, однако на уровне глаз была сделана вставка из стекла, напоминающая лезвие меча.
На стук вышел крепкий мужчина—сторож в вязаном свитере и, услышав, что я принесла брошюры, впустил меня внутрь.
— Поднимитесь на второй этаж. У «Шурши» там собрание, — сказал он.
На втором этаже тоже царила мертвая тишина. Это показалось мне подозрительным. Неужели сторож не знал, что никого нет? Зачем тогда он пропустил меня внутрь?
Вернувшись к выходу, я обнаружила, что двери заперты на несколько замков, а сам сторож исчез.
— Кто-нибудь, откройте дверь! — крикнула я.
Осмотревшись, я выяснила, что видеокамеры отсутствуют, а свет робко сочится через жалюзи на окнах.
— Что голосишь? — вкрадчиво спросил неожиданно появившийся сторож. — Никого, кроме меня, здесь нет.
— Откройте дверь! — потребовала я. — Зачем вы обманули, сказали, что собрание на втором этаже?
— Почему ты такая неприветливая? Пошли, посидишь со мной. — Мужчина грубо схватил меня за руку.
Его недобрые намерения стали очевидны. Гнев, охвативший меня, придал сил вырвать запястье.
— Сюда придут мои друзья, — сказала я, сетуя, что оставила кинжал дома. — Они ждут на улице.
— Правда? — Сторож беспокойно глянул сквозь стеклянную вставку на железной двери. — А я никого не вижу. Ты врешь.
— Дверь откройте!
— Нет!
Положение казалось безумным. Я вошла в официальное здание, а человек, работающий здесь, начал удерживать меня как заложницу. Понимала, что вытаскивать сотовый телефон и звонить бесполезно: сторож выбьет его из рук. Здоровый крепкий мужик с гладковыбритым лицом не был похож на сумасшедшего, но что-то невероятно жестокое, маниакальное, искажало его черты. Стоя перед запертой дверью, я пыталась сосредоточиться на своих ощущениях: страх сменился равнодушием, затем пришла идея, как выбраться из сложного положения. И чем быстрей произойдет эта реакция, тем лучше.
Я возвращалась из школы. Мне было шесть лет, и я училась в первом классе. За мной погнался какой-то неадекватный тип, а я, забежав в свой подъезд, поняла, что не могу привести незнакомого дядю к себе домой: вдруг он нападет на мать? Я влетела на второй этаж и постучала в дверь многодетной чеченской семьи.
— Давай пописаем вместе, — предложил маньяк, остановившись на площадке между вторым и первым этажом.
Я закричала:
— Мама! — прекрасно зная, что моя мать находится этажом ниже, и меня не услышит.
Соседи, открыв дверь и увидев меня, не поняли, что происходит, но я, показав на мужчину, объяснила:
— Он идет за мной от школы! Он предлагал пописать вместе!
Незнакомец испугался. Глава чеченской семьи бросился за ним, схватив лопату, припасенную для огорода и стоящую в коридоре — первое, что попалось под руку. На шум выскочила моя мать и, моментально сообразив, в чем дело, побежала вдогонку со шваброй.
Грозненскому маньяку удалось скрыться во фруктовых садах. Больше его в нашем районе никто не видел, а мать, вернувшись, меня отругала:
— Почему ты не постучала в нашу дверь?
— Ты одна дома, — сказала я. — Ты женщина, и я решила, что не могу подвергать тебя риску.
Сторож заслонил собой дверь и прохрипел:
— Не открою! Ты останешься здесь!
— Меня ждут, — спокойно ответила я и стала стучать в стеклянную прорезь.
Мужчина попытался оттащить меня от двери, но я уперлась ногой в промокшем насквозь сапоге и начала бить по железу с новой силой. Мимо по трассе проезжали машины, но кто мог заметить девушку, запертую внутри здания?
Я понимала, что счет идет на минуты, пока сторож не раскусит мою игру, а затем начнется борьба не на жизнь, а на смерть.
Однако высшие силы решили иначе. В идущих по тротуару мужчинах я узнала Захара и Николя.
— Эй! Эй! — закричала я, не переставая стучать в дверь. — Ребята, идите сюда!
Узкая вставка стекла трещала между железными литыми пластинами, но разбить ее оказалось невозможно.
— Они тебя не знают и равнодушно пройдут мимо, — буднично сказал сторож. — Никто не придет на помощь.
— Отойдите от меня! Прочь! — взвизгнула я.
В этот момент с другой стороны двери тоже застучали, и в стеклянную прорезь стали видны чьи-то глаза. Сторож струхнул и отпрянул со словами:
— Кто это?!
В стекло смотрели уже две пары глаз, и у одного из смотрящих они были красными, вероятно, от злости.
— Отоприте сейчас же! Иначе сдам в милицию! — пригрозила я.
Угроза глупая для этих мест: людям из Чечни в милиции делать нечего и обращаться туда нельзя, можно еще больше неприятностей огрести. За паспортом мы уже сходили…
Но сторож закивал, промямлил что-то вроде извинения и, вытащив связку ключей, принялся отпирать замки. Свежий воздух показался мне самым чудесным, что произошло в этот день.
— Мы тебя давно ждем. Почему не выходишь? — Красные глаза оказались у Захара. Николя улыбался.
— Дверь заклинило, еле открыл, — пробубнил сторож, а я так была рада оказаться на свободе, что даже не оглянулась, когда железные врата с лязгом захлопнулись за спиной.
— Что случилось? — спросил Захар. — Мы случайно заметили, что кто-то дергает засов и подошли…
— Этот подлец меня запер, когда я принесла брошюры.
Бумажные буклеты полетели в урну для мусора.
— Сторож ничего тебе не сделал? — Николя заглянул мне в лицо. Он был одет в кожаный плащ и шелковую черную рубашку.
— Не успел. Слава богу, вы шли мимо. Как думаете, в милицию бесполезно обращаться?
— Абсолютно! — ответили парни и посоветовали: — Купи себе перцовый баллончик. Время неспокойное, таких сволочей, как этот, полно.
Поскольку я все время была в напряжении, на улице у меня подкосились ноги и закружилась голова. Я села на скамейку.
— Что-то мне нехорошо.
— Ты, это, брось, — сказал Николя. — Всякое в жизни бывает. Не изнасиловал, и ладно. Забудь!
— Постараюсь.
— Вы с матерью нашли работу?
— Нет. Обошли десятки мест, где якобы кто-то требуется.
— Ненавистный город! — Захар потер глаза тыльной стороной ладони, и я заметила у него серебряный перстень на мизинце. — Мы работу найти не можем уже полгода, хотя местные. Только заработки от случая к случаю. Сейчас мансарду утепляли в частном секторе…
— Он работал, а я морально поддерживал, — засмеялся Николя.
— Как это «мансарду утепляли»? — спросила я.
— Ничего сложного в процессе утепления нет. Главное — помнить, что стекловата — вещь коварная. Без защитных очков стеклянные иголки сыплются в глаза как песок. Можно и ослепнуть ненароком, — объяснил Захар.
— Никогда не занималась чердаками, хотя умею менять рамы, снимать и вставлять двери, делать ремонт. Война научила…
— Вы где живете?
— Пока в бывшей конюшне, как пойдет дальше, не знаю. А тут еще новая напасть — с паспортом.
Я рассказала вкратце о том, как мы побывали у начальника паспортного стола, и какое предложение нам сделала Любовь Андреевна.
— Бедные, — покачал головой Николя. — У нас тоже работы нет. И жилья своего нет. Мы с родителями не живем. Снимаем комнату.
— Ты не понимаешь, — перебил брата Захар. — Если у нее не будет паспорта, их будут штрафовать, не найдется денег, могут прямо в милиции сотворить что угодно. Надругаться, подбросить наркотики. У людей из Чечни нет прав. Не будет документов, и все, капут.
— Что делать? Куда идти? Кто поможет? Нет никаких организаций, нет приюта, никому в этом городе не нужны беженцы, — всплеснула руками я.
— Все верно, — согласился Николя.
Я заметила, что у него точно такой же перстень, как у брата.
— Подожди здесь. Нам нужно поговорить. — Захар поманил Николя за собой.
Совещались они недолго, а вернувшись, объявили:
— Вот утепляли крышу и заработали триста долларов. Возьми двести. Это подарок.
— Не могу, — отказалась я: — К тому же, все равно нужно пятьсот.
— Что ты можешь продать?
— Сережки. Это единственное, что есть. Все остальные ценные вещи уже обменяли на продукты.
— Уши зарастут.
— Да. Но больше ничего нет. Я узнавала, за них дадут около сотни.
— А телефон?
— Думала над этим, он будет стоить десять процентов от настоящей стоимости, а позвонить я уже никуда не смогу.
— Бери! — Николя протянул мне деньги.
— Это неудобно.
— Давай так. Мы даем их не тебе, а твоей матери. Она сама решит, что с ними делать. Это жест доброй воли. Она ведь нас спасла, — настаивал Николя.
— Тебя спасла, — пошутил Захар.
Начавшаяся перепалка заставила меня улыбнуться. Новые знакомые вызвались проводить меня домой. Я шла в мокрых сапогах, но в душе у меня зарождалась надежда, что этот страшный город подарит настоящих друзей, а может быть, даже любимого человека.
— Ты замерзнешь, — сказала я Николя. — Надень шапку или кепку.
— Смерть не обмануть, — подмигнул он. — А красота вечна. Ты замечаешь, какой сочный воздух? Скоро из земли прорастут зеленые травы!
— Травы? — Я решила, что Николя шутит.
Эльфийская хрупкость дополняла его образ. Словно река в каньоне, манила и завораживала тонкая лента, извиваясь в длинных темно-каштановых волосах. Лента овивала тяжелые пряди, соединяя их в небольшие отрезки, и вместе с тем, разделяя общий поток ниспадающего шелка, отчего создавалось ощущение, что передо мной не современный человек, замученный повседневным бытом и способами выживания, а пришедший из шумерских сказаний юный дух ветра.
Николя посмотрел на меня с улыбкой, и я поняла, что добрый смех искрится в глубине его зеленых глаз.
– Ты не замечаешь прекрасного, – Николя затянулся сигаретой: – Война уничтожила красоту восприятия. Но это со временем пройдет…
Легкие снежинки падали на его прическу, в виде хвоста с перетяжками, отчего Николя выглядел загадочным как музыкант или актер на далеком Западе.
Не выдержав, я похвасталась, что недавно мы купили утюг. В утюг можно заливать воду, и он пыхтит, только гладить им нечего.
— Мы не собирались его покупать, но продавщица уговорила. Наверное, она соблюдала свою выгоду…
— Вы потеряли веру в людей, — ответил Николя.
Захар молчал всю дорогу, терпеливо слушая мои рассказы о войне и дневниках. Около дворика, вокруг которого ютились халупы, к нам подошел бездомный старик, которому иногда я подавала мелочь. Несмотря на то что бездомный не имел возможности помыться и вдоволь поесть, он всегда отличался жизнерадостностью. Заметив нас, он загорланил беззубым ртом песню о том, что весна — молодая девица в шелковых нарядах.
— Когда люди подают ему милостыню, он покупает хлеб и делится с птицами, — сказала я.
— Значит, мы не зря шли пешком и сэкономили на билетах. — Захар протянул нищему десять рублей.
У меня тоже нашлись монетки.
Мы подали старику со словами «Примите от безработных!», а он в ответ прокричал:
— Я вас люблю!
Хозяйка жилища крутилась у разбитого сарая. Судя по всему, она наведалась за оплатой.
— До встречи! — Захар и Николя попрощались, несмотря на мое приглашение остаться на чай.
Сунув руку в карман за носовым платком, я вытащила двести долларов. Сумасшедшие! Надо при случае вернуть. Я отчетливо понимала, что ребята из благородства пожертвовали питанием на месяц, чтобы помочь малознакомым людям.
Мать, приметив хозяйку, вышла навстречу и сразу завела разговор о мышах, муравьях, жуках и огромных земляных червях, облюбовавших наше пристанище. И это за 4500 рублей в месяц!
Хозяйка внимательно выслушала ее и ответила:
— Нечего бояться безобидных животных!
— Зимой черви спали, а теперь проснулись и бодро шастают по жилью, — подойдя поближе сказала я.
— И что с того? Дому сто пятьдесят лет! Как он до сих пор не рухнул! — парировала хозяйка.
Мама горько вздохнула, дала ей деньги за две недели проживания и попрощалась.
Разливая по тарелкам макаронно-луковый суп, мама сообщила, что мы перемещаемся в одиннадцатиметровую комнату, поскольку средств арендовать что-то другое нет.
Кошки терлись о ноги и мурчали. Полосатик выглядела счастливой, у нее родились двое котят.
После обеда я отправилась продавать сережки. Мимоходом заполнила четыре анкеты на должность продавца в надежде, что кто-то пожалеет и возьмет беженку на работу, а затем по объявлению нашла водителя газели. Его звали Женя, и мы договорились о переезде на середину марта. Захар и Николя вызвались помочь с погрузкой, которая обычно целиком взваливалась на меня. Металлические стеллажи, кровать, раскладушка, мешки с книгами, одежда и кошки были нашим имуществом.
Мама хваталась за сердце. Она не могла поднимать тяжести.
На Масленицу у тетушки Юлии я познакомилась с ее дочерью Эльвирой, приехавшей из Москвы.
Здесь, на периферии, Москва кажется другой вселенной, где живут состоятельные люди. Эльвира, ровесница моей матери, развеяла этот миф, сообщив, что на столичных вокзалах и в метро бездомных и нищих никто не замечает. Они вместе с детьми живут в коробочных городках, а мимо хладнокровно ходят более удачливые россияне.
Легко упасть в пропасть. Попробуй над ней воспари…
Блины со сметаной и красной икрой, как положено на Масленицу, подавались с квасом. На столе помимо кваса был вишневый компот в янтарном графине и бутылка золотистого вина. Я рассматривала Эльвиру с любопытством: пусть формально мы и не близкие родственники, но эта женщина была из моего рода. Пышная, статная, со светлыми волосами, ниспадающими крупными прядями, она работала врачом, и эта должность позволяла ей два раза в год отдыхать в Турции и Египте, чем она гордилась, показывая фотографии в телефоне. Оставшись без мужа, погибшего в автокатастрофе, Эльвира воспитывала двух приемных сыновей. Мы — седьмая вода на киселе — были ей не нужны. Она согласилась покормить нас, стесняясь рассказов о чеченской войне, поскольку за столом присутствовали другие гости.
— Нет! Нет! Не нужно вспоминать о том, что вы пережили, — вежливо, но властно, перебила нас Эльвира. — Наше государство главное на планете! Наш любимый президент никогда не совершает ошибок! Если кому-то не повезло, и его дом разбомбили, это не проблемы руководства страны. Мы хотим видеть Россию сильной, мощной державой, перед которой склонится весь мир, и других разговоров за столом не позволим.
Тетушка Юлия попробовала слабо возразить, что мы имеем право на память, но взрослая дочь пресекла заступничество, погрозив ей пальцем.
Мы сидели в чужом доме, среди чужих людей, которые нас не слышали и не хотели слышать.
Эльвира не была злой или надменной. Она — порождение советской эпохи, предпочитала закрывать глаза на все, что совершала власть, поскольку это не касалось лично ее. Таких людей в России необычайно много.
Выпив несколько бокалов золотистого вина, Эльвира подобрела и задорно хохотала, рассказывая неприличные анекдоты. Русская женщина может пить вино, это не считается недозволенным, как у нас в Чечне, где за подобный грех убивают.
Тетушка Юлия налила в бокалы мне и маме компот из вишен, а Эльвира искренне недоумевала, почему мы не пьем алкоголь.
— Вы больные?! — сделала круглые глаза она.
Мама отшучивалась, а я ответила, что пить вино — это грех.
— Пещерные люди! — определила Эльвира. — Совсем чокнулись в Чечне среди мракобесов.
И, видимо, решив развить данную тему, продолжила:
— Я не националистка, не расистка. Но! Кавказские народы живут кланами. От стариков зависит судьба молодых. Выбора нет ни у кого. Все предписано. Тем, кто не подчиняется, — смерть от своих же родных: брата или отца. В семьях покрывают убийц, создают им алиби. Женщина не может надевать современную одежду. Нельзя заключить брак по любви, недозволенно выйти замуж за мужчину другой национальности. Вы думаете, я не знаю Кавказ? Я прожила здесь полжизни, перед тем как уехать в Москву!
За столом мне нравилось ухаживать за пожилыми женщинами: тетушкой Юлией и гостями, а спорить с Эльвирой в ее же доме я сочла неуместным. Однако когда она выплеснула из бокала моей матери компот и налила туда вина из бутылки, я сказала:
— Мама не пьет!
— Будет пить!
— Нет!
Мама смотрела то на меня, то на Эльвиру, а я забрала бокал и отставила на край стола.
— Пей компот, — велела я маме. — Вино не пила и не попробуешь!
— Я пробовала в молодости, когда не жила в республике…
— Хватит с меня того, что ты куришь!
Мама безвольно махнула рукой и принялась за блины.
На обратной дороге я прихрамывала. Рентгеновские снимки, сделанные в начале зимы в частной клинике, напугали докторов, заподозривших воспаление кости.
Когда мне было четырнадцать, в ноги попали осколки от российской ракеты, которые впоследствии удалили. Но боль осталась. Боль нельзя выкорчевать и выбросить. Оставалось только лечиться самовнушением, поскольку бесплатной медицинской помощи в нашем государстве не предусматривалось.
Главное, держать осанку. Мама согласилась с данным подходом:
— Верно! Иисус учил: встань и иди!
Добравшись до Нижнего рынка, мы отдали объедки обрадованным кошкам. Недоеденная гостями пища была заботливо завернута тетушкой Юлией в серебристую фольгу. Накормив домашних питомцев, я открыла пакет с подарками, который мне сунула Эльвира. В нем оказались юбка с блузкой.
— На мне они трещат, я разъелась, а тебе будут как раз впору, — сказала Эльвира: — Я совсем недолго их носила, всего два года. Раньше платья и пальто от бабки переходили к внучке. Сейчас все изменилось благодаря правильному курсу Кремля!
Несколько дней подряд мы складывали коробки, увязывали мешки — словом, собирали пожитки. Водитель Женя приехал на полчаса раньше. Он вообще произвел на меня хорошее впечатление. Вежливый и предупредительный, он между делом обмолвился, что принципиально не воевал в Чечне, выбрал альтернативную службу в больнице, долго на этом своем решении настаивал, судился с комиссариатом и в итоге добился своего.
— Я пацифист, — объяснил он свой поступок.
Маме Женя тоже сразу понравился, и она все время нашептывала мне, что нужно с ним подружиться, а я как обычно стеснялась. Кареглазый спортивный парень двадцати пяти лет, он учился в университете на инженера и мечтал уехать в Европу. Женя обладал сильной мужской энергетикой, отчего я все время запиналась и чувствовала себя неловко. Захар и Николя, грузившие коробки в кузов, отличались от водителя дружеской простотой, они проникали в душу мгновенно, словно мы во всех прошлых жизнях знали друг друга. Николя был ровесником Жени, а Захару едва исполнилось двадцать два.
— Он точно тебе понравился, — ущипнул меня Николя: — Ох, влюбишься.
— Не болтай глупости. — Я почувствовала, как под платком заалели уши.
Соседка Клавдия Петровна напоследок расплакалась. Она держала на руках Тихона и наблюдала за нашим отъездом, сидя на перевернутом ведре.
— Единственные приличные люди покидают мерзкий дворик уголовников, — сокрушалась она, прижимая к себе котенка.
На прощание мы подарили ей книжку стихов Серебряного века.
Машина выехала из переулка и направилась в Промышленный район: там, в полуподвальном помещении, нам сдали комнатку. Это была не жилая площадь, а служебное помещение для лифтера.
— Где мы будем руки мыть и купаться? — беспокоилась я.
— Есть раковина… — неуверенно ответила мама.
Она сама видела комнатку только один раз, когда договаривалась с посредником.
Женя, у него на груди висел крестик на золотой цепочке, включил радио, но вместо тюремного шансона, который обычно предпочитают водители, передавали новости.
Обсуждали недавнюю спецоперацию: русские военные вычислили местонахождение Аслана Масхадова, второго президента непризнанной республики Ичкерия. Комментатор бубнил про тело убитого, раздетое и выставленное напоказ, а я подумала о нескончаемой подлости: мусульманина нельзя раздевать. Ислам — религия, сохранившая древние обычаи относительно живых и мертвых. Современные люди нередко забывают христианские заповеди, отступают от законов Торы. Мусульмане ревностней относятся к своему учению. Но убитый не может встать и ответить врагам, чем и воспользовались спецслужбы.
Аслан Масхадов был своеобразным президентом, вводил у нас между войнами шариат — строгий свод правил. Кругом орудовали распоясавшиеся банды, добивая и грабя последнее русскоязычное население. Но я никому не желаю безвременной смерти и безымянной могилы.
Женя ничего не сказал, но веселую музыку не включил, а мама помолилась за всех погибших на чеченских войнах, а затем погладила кошек, сидящих в сумке у нее под ногами.
Вечером при свете лампочки, свисающей на проводе вдоль стены, мы разбирали вещи, а кошки, решив, что эта комнатка — большая коробка, скребли обои на стенах, оставляя коготками продолговатые рыхлые узоры.
Мама свалилась от усталости и заснула, как только из-под баулов и мешков выглянула железная сетка кровати.
Готовить было негде, кухня отсутствовала, плитка с двумя конфорками пылилась в углу. На ней можно было разогревать готовую пищу. Вместо вытяжки — окошко под потолком.
Стараясь не разбудить мать, до утра я писала статью о своей подруге детства Аленке и ее матери Валентине, объявленных в Грозном «врагами народа» с целью ограбить и убить их после Первой войны.
Как только текст был готов, я поехала в газету «Ставропольский этап». Редакция находилась в двухэтажном здании на улице Спартака.
Главный редактор по фамилии Луковица помнил меня, зимой в поисках работы я была у него, и принял хорошо. Однако с порога заявил, что гонорары у них — «кошкины слезы», а в штат никого не берут.
— В Ставропольском университете есть факультет журналистики. Каждый год выпускаются тридцать-сорок профессиональных журналистов, добрая половина которых идет торговать носками, нижним бельем, телефонами и цветами. Рабочих мест нет, — пояснил Луковица.
Текст о «врагах народа» главный редактор взял и попросил написать очерк о потерянном поколении рожденных в 90-е годы.
В «Ставропольском этапе» работали нерасторопные и вальяжные сотрудники такие же, как советская эпоха. Заместитель редактора Бизе, тощая и нервная женщина чуть за сорок, к которой меня отправил Луковица, не хотела разговаривать, отворачивалась, а затем сообщила, что прочитала мои январские статьи о наркомании, разосланные по редакциям.
— Нечего показывать свою работоспособность! Подумаешь, пишет она статьи огромные! — Губы-ниточки презрительно кривились на отекшем лице Бизе. — Ты в дурном свете выставляешь ставропольскую молодежь! А еще русских военных в Чечне! Даром тебе это не пройдет!
— Значит, не сработаемся? — спросила я.
— Об этом вообще забудь! — Бизе даже топнула ногой. — Ты спекулируешь на ранениях! Ранили, и молчи! Могли ведь и убить! Радуйся!
— Меня водили на расстрел в четырнадцать лет. Вам меня не запугать!
— Но я не позволю публиковать твои чеченские истории в Ставропольской прессе! Ясно?!
Статью о своих грозненских соседях я оставила в редакции и ушла, понимая, что надо продолжать искать вакансию продавца.
Офис сети продуктовых супермаркетов «Мухомор», куда я поехала сразу после «Ставропольского этапа», в поиске работы не помог. Идти до него от конечной остановки следовало около получаса. Офис располагался за чертой города, о чем по телефону меня не предупредили. На место одного продавца претендовало более пятидесяти соискателей, и каждому велели заполнить анкету. Я отдала свой бланк юной сотруднице в мини-юбке. Девушка бегло прочитала его и, поджав губы, заявила:
— Фи! Журналист из Чечни! Торговала на рынке! Товар у нее был! Кто поверит?! Иди отсюда, чеченка!
Меня не только не взяли на работу, но даже не поверили ни единому слову.
Или не захотели верить.
Вернувшись в съемную комнату, я застала маму в слезах. Оказалось, приходили арендодатели. Попросив мамин паспорт, они убедились, что ранее мы проживали в Грозном, и потребовали освободить помещение. Деньги, уплаченные за месяц вперед, не вернули.
— Представляешь, — маму трясло, — сказали, что у нас три дня. Если не уберемся, они вызовут милицию. Мы же сняли у них на месяц. Что делать? Это звери, а не люди!
— Самый страшный город, который я только видела.
— Много ли ты видела? — съехидничала мама.
— Мне хватило.
Усталость помножилась на безысходность, и вместо того чтобы отдохнуть, следовало ускориться и рвануть по новому кругу, но в проклятом замкнутом лабиринте сколько не беги, оказывается, что стоишь на месте или, еще хуже, волной отбрасывает назад.
— Утром, пока тебя не было, принесли газеты. Я взяла несколько для кошек на горшок. Посмотри, — мама сунула мне под нос дешевую бесплатную газету.
В одном объявлении было написано, что женщина-инвалид ищет помощников, которые смогут ухаживать за ней, содержать дом в чистоте, готовить, и за это смогут проживать у нее — бесплатно.
— Я буду ухаживать, а ты мне помогать, — оживилась мама.
Выбора не было. Иногда жизнь не просто бросает на дно, а бьет об него, подобно подводным течениям.
Просроченный паспорт не выходил из головы, и, собрав одежду и кошек, я позвонила Александре.
— Здравствуйте, — сказала я, — мы познакомились на выставке. Помните меня?
Александра, выслушав мою просьбу, засомневалась, что сын разрешит прописать в квартире чужого человека, но пообещала перезвонить через полчаса. Звонка мы не ждали, приняв ее фразу за вежливый отказ, а когда она позвонила, оказалось — о чудо! — сын разрешил, мы пустились в пляс прямо на мешках и коробках.
Чтобы Александра и Вадим не передумали, поскольку людям свойственно менять решения, мы договорились встретиться у паспортного стола на следующий день.
Даму в шиншилловых мехах мы заметили, едва она переступила порог.
— Рада вас видеть, — издали крикнула Александра.
Оказалось, что ее сын Вадим паркует джип за углом и тоже вскоре появится.
— Я принесла домовую книгу. Пропишем тебя, а после я отправлюсь на сеанс йоги.
— То есть вы совершенно бескорыстно собираетесь меня, незнакомого человека, прописать в своем доме? — на всякий случай уточнила я.
— Конечно, милая. Мир так жесток, что хочется его разнообразить добротой и сочувствием.
Но милиционеры, выслушав Александру, моментально отвергли этот вариант.
— Вы знаете, кого прописываете?! — строго спросил человек в фуражке. — Она может оказаться террористкой!
Он указал на меня.
— Кем?! — вытаращили глаза мы.
— Берите мать за руку и уводите отсюда! — приказал милиционер присоединившемуся к нам Вадиму. — Чеченская девчонка должна принести справку № 5, что не связанна с бандитскими группировками. Эту справку дает ФСБ.
— Что?! — Мы не верили тому, что слышим.
— У нее нет штампа о выписке из Грозного!— Милиционер, разглядывая бумаги, говорил обо мне в третьем лице. — Она до сих пор прописана в разбомбленном доме.
— Пусть ее выпишут по месту жительства в Чечне, представят нам справку, а потом приходите, — поддакнул другой служитель закона.
Совершенно ошарашенные, мы стояли посреди паспортного стола.
Первой нашлась мама. Она сказала людям в погонах:
— Ах вы зажравшиеся подлые суки! Хари у вас лоснятся от взяток!
Александра в роскошной шубе беспомощно развела руками, а Вадим тихонько сообщил, что хотел бы нам помочь, но боится проблем для семьи.
— Христос жив! Он до сих пор живет в Гималаях и занимается йогой! — на прощание воскликнула Александра. — Может быть, однажды он заглянет в Россию и наведет порядок…
Прописка и паспорт уплывали от меня в Шамбалу.
— Христа на вас не хватает, отпрыски дьявола! — крикнула Александра работникам паспортного стола.
Милиционеры посмотрели на нее с недобрым прищуром.
— Уходим, пока нам не приписали неповиновение властям… — Вадим крепко взял мать под локоть.
Они ушли.
Как только за ними закрылась дверь, из кабинета начальника выпорхнула наша старая знакомая Любовь Андреевна и с улыбкой поинтересовалась:
— Чудаки! Вы хотели получить паспорт задаром? Пятьсот долларов!
— Нет у нас, — ответила ей мама. — Землю есть буду, если вру! Нет у нас таких денег!
— Ваши проблемы, — нараспев произнесла Любовь Андреевна. — Ищите лучше!
И нырнула обратно в кабинет начальника.
Мы вышли из паспортного стола с ощущением, что нас в очередной раз стукнули пыльным мешком по голове. Оставалась познакомиться с человеком, давшим объявление в газету. Судя по всему, дом находился на окраине, куда ходили только маршрутные такси. Мы заняли два пустых места в салоне, как вдруг водитель поинтересовался:
— От кого это воняет?
Пассажиры усмехнулись.
— В салоне воняет от черных обезьян в платочках, — подытожил водитель маршрутного такси. Внешне мужчина выглядел прилично, но его слова нельзя было принять за шутку. Он намекал прямо на нас, чтобы оскорбить. В платках были только мы.
— Выйдем отсюда! — сказала я маме. — Кругом фашисты!
— Сиди тихо, — одернула она меня. — Следующая маршрутка через час. Мы бездомные. Нам не до гордости. Никому мы не нужны. Русские нас гоняют, и чеченцам мы не родня. Забыла, что ли?
Пришлось всю дорогу смотреть в пол, чтобы не встречаться глазами с пассажирами. На грубость водителя никто не ответил, не вступился.
Мы вышли на окраине, и я увидела дом в два этажа с крышей из бардовой металлочерепицы. Забор вокруг представлял собой мелкую сетку примерно в метр высотой. Отворенная настежь калитка была придавлена большими камнями. Проходя мимо окна на первом этаже, я услышала, как кто-то громко ругается матом. Из дверей выскочила девушка-почтальон с сумкой писем. Оглянувшись, она крикнула:
— Сама паскуда! Сама старая грымза!
Так мы познакомились с инвалидом первой группы Ниной Павловной.
Женщина шестидесяти лет, крепкая, въедливая, она смотрела на нас свысока, как на рабов. Нина Павловна не ходила самостоятельно, но это не мешало ей держать окружающих в ежовых рукавицах. Ее боялись социальный работник, почтальон и участковый.
Едва мы вошли, я сразу почувствовала злобный характер: домовладелица не предложила нам присесть после дороги, а когда мать поздоровалась, приказала:
— Быстро пошла и закрыла форточку! Дует!
Я зажмурилась, понимая, что мама может на это ответить, а когда открыла глаза, оказалось, что она уже хлопочет у окна.
— А ты что встала? — обратилась Нина Павловна ко мне. — Вымой руки и подавай обед! Кастрюля с борщом в холодильнике. Соленые огурцы мелко нарезать. Хлеб черный. Рюмку водки!
Как выяснилось буквально через полчаса, Нина Павловна всю жизнь проработала надзирателем в женской колонии, а на старости лет ее избили неизвестные. И она стала инвалидом.
Пока я, подпоясавшись фартуком, прислуживала за столом, хозяйка дома перечисляла, что входит в наши обязанности: стирка, уборка, походы в химчистку, массаж, купание и обслуживание при трапезе.
— За это я позволю вам жить на чердаке, — сказала Нина Павловна. — Там две небольшие комнаты без электричества… как кладовки. Мебели нет, спать придется на полу.
Мое недоумение нарастало с каждой секундой, но мама решила, что предлагаемый судьбой вариант куда лучше ночлега под открытым небом.
— Вода в доме только холодная, чтобы умыться, нужно греть ведро на печке, — продолжала Нина Павловна.
Выяснилось, что на чердаке нет замка. Воры неоднократно наведывались в дом инвалида, пользуясь тем, что она не в состоянии оказать сопротивление.
Помимо этого Нина Павловна созналась, осушив рюмку, что состоит в религиозной секте.
— Если вам действительно негде жить, вы согласитесь на мои условия, — добавила она. — Может быть, я даже буду платить вам тысячу рублей в месяц, поскольку мне требуются две помощницы одновременно.
Тысяча рублей в месяц — это тридцать долларов. Но сломленная от невзгод, мама на все согласилась. Она осталась ночевать с Ниной Павловной, отправив меня в коморку, чтобы я собрала вещи и приготовила кошек к очередному безумного переезду.
Обратно я поехала на другой маршрутке, где, слава богу, никто не стал насмехаться над моим внешним видом: длинной юбкой и платком.
Делают ли испытания человека сильней или наоборот — полностью уничтожают его личность? Скорость на этом аттракционе запредельно высокая.
Вместо того чтобы заниматься творчеством, путешествовать, получать знания, люди загнаны в клетки, как крысы, над которыми проводится жестокий эксперимент.
У Нины Павловны была родная сестра, но они ненавидели друг друга и судились за дом, оставленный родителями.
Если бы тетушка Юлия позволила нам пожить у себя, мы бы избежали нового поворота судьбы. Но она не позволила. Когда-то мать тетушки Юлии жила у моей прабабушки пятнадцать лет, ее воспитали как дочку, одарили приданым и выдали замуж. Тетушка Юлия не желала вспоминать былые дни.
Голодная и расстроенная, я позвонила Николя.
— Привет, сестра по несчастью, — бодро поздоровался он. — У нас тоже негусто. Давай встретимся и вместе поужинаем в столовой.
Столовая находилась на улице Ленина, недалеко от авиационного училища, где на постаменте возвышался военный истребитель МиГ-17.
В столовой питались малоимущие, в основном студенты и пенсионеры. Самое дешевое питание в городе — жареные пирожки, пюре и сосиски — стоили копейки. Но даже на это у меня не было средств.
Я договорилась встретиться с братьями в шесть вечера. Все-таки удивительные это были люди. Николя отличался любовью к жизни, поэтому я не принимала его за обычного человека. Его бледное изящное лицо с зелеными глазами миндалевидной формы выглядело фарфоровым на фоне элегантной черной одежды и темно-каштановых волос. Четко очерченный алый рот выдавал в нем чувственную и беззащитную душу. Захар, напротив, был широкоплечим, здоровым, как мастер по вольной борьбе, и уверенным в себе. Синеглазый, с короткими светлыми волосами, уложенными гелем, Захар выглядел старше двоюродного брата, но на самом деле был младше. В его манере одеваться прослеживался спортивный стиль. Совершенно непохожие друг на друга парни ждали меня на остановке.
— Привет! Возьмите деньги, что давали на паспорт, — хлюпая носом, сказала я. — Никакого паспорта все равно не будет.
— Ничего не знаем. Мы тебе ничего не давали, — отшутился Захар.
— Салют! — Николя приобнял меня.
От неожиданности я даже не сделала ему замечания.
Деньги, несмотря ни на какие уговоры, парни не взяли.
В столовой Захар выяснил, что сегодня в меню гречневая каша с рыбными котлетами и яблочный сок.
Мы сели у окна за пластиковый белый стол, вдыхая ароматы съестного.
— Перед днем рождения мне приснился странный сон, — сказала я. — Будто бы явился первый президент Чечни, Джохар Дудаев, и объявил: «Я буду жить вечно!». В реальности из прокуратуры в тот же день пришла бумага, что документы из института отдавать отказываются. Теперь я без паспорта и без прописки. Как бонус — без вуза, без работы и без жилья. Сегодня ездила устраиваться на работу в цветочный магазин, но, прождав два часа, так и не дождалась директора. Он обещал прийти, но забыл.
— Зато у тебя есть мы! Хочешь, я прочитаю стихи на испанском языке? — спросил Николя.
Судя по выражению на моем лице, он понял, что я ему не верю.
— Он правда знает! — кивнул Захар.
Николя улыбнулся и прочитал строки, пропитанные страстью, болью и гневом. Я не знала ни единого слова по-испански.
— Как ты считаешь, — спросил меня Николя, закончив декламировать, — о чем страдал поэт? Не думай, говори!
— О луне, страхе и ненависти.
— Это стихи Гарсиа Лорки в подлиннике. Сонеты о темной любви!
Николя продолжил по-русски:
О, контур ночи четкий и бездонный,
тоска, вершиной вросшая в туманы,
затихший мир, заглохший мак дурманный,
забредший в сердце сирый пес бездомный!
Уйди с дороги, стужи голос жгучий,
не заводи на пустошь вековую,
где в мертвый прах бесплодно плачут тучи!
Не кутай пеплом голову живую,
сними мой траур, сжалься и не мучай!
Я только жизнь: люблю — и существую!
— Мне правда стало легче, — призналась я.
— Dum spiro spero. Тебя проводить? — спросил Николя.
Я вдруг покраснела и обрадовалась, что вечер скрыл мой румянец.
— Автобус сейчас подойдет.
Захар и Николя на прощание протянули руки, а я дала свой мизинчик, который они по очереди пожали.
У нас в Чечне нельзя дотрагиваться до руки чужого мужчины, это стыд и грех, но мы ведь просто друзья, и я мгновенно придумала компромисс.
От Захара веяло надежностью и спокойствием, а Николя был мне ближе по духу, веселый и заводной. Он успел рассказать, что не любит бумажные книги. Читает только в интернете.
— Бумажная книга живая! Электронная — мертвая, — возразила я.
— Электронная книга компактная, а бумажная — пыльная, — отбил удар Николя. — У меня аллергия на пыль.
— Тогда не пользуйся туалетной бумагой, а то будешь чихать! — пошутил над ним Захар.
Николя отправил мне на прощание воздушный поцелуй. Смеясь, я села в автобус, увозивший меня в комнатку, где мяукали кошки.
Переезжала я с Женей-водителем. Ребята прийти не смогли — уехали на стройку, где требовались сезонные рабочие. Женя, несмотря на то, что это не входило в его обязанности, помогал мне таскать тяжести и не попросил за это ни копейки.
В доме Нины Павловны он носил со мной мешки и коробки на чердак по узкой деревянной лестнице, извивающейся подобно лиане.
— Спасибо тебе! — без конца благодарила я его.
Если бы не этот русский парень, бескорыстно творящий добрые дела, моя жизнь окончательно бы превратилась в ад.
Хозяйка даже не подумала пожалеть нас после переезда, и в два часа ночи на чердак донеслись ее крики:
— Эй, вы! Сюда! Живо! Мне надо взбить перину.
Сонная, со свечой в руках, я спустилась по лестнице:
— Почему вы не спите? Сейчас глубокая ночь.
— Работай давай, — ответила Нина Павловна. — Подъем в пять утра. Могу разбудить один раз ночью, если спина затечет и понадобится перестелить постель. А кому не нравится, могут проваливать из моих владений.
Возразить было нечего. Я поняла, что мы обречены.
— Почему подъем так рано? Когда же нам спать?
— Отбой в полночь! — отчеканила бывшая надзирательница.
Вереницей потянулись дни рабства. Единственным просветом оказалось предложение Эльвиры справить мой день рождения перед ее возвращением в Москву.
Вырваться от Нины Павловны было практически невозможно, но мне удалось.
Мама осталась ухаживать за инвалидом.
Тетушка Юлия с дочкой накупили продуктов и накрыли стол.
— Тебе исполняется двадцать лет! Такое бывает только раз в жизни, — радостно щебетала Эльвира.
— Много раз думала, что я до него не доживу. Мне в каждом месяце можно справлять день рождения.
— Будем пить шампанское! Есть рыбу и птицу! — веселилась Эльвира.
Мне было неловко, но от шампанского я сразу отказалась:
— Лучше налейте мне воды, иначе я буду выливать спиртное под стол.
— Как ты можешь?! — расстроилась Эльвира. — Что заставляет тебя так неразумно поступать?
— Я не пью алкоголь.
— Ну конечно! — усмехнулась Эльвира. — Еще ты одеваешься, как вдова моджахеда, носишь поневы, развевающиеся, словно черные паруса. Жуткий образ дополняет несносный платок. Никогда не поверю, что тебе самой это нравится.
По правде, я и сама не знала, нравится мне так ходить или нет. Надевать балахоны и платок стало привычкой за долгие годы войны. Таковы знаки моего отличия, я — другая, я — видела смерть. Почему мне нельзя одеваться, как принято в Чечне, даже если этого никто не поймет?
— Жизнь проходит мимо тебя! — продолжала Эльвира. — Ты умираешь! Ты знаешь, что бывает с созревшим яблоком? Оно падает на землю и засыхает. Ты без парня. Это не только для чеченской культуры, где в пятнадцать выдают замуж, это уже даже для русской культуры неприемлемо.
— Все равно не буду пить шампанское, — ответила я.
— Ослица! — сказала про меня тетушка Юлия.
Эльвира подошла поближе и всплеснула руками.
— Неужели ты еще девственница?! Вот так позор! В двадцать-то лет!
— Конечно, она девственница, — подтвердила ее догадку тетушка Юлия.
— Как же трудно тебе будет! — Эльвира неодобрительно покачала головой.
Как будто я без них не знала, что, оказавшись между традициями и верованиями разных культур, жить непросто!
Каждый человек находится в определенном сообществе и живет среди устоявшихся в семье ценностей. Мало кто владеет своей судьбой, строго подчиняясь законам и правилам. Даже те, кто имеет мнимую свободу, знают, что отношения между мужчинами и женщинами подлежат контролю со стороны старшего поколения.
— Что ты молчишь? — Эльвира ждала ответа.
Не дождавшись разъяснений с моей стороны, она внесла предложение:
— При первом знакомстве ты настойчиво говорила про свои дневники. Что издать их — дело всей твоей жизни. Вот что я подумала. Может быть, тебе переспать с каким-то издателем? Почему бы нет? Я бы переспала!
Внимательно разглядывая пятидесятилетнюю грузную женщину, я поняла, что в приоритете у нее всегда идеи о сексе.
— Каждый сам выбирает путь, — примирительно завершила я разговор, отправившись на кухню к тетушке Юлии.
День рождения прошел мирно. Бутылку шампанского выпила сама Эльвира, сетуя на мою невинность. Я ела фруктовый пирог и пила зеленый чай. Затем дальние родственники торжественно вручили мне духи и денежную купюру.
— На паспорт! — сказала тетушка Юлия.
Я поблагодарила.
Если прибавить эту сумму к тому, что я выручила за сережки, сдав их в ломбард, и купюрам, по-дружески подаренным мне Захаром и Николя, не хватало совсем немного: примерно сто долларов.
Эльвира и Юлия, знавшие о моем существовании только по редким письмам, верившие целое десятилетие, что я погибла под бомбами, приняли меня у себя, накормили, да еще сделали подарок. Их картина мира не должна тревожить мое сердце. Все, что я могла испытывать взамен, это — благодарность.
Откланявшись, я поспешила к матери: у Нины Павловны был банный день.
Купание происходило так: сгибаясь в три погибели, мы подкладывали клеенку под женщину, весившую сто двадцать килограммов и категорически не желавшую купаться в ванной.
Нина Павловна нагишом возлежала на родной перине, на прочной, плотной клеенке, а рядом стояли ведра с горячей водой и таз — с холодной. Мама намыливала Нину Павловну мочалкой, а я тут же обтирала чистой губкой, тщательно собирая воду с ее дородного тела.
— Трудиться! Не зевать! — покрикивала Нина Павловна, отпуская в наш адрес оскорбительные эпитеты.
Купать больную входило в наши обязанности три раза в неделю.
Падая от усталости, я и мать каждый день делали уборку, вычищали двухэтажный дом и времянки, долгие годы, находившиеся в запустении. Мыли окна, скребли стены, а затем готовили обед по заранее составленному меню. И не дай бог, что-то не нравилось Нине Павловне! Она могла заставить нас заново варить борщ или жарить курицу, чтобы корочка была хрустящей, а не сочной и нежной. Изначально скверный характер Нины Павловны усугубляли последствия избиения: домовладелица могла ходить, хоть и с трудом, но предпочитала этого не делать, требуя в любое время суток подносить ей судно и тщательно подмывать ее после туалета.
Я за первые две недели сбросила десять килограммов.
В пять утра, как и предупреждала, Нина Павловна кричала зычным голосом:
— Эй вы, прислуга! Сюда!
Объяснения, что мне необходимо несколько минут, чтобы привести себя в порядок, не имели успеха. Приходилось кубарем скатываться с лестницы и с улыбкой исполнять пожелания домовладелицы.
— Делай мне массаж! — требовала она, и я онемевшими от боли пальцами разминала воротниковую зону, пока не наступало время последнего ужина. Ужинала Нина Павловна три раза, последний раз — в полночь.
Мы с матерью сбились с ног, чтобы ей услужить. Ведь только сохраняя добрые отношения, терпя все причуды, мы имели крышу над головой.
На чердаке мы прятали кошек, которые не могли спуститься в сад и подышать свежим воздухом. Услышав о домашних питомцах, Нина Павловна сразу приказала убить животных.
— Чтобы духу их тут не было! — заявила она.
Нам пришлось держать Карину, Одуванчика и Полосатика в клетке. Кормили кошек мы только один раз в день, когда ели сами. Котят прятали, чтобы домовладелица не услышала их жалобный писк.
Нина Павловна, видя нашу покорность, наглела с каждым днем, пытаясь унизить нас как можно сильней и пользуясь своей безнаказанностью.
Мамино терпение было на исходе, она держалась из последних сил.
— Сын меня бросил, — жаловалась Нина Павловна, когда я переодевала ее, сменяя ночную рубашку на утреннюю одежду. — Уехал, сука, в Москву! Невестка с внуками тоже сбежала! Родная сестра судится за дом! Я киллера найму! У меня есть деньги и связи!
Выслушивать стенания больной нелегко, но еще сложней жить на улице и ночевать в подъездах. Меня утешало то, что впереди лето. На Кавказе лето сухое и теплое, отчего ночлег в парке или в лесу не кажется такой уж лихой затеей. Работали мы на Нину Павловну совершенно бесплатно: тысяча рублей оказалось частью лживых обещаний. Времени для поиска других заработков не было. Двухэтажный, солидный по площади дом требовал ежедневной уборки, Нина Павловна, беспокойная, злая, придирчивая, не давала ни минуты покоя. Я бежала к ней по первому требованию.
— Включи телевизор, — просила она.
— Да, Нина Павловна.
— Дай воды. Нет, не воды, а кофе! Иди в магазин, хочу пряников. Чек покажешь и вернешь сдачу. Все пересчитаю.
— Конечно, Нина Павловна.
— Нет, передумала. Не хочу пряников! Иди подметай двор, а я в окно посмотрю, как ты убираешь.
— Сейчас нужно развесить чистое белье…
— Без возражений! Пошла! Живо!
— Развешу белье и пойду подметать двор.
— Двор подметешь, белье развесишь, придешь делать массаж!
Массаж Нина Павловна очень любила. Белесая, похожая на огромную жабу, она одобрительно квакала, когда я массировала ей плечи и спину.
От утомления ломило руки, но я не смела пожаловаться: разговоры о войне, ранениях и ревматических атаках, заставляющих моргать от боли и стискивать зубы, домовладелица не выносила.
Мама, которой самой требовался уход, едва ходила по лестнице, и мне было страшно, что мы погибаем, «благодаря» тому, что никто не помог, не выполнил свой долг перед нами, выжившими на войне.
Государство бросило нас без жилья и средств к существованию, больных и обездоленных, вынужденных работать до упада за кусок хлеба раз в сутки.
Меня даже не радовали деньги, подаренные на паспорт. Что он даст мне, этот паспорт, положенный по закону бесплатно? Новый круговорот поруки.
— Скоро будете пахать на огороде, — скалилась Нина Павловна. — Посадите картошку. Командовать парадом буду я!
— Хватит уже командовать, — уговаривала ее мама. — Мы работаем у вас с пяти утра до полуночи, неужели вам мало? Кто еще вам так помогал? Относитесь к нам с уважением!
— Грелку неси! Ноги замерзли! Живо! — моментально заводилась багровеющая Нина Павловна. — Цветы поливали? Почистили сальный противень из сарая? Он был в жире. Живо! Живо! Чай! Книгу мне почитайте!
Живейший интерес вызывал у Нины Павловны роман Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки». Она заставляла меня раз за разом читать сцену, где медсестра Рэтчед запрещает больным смотреть телевизор, отключая его от сети.
— Нужна дисциплина, — «насытившись» текстом, бормотала Нина Павловна. — Иначе не будет порядка! Уж я-то об этом знаю.
Спорить было бесполезно, хотя я и пыталась мягко ее образумить:
— Лучше жить со всеми в мире, не причинять никому боль, потому что она обязательно вернется к отправителю…
— Умолкни! — обрывала меня Нина Павловна. — Иди наверх, погладь простыни, хочу полежать на горячих простынях.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, я застала маму в слезах. Она сидела, обняв наших кошек.
— Я больше здесь не выдержу, — призналась она.
— Давай уйдем! Прямо сегодня! Сейчас! — сказала я.
— Ушли бы! Да идти некуда… На улице дождь. Апрельские грозы… Твои документы просрочены, и нас ждут штрафы. Наверное, лучше было умереть в войну.
— Нет! Не лучше! Я обязательно добьюсь, чтобы у тебя был свой угол. Я обещаю. Ты должна пойти отдохнуть. Если Нина Павловна спросит, скажу, что ты убираешь в сарае.
Я взяла все заботы на себя и до полуночи прислуживала домовладелице, а мама так и не показалась на первом этаже, упав на матрасы и заснув на чердаке.
В двенадцать часов ночи я выключила в доме электричество и, проходя по длинному коридору к узкой деревянной лестнице, ведущей наверх, посмотрела в зеркало и ужаснулась. При свете тусклого ночника на меня смотрела бледная, измученная незнакомка с больными глазами. Она словно молила о пощаде.
— Я никогда не оставлю тебя, — пообещала я ей. — Не бойся. Твой дух не сломлен!
После этих слов отражение улыбнулось, а я пошла наверх. От усталости я почти не чувствовала боли в ногах. На ближайшие пять часов мне был дарован сон — младший брат смерти.
Нырнув под одеяло, я заснула и увидела церковь и русских людей, молящихся внутри. Золотые купола были расписаны ангельскими образами. Но среди христиан, бьющих поклоны, спокойно ходил межгалактический демон, называющий себя Капитаном. Он усмехался усердию верующих. Истово молились женщины, по лицам которых видно, что выпивают они спиртные напитки не только по праздникам, но и в будни, а рядом мужчины осеняли себя знаком креста, под стать своим женам.
Удивились ангелы и святые моему появлению, запричитали с образов:
— Что ты здесь делаешь?
— Дорога моя струится по воздуху через храм, так и попала сюда, — ответила я иконописным ликам.
Капитан ахнул. Пошел следом. Куда я, туда и он.
Вернулась я во сне в дом Нины Павловны, поднялась на чердак, а под крышей летают мелкие злые существа — полукошки, полумыши, словно выпорхнувшие с картины Гойя. Каркают! У мансардного слухового окна примостился навязчивый межгалактический демон Капитан. Внимательно на меня посмотрел. Черные крылья за его спиной были как продолжение плаща.
Я распахнула рамы и пообещала:
— Сейчас выгоню злую мелочь отсюда!
Капитан головой покачал. Не поверил. Я взяла в руки Коран, открыла его и подняла к потолку. Какой начался переполох! Летучие кошки-мышки, пища и стеная, заметались, забили черными крылышками, ринулись к распахнутому окну и вылетели вон. Затем только испуганно через стекло заглядывали. Окно я закрыла. Как мне показалось, межгалактическому демону это понравилось.
— Ты несказанно меня удивляешь, — задумчиво произнес он и подсел ко мне поближе.
Теперь мы сидели рядом на кухонном столе, привезенном из Грозного.
Капитан сообщил:
— Могу дать тебе преимущество перед другими людьми. Только пожелай.
Он смотрел на меня, не мигая.
Я ответила:
— Нет! Мне это не нужно.
— В таком случае тебе тяжко придется, — повторил Капитан слова Эльвиры.
— Мой путь — это мой выбор. Все поражения и победы на нем принадлежат только мне.
Капитан встал, повернулся ко мне тяжелыми черными крыльями и спросил:
— Ты помнишь Мансура? Он мог стать твоей судьбой!
И я увидела Мансура, сына тети Вари, которому было пятнадцать в Первую чеченскую войну. Он носил шляпу с широкими полями и был необычайно красив.
Капитан усмехнулся и исчез, а я проснулась.
— Хочу кофе! — истошно орала Нина Павловна.
На часах было ровно пять утра.
Мама вышла вместе со мной и объявила, что это наши последние дни служения. После данного заявления Нина Павловна поздоровалась и, к несказанному моему изумлению, заговорила не отборным матом, а языком классической русской литературы.
Приготовив обед, я перестелила больной кровать, взбила перину, сделала массаж, вынесла мусор, произвела влажную уборку и оставила маму встречать социального работника, приносящего лекарства. А сама под предлогом, что нужно чистить ворота гаража, которые я уже отдраила на днях, отправилась в редакцию газеты «Ставропольский этап».
От публикации материала, оставленного главному редактору, зависело: возьмут меня в штат или нет? Смогу я дальше работать журналистом?
Проработав пару лет в газетах и журналах Грозного, я хотела продолжить дело своего деда Анатолия — журналиста и кинодокументалиста.
Дом Нины Павловны стоял у самого леса, автобусных и троллейбусных маршрутов здесь не было. Только несколько раз в день проезжало маршрутное такси.
Дождавшись его, я вышла у центрального парка и отправилась в редакцию. Замусоренный пруд представлял собой печальное зрелище. Дело было даже не в мутной воде, а в гражданах, собравшихся около прибрежной пивной и изрядно портивших своим видом весенний пейзаж: они распивали водку и пиво, наслаждаясь слабым апрельским солнцем. Их отпрыски, на которых сидящие за деревянными столиками родители не обращали никакого внимания, бросали с горбатого мостика камни, целясь в благородных птиц. Испуганные лебеди хлопали крыльями, пытаясь увернуться от нависшей над ними опасности. Маленький пруд лишал птиц возможности спрятаться от летящих камней, и они чувствовали себя мишенями, совсем как я и мама на русско-чеченской войне.
— Что вы делаете? — сказала я детям. — Так нельзя!
— Иди на хуй! — бодро ответили мне детишки.
— А если в вас попадут камни? Разве это — хорошо?
— Иди на хуй! Иди на хуй! — звонкими голосами скандировали старшие мальчики, лет восьми на вид. В ярких свитерах, синеглазые и стройные, они были похожи на херувимов, неизвестно как попавших сюда с небес. Те, что помладше, подхватили их клич.
— Не знаю я туда дорогу! — ответила я.
— Как это? — спросил один из мальчиков.
Он задумчиво делал раскопки в глубине своего носа.
— Не повезло мне, — сообщила я, всем своим видом показывая: да, так бывает, не сложилось.
— Так иди в пизду! — не растерялись малыши, симпатичные двойняшки. Юркие непоседы спрятались за восьмилетнего проказника, с полными пригоршнями мелких камешков.
— Не могу! Не помещусь я обратно в материнское лоно. Выросла уже!
После моих слов ребятишки вытаращила глаза, не зная, что на это можно возразить. Первым нашелся восьмилетний мальчуган:
— Вот привязалась! Ты кем будешь, зараза?
— Обижать братьев меньших: котят, щенят, птиц — неправильно! Вам больно от камня, и им больно — одинаково.
Мальчишки топтались на месте, но не уходили.
— Чокнутая! — прошептал кто-то из малышей.
—Ты чего к детям пристала? — заплетающимся языком заорал мне рослый мужчина с террасы пивной. Из одежды на нем были только шорты. Видимо, он согрелся алкоголем. Круглое пузо его свисало до колен. Напоминающий разбуженного во время спячки бурого медведя с косыми глазами, мужик смотрел в нашу сторону.
— Мальчишки бросают камни в лебедей, — крикнула я. — Это неправильно!
— И че?! — фыркнул мужик, а затем сообщил: — Смотри сюда! ВДВ! — Он указал на татуировки: — Я в Афгане был и Чечне! Я русский патриот!
— А птицы здесь при чем? — громко спросила я, подумав, что сама, видимо, окончательно слетела с катушек, раз веду беседы с местными алкашами и их потомством.
Тучный незнакомец хлебнул беленькой из стопки, стоящей на деревянном столике рядом с бутылкой, встал, подтянул пузо, частично спрятав его в шорты цвета спелого мандарина, и неожиданно истошно заорал:
— Витька! Степка! Филиппок! Ну-ка шуруйте сюда, гаденыши! Девка говорит не бросать камни — не бросайте!
Ребятишек с моста как ветром сдуло.
Обрадовавшись такому повороту, я не придумала ничего лучше, как приложить руку к сердцу, и слегка поклонившись, крикнуть:
— Благодарю вас!
Бравый вояка решил сменить дислокацию и направился в мою сторону, а я быстро засеменила вверх по дорожке, не желая продолжать общение. Оглянувшись через пару минут, я заметила, как мужчина махнул рукой вслед пугливой девице и вальяжно поплелся обратно, хлопая себя по животу.
По пути в редакцию, я думала о том, что чеченские традиции сильно отличаются от местных, ставропольских, и привыкнуть к жизни среди русских будет непросто.
Луковица в телефонном разговоре предупредил, что решил опубликовать одну из моих статей, принесенных в редакцию ранней зимой.
— Полгода придется работать бесплатно, — пояснил главный редактор. — Ни на какую зарплату не рассчитывай!
Я была на все согласна, лишь бы заниматься любимым делом.
Статья, отобранная Луковицей, рассказывала, как на мирный грозненский рынок в 1999 году неожиданно свалилась российская ракета «земля-воздух». Публикация данного материала являлась показательным моментом: есть ли возможность публиковать о чеченской войне правду? Это очень волновало меня.
— Полина, зайдите в кабинет к нашему фотокорреспонденту, — попросила консьержка, сидящая у дверей.
Фотокорреспондент Шишкин оказался сухоньким поджарым мужчиной шестидесяти лет с плутовскими, постоянно бегающими глазами. Как только он увидел меня, то ощетинился, но вслух ничего не сказал. Помимо него в кабинете находились другие сотрудники газеты.
— Твой материал отредактировали и подготовили к печати, — надменно произнесла Бизе. — Какая честь для тебя! Но помни: нам важно согласие с редактурой!
Поскольку ударение заместитель главного редактора сделала на словах «важно» и «редактура», меня это насторожило. Я с интересом всмотрелась в экран монитора.
Материал был уже сверстан и подготовлен к печати. Текст не просто отредактировали, его полностью переписали, подставив мою фамилию. В глазах потемнело, когда я беззвучно прочла: «Боевики-чеченцы из самодельных ракетных установок обстреляли на грозненском рынке женщин и детей».
Меня затрясло от негодования.
— Что это такое?!
Находившийся тут же в кабинете старший корреспондент Лазарчук спросил:
— Что не так?
Я объяснила:
— Мне эту ложь приписывать не надо! Здесь стоит моя фамилия. Я прекрасно знаю, чьих это рук дело. Там погибло много мирных людей! Это была русская ракета!
Высокий голубоглазый Лазарчук покорно стер фразу «боевики-чеченцы» и «самодельные установки». А Шишкина затрясло от ярости.
— Как ты смеешь утверждать, что это были не боевики-чеченцы?! — взвизгнул он. — Даже если это была российская ракета! Неважно! Надо убивать всех чеченцев — детей, женщин и стариков! Все равно кого! Каждый их труп — победа России!
Шишкин тяжело дышал, его ноздри раздувались, как у быка на испанской корриде:
— Когда упала на чеченский рынок ракета «земля-воздух», я был в Моздоке. Этот город недалеко от Грозного. Я все знаю!
На это я ответила:
— Вы находились в Моздоке, а я была на рынке, куда упала эта проклятая ракета! У меня были осколки в ногах! Я перенесла четыре операции! Кто лучше знает о том, что там было: вы или я?
— Это был рынок бандитов! Там продавали оружие, патроны! — продолжал истошно орать фотокорреспондент. — Жаль, мало людей убило ракетой! А раз ты была на том рынке, ты знаешь всех чеченских боевиков и должна выдать их ФСБ. Если не захочешь — десять лет тюрьмы! Десять лет! Мы заведем на тебя уголовное дело! Ты свое получишь!
Еще мгновение, и гневные слова выплеснулись бы на Шишкина. Но старший корреспондент крепко схватил меня за талию и потащил прочь.
Зажимая ладонью мне рот, а другой рукой волоча к выходу, Лазарчук громко кричал:
— Не смей высказывать свое мнение! Россия все делает правильно! Наши военные самые лучшие! Мы гордимся властью! Путин молодец!
У лестницы, ведущей вниз, Лазарчук меня отпустил.
— Молчи! Молчи! — зашептал он. — Шишкин никакой ни фотограф, он работает на спецслужбы и здесь под прикрытием. Меняй место проживания. Он вас не оставит в покое. Спасай мать и себя! Что же ты наделала, глупая-преглупая девчонка!
Но я была так возмущена, что оттолкнула старшего корреспондента и закричала на всю редакцию:
— Если хотите увидеть боевиков-чеченцев зайдите в любое отделение милиции города Грозного! Они забыли, что воевали за Ичкерию и присягнули новой власти! Рынок, куда попала российская ракета, был мирным! Там продавали картошку, сыр и помидоры! Подлые убийцы убили женщин и детей!
Я помчалась вниз, не разбирая ступенек, и едва не сломала шею, столкнувшись с главным редактором.
— Вы представляете, — кричала я, — в вашей редакции все врут! Здесь гнездятся спецслужбы и запугивают людей! В тюрьму, говорят, надо меня отправить! На десять лет! Потому что я «много видела» на чеченской войне!
Луковица почесал в затылке:
— Шишкин у нас больной на всю голову. И на остальные места тоже!
Выбежав из «Ставропольского этапа» я обнаружила подростков, которым от силы исполнилось тринадцать. Они сидели на каменной ограде у здания, где располагалась редакция, и пили из пластиковых стаканчиков водку. Закусывали школьники зеленым луком и редисом.
— Отправьте меня на Марс! — заорала я: — Я не выдержу больше ни дня в этом городе!
Подростки посмотрели на меня озадаченно и быстро спрятали бутылку.
Вереница сумбурных происшествий начинала утомлять. Навязчивое чувство, что я и люди, живущие здесь, — с разных планет, не покидало.
На остановке рядом с парком я вытащила блокнот и принялась писать:
Иногда мне кажется, что я и дня больше не вынесу. Ничего мне не нужно. Думаю, зря люди не обмениваются мыслями. Если встретите счастье, скажите ему, как найти меня.
Не люблю этот город. Не люблю его парки, дома и людей.
Очень душно. Нет, это не из-за солнца. Его энергию я пью с радостью. Мне тяжело, оттого что моя душа не принимает этого мира.
В другой реальности живут смерть и страх, там опасно, но люди там лучше. Здесь суета, ханжество и злоба.
Человек может наполнить себя любовью или злом. Он лишь сосуд. Пустоту надо заполнить. Но почему люди так часто выбирают зло?
Раздался звонок мамы:
— Я на Нижнем рынке. Будем искать новое жилье.
Успокоиться помогли дыхательные упражнения из йоги. Я медленно вдохнула и выдохнула, а затем все ускоряла вдохи и выдохи, отчего мыслей в голове стало меньше, а кровообращение усилилось. Этот метод был вычитан мной в детстве из книги советского специалиста по Индии Верещагина.
Сердцебиение удалось нормализовать, и я отправилась на Пятачок — где толкались и орали маклеры, предлагая арендовать квартиры, комнаты, подвалы и чердаки. Там, в толпе, мы простояли два часа. Никто не хотел брать к себе на проживание беженцев, никто не верил, что они когда-нибудь найдут работу и смогут расплатиться. Две пожилые женщины решили вызвать милиционеров, чтобы те забрали нас в участок.
— Вы в платках, — на разные голоса повторяли они. — Чеченские бандитки!
Мама на их слова реагировать не стала, а я заявила:
— Да, я чеченка, вызывайте милицию.
Спасла нас Любовь Андреевна.
— Русские они! Просто из Чечни приехали, а там мода такая — платки. Кто без платка, тому секир башка. Поняли? Оттого и носят. Девчонку я у себя хочу прописать, если они деньги найдут. Кому еще что-то непонятно?
Судя по тому, что кудахтанье вокруг нас моментально стихло, Любовь Андреевна на криминальном пятачке пользовалась нешуточным авторитетом.
— Откуда у них деньги? — недоуменно спросила одна из русских женщин, предлагавших до этого сдать нас правосудию.
— Тихо чтобы было! — показала ей кулак Любовь Андреевна. — Ты знаешь, кто мой сын?
Когда она ушла, меня и маму разобрало любопытство. Мы спросили кто сын Любови Андреевны, но присутствующие на Пятачке отворачивались, будто мы стали невидимками.
Не обнаружив альтернативных вариантов по съему жилья, я и мама нехотя возвращались под гнет Нины Павловны. У продовольственного магазина нас догнала старушка, сдающая комнату для флирта по часовой оплате. Оглядываясь по сторонам, будто кто-то мог нас подслушать, она сообщила:
— Сын Любови Андреевны — начальник паспортного стола!
Увидев нас, ушедших без разрешения, Нина Павловна ругалась на чем свет стоит, бросала в нас подушки, а затем стала угрожать, что она могла внезапно умереть.
— Вы оставили меня без внимания! — орала домовладелица.
— Я вышла всего на два часа, — заметила мама.
Услышав это объяснение, Нина Павловна устроила дикий скандал, обвиняя нас, что мы украли прохудившуюся скатерть, скатанную рулончиком. Обзывалась она довольно лихо, не по–православному, и успокоилась, только получив в руки свое добро, до этого мирно лежащее перед ней на столе.
Во время обеда Нина Павловна исходила придирками:
— Поставь тарелку туда! Нет, не туда… Правее! Нет, левее! Иди! Нет, стой! Тряпочку положи-ка! Нет, не туда…
Учитывая наше служение без выходных, подобные фокусы вывели бы из себя даже святого. Но мы старались расстаться по-хорошему.
На ужин я подала Нине Павловне макароны по-флотски с томатным соусом.
— Мы здесь не останемся, — напомнила ей моя мама. — Вы до нас жили одна!
Покормив бывшую надзирательницу колонии, я и мама отправились спать. И не в полночь, а в десять вечера.
Утром во время уборки позвонила тетушка Юлия:
— Вы на меня обижаетесь, — сказала она. — Но я не могу пустить вас к себе или прописать в своей квартире. Я решила продать жилье и уехать к дочке в Москву. На душе тяжко, когда я думаю о том, что Полина без паспорта, без дома, без медицинского полиса! Еще чеченские паразиты не отдают академическую справку. Не могу нормально спать. Я получила пенсию и хочу помочь. Договаривайтесь в паспортном столе, пусть берут деньги и дают положенный документ.
Мы готовы были расцеловать тетушку Юлию.
К дальней родственнице я поехала одна. Мне нравился Юго-Западный район, зеленые скверы и фонтаны. Настораживали только надписи на домах и в парадных. В подъезде у тетушки Юлии хулиганы разрисовали свастикой все этажи и оставили надписи: «В России порядок русских. Остальным — смерть!».
На заборе в соседнем переулке кто-то нарисовал кресты, половые органы и написал расистские высказывания. Казалось, что люди забыли, какой ценой мир выстоял против фашизма.
Любовь Андреевна, узнав о том, что пятьсот долларов найдены, не откладывая, назначила встречу.
После того как купюры из моего кармана перекочевали в ее саквояж, она с таинственным видом удалилась, а мы остались стоять на улице перед паспортным столом.
— Ждите здесь, — сказали нам. — Вам вынесут сюда!
— А как же отпечатки пальцев? — поинтересовалась я. — Где выписка из Грозного? Откуда возьмется справка № 5 из ФСБ?
Любовь Андреевна расхохоталась, сверкая золотыми зубами:
— Выпишут за три минуты! Какая справка, если я вам верю! Отпечатки вместо тебя любой сотрудник поставит свои.
Она скрылась за дверью государственного учреждения.
— Почему они не могли дать паспорт по закону?! — хмурилась мама. — Тебе он полагается совершенно бесплатно.
— Потому что, мама, мы живем в России!
Любовь Андреевна действительно все сделала. Она выписала меня из Грозного без моего присутствия за пять минут и прописала в неведомых мне хоромах, принадлежащих ее семье. Как только Любовь Андреевна распределила деньги среди работников паспортного стола, никаких дополнительных справок не потребовалось, наоборот, меня тут же вписали в проверенные лица, к которым ФСБ официально не имеет претензий.
Сотрудники милиции, не видя меня в глаза, провели мое дело по всем базам как достойного гражданина России, не участвовавшего в уголовных преступлениях и не замеченного среди моджахедов (им повезло – я действительно мирный человек), расписались за меня, шлепнули печать, и оставили в базе данных свои отпечатки пальцев, выдав их за «мои»!
Паспорт нам вынесли через двадцать минут.
— Как хорошо, мама, что я не террорист, — в ужасе прошептала я. — Ведь они могут прописать любого террориста, если он даст им пятьсот долларов!
— Пошли отсюда, — сказала мама. — По крайней мере, на один год есть прописка в Ставрополе! Сможешь найти работу, и мы будем сыты!
Обстановка в доме тюремщицы накалялась.
Идя с тремя грязными кастрюлями в руках и банкой мочи, найденными в подвале, я подверглась словесной атаке со стороны Нины Павловны. Восседая на пуховой перине, укрытой шелковой белоснежной простынкой, она кричала:
— Нерасторопная девка, быстрей шевелись! Быстрей!
Поспешив закрыть дверь в кухню, я загнала занозу под ноготь. По закону подлости заноза проникла так глубоко, что иголкой ее было не достать. Я заплакала от отчаяния. За что мы попали в рабство к безжалостной женщине, которая раньше издевалась над людьми в тюрьме? Она сохранила свои привычки и в старости.
Я вымыла пять окон в передней, чтобы солнце лилось сквозь стекла и согревало больную. Выстирала и выгладила все шторы в доме. За месяц мы купали ее шестнадцать раз. Но благодарности — не было. Вместо нее нас обзывали служанками, чернью и лентяйками.
Социальный работник так же, как и мы, выслушивал ругательства и проклятия. Но никак не реагировал. Должность такая. До нас в доме Нины Павловны жили неблагополучные женщины. Иногда они пропадали с мужчинами на несколько дней, и больная ходила в туалет под себя. Если она будила помощниц посреди ночи, они посылали ее матом, сверкая нагим телом в проеме чердака, и снова шли спать.
Когда мы сообщили, что переедем от нее, Нина Павловна устроила концерт. Плакала и просила:
— Простите! Не уходите! Не бросайте инвалида!
В мои обязанности входило ровно в два часа дня подавать обед.
В среду в меню был суп, сваренный по французскому рецепту, — с шампиньонами и сыром. Заметив, что стрелки настенных часов показывают 13.55, Нина Павловна возмутилась подаче блюда:
— Убирай тарелку, рабыня! Когда скажу, тогда и принесешь!
Я вздохнула глубже, как учат индийские практики, и забрала тарелку, стоящую на подносе.
Мама спокойно сказала:
— Нина Павловна, нужно в магазин. Мы вас покормим и поедем за продуктами. Вокруг лес. Транспорт ходит плохо, нам долго ждать маршрутное такси.
Хозяйка после маминых слов, величественно кивнула и приказала вернуть тарелку, что я и сделала. Макнув указательный палец в суп, Нина Павловна недовольно вскричала:
— Горячий!
Через две секунды она проделала с супом ту же процедуру и вынесла вердикт:
— Холодный!
После чего впала в задумчивость.
Мы в это время стояли перед ней навытяжку.
— Начну трапезничать, он остынет…
Мама не выдержала:
— Мы не ваши заключенные! А вы не наш надзиратель!
После этого матерные ругательства почтенной матроны загрохотали, как канонада, и были слышны за два переулка.
Мама заревела от обиды и высказала Нине Павловне все, что о ней думает. Та в свою очередь нас прокляла и пригрозила тем, что напишет в милицию о том, что чеченские бандиты обидели несчастного инвалида.
— Пишите, — сказала я. — У меня теперь есть ставропольская прописка.
Услышав эту новость, Нина Павловна мгновенно передумала куда-либо писать и начала вести себя как ни в чем не бывало.
Однако мать решила больше не ночевать в ее доме и осталась на улице. Мои уговоры одуматься ни к чему не привели. Раскуроченная скамейка в лесопарке заменила матери кровать, а уборной служили кусты сирени.
Четыре дня я разрывалась между неуступчивыми женщинами, а затем отправилась на Нижний рынок с твердым намерением изменить нашу жизнь к лучшему.
На Пятачке было многолюдно. Около двухсот человек кричали одновременно: одни сдавали жилье, другие пришли, чтобы его снять. Некоторые маклеры предлагали сделать паспорта, свидетельства о рождении и дипломы.
Ко мне подошел арендодатель, посчитав, что видит перед собой студентку вуза.
Я объяснила ему, что он ошибся:
— Мне нужна квартира, где можно поселить мать и кошек.
— Но вы студентка! — настаивал мужчина.
— Это еще под вопросом…
— Вы закончите университет! Вижу! Вам немало предстоит повидать и написать.
Разговор плавно перетек в сторону мистики.
— Егор, пятьдесят два года, — представился мужчина. — В молодости работал на магическое подразделение КГБ.
Чего я в этом городе только не слышала! Потому даже удивляться не стала.
— Моя цель сегодня — найти квартиру, — предупредила я непрошеного собеседника.
— Вижу, вы мне не верите, — обиделся Егор. — А все правда! Было мне девятнадцать лет, и служил я на флоте. Родину готовился защищать. В СССР часто аварии происходили, в том числе на военных учениях, только в газетах об этом запрещали писать. Военная тайна.
— Сейчас многое изменилось? — спросила я.
На Пятачке стоять целый день нелегко, беседа отвлекает, хочется отдохнуть от постоянного шума и гама, в котором люди что-то ищут и никак не могут найти.
— Ничего не изменилось, — ответил Егор. — Но вы меня не дослушали. Вышли мы как-то в море, и взрыв! То ли на рогатую мину напоролись в глубоких водах, то ли бытовая авария произошла. Нам так и не сказали, а спрашивать не велено было. Родителям похоронку отправили: «Ваш сын погиб на службе». А я в реанимации был, в крайне тяжелом состоянии, врачи сказали, что не доживу до утра. Лежал подключенный к аппаратам, то приходил в себя, то терял сознание, а затем узрел свет, льющийся с потолка. Свет переливался синими искрами, а внутри него проявился лик иконописный! Явилась ко мне святая Мария, мать Иисуса! Свет от ее покрывал становился все более густым и сверкал золотым и сиреневым. Решил, что умираю, оттого и чудится мне дивный лик. Укусил себя за руку, но видение не пропало, только капельницу выдернул из вены. В голове мысль: «Смерть моя пришла!» И поплыл по воздуху звон колокольчиков, услышал я сквозь миры прекрасный голос: «Не тревожься, юноша. Ты будешь жить еще очень долго…» После этого меня озарило. Надо работать на КГБ! Как очухался, сразу пошел проситься сами понимаете куда. И знаете, взяли! Долгие годы в закрытом медицинском институте работал. Опыты над людьми и животными ставил. Ауру изучали, атомы, магические ритуалы, пока перестройка не грянула и не развалился СССР…
Я не знала смеяться или поверить Егору и на всякий случай поинтересовалась, какой цвет ауры у меня.
— Золото с бирюзой, — сказал мужчина. — Я ведь знал, к кому подхожу.
После этих слов он элегантно поклонился.
Я спросила:
— Какая у меня религия?
Егор и на этот вопрос ответил правильно.
— Чем больна моя мать?
И тут совпало!
— Наверное, вы немного кагебешник, а немного шарлатан. — Мое настроение весьма улучшилось.
Егор нашел в толпе приехавшую из глубинки девушку и предложил ей поселиться в комнате, где уже проживали пять студенток. На прощание он оставил мне свой номер телефона и сообщил, что мы с мамой будем какое-то время жить в Юго-Западном районе Ставрополя.
Как только мой странный собеседник удалился, ко мне подошла молодая женщина и, положив руку на сердце, произнесла:
— Настя. Пойдем ко мне.
Она сдавала однокомнатную квартиру и была готова подождать с оплатой.
Благодаря неожиданному везению, мы покинули преисподнюю Нины Павловны. Но на прощание вдоволь наругались.
— За подлость, злобу и воровство чужого труда пусть пошатнется ваш дом и вы вместе с ним, — произнесла я заклинание.
В ответ Нина Павловна разразилась площадной бранью.
Поскольку Захара и Николя не было в городе, помогал с переездом только Женя, согласившийся бесплатно пригнать машину и забросить вещи в кузов.
— Вы — беженцы. Бог велит помогать, — объяснил он.
— Ты в церковь ходишь? — спросила мама.
— Был раз, когда крестился, — ответил Женя, вытаскивая с чердака наш мешок с матрасами и подушками. — Каждый день человека ждут испытания: пройти мимо обездоленного или протянуть ему руку. Я всегда думаю, как бы в этом случае поступил Иисус.
Невольно я любовалась русским парнем, которого при первом знакомстве смутило мое прозвище — «Фатима», и который со всеми поступал по-человечески.
С городской окраины мы поехали на улицу Некрасова, и по дороге выяснилось, что это Юго-Западный район…
Стационарного телефона в квартире не было, мобильник сигнал не ловил. За это «удовольствие» мы должны были платить пять тысяч рублей в месяц.
Внимательно перечитав написанный от руки договор, я обнаружила, что квартиру нам сдала одна женщина, а хозяйка по документам — совсем другая.
Настя — арендодатель, сообщила, что работает юристом. Ее паспорта я не так и не увидела. Она предусмотрительно его «забыла».
Женя сочувственно вздыхал: в городе полно мошенников.
— Если что, звоните. Приеду, — пообещал он, перетаскивая вместе с нами пожитки на шестой этаж. Лифт временно не работал.
Где настоящая хозяйка? Что с ней? Долго ли мы проживем здесь?
Об авторе:
Полина Жеребцова родилась в 1985 году в Грозном и прожила там почти до двадцати лет. В 1994 году начала вести дневник, в котором фиксировала происходящее вокруг. Учёба, первая влюблённость, ссоры с родителями соседствовали на его страницах с бомбёжками, голодом, разрухой и нищетой.
В 2002 году семнадцатилетняя Полина Жеребцова начала работать в одной из грозненских газет в должности журналиста. Писала статьи, фельетоны, очерки, проводила расследования, вела поэтическую страницу. Публиковалась в различных СМИ в республиках Северного Кавказа, в журналах «Знамя», «Большой город», «Дарьял», «Отечественные записки» и других.
Автор книг «Дневник Жеребцовой Полины», «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.», «Тонкая серебристая нить», «Ослиная порода». Проза переведена на французский, украинский, немецкий, болгарский, чешский, польский, словенский, португальский, финский, эстонский, литовский, латышский и другие языки.
Член Союза журналистов России, финского ПЕН-клуба. Лауреат международной премии им. Януша Корчака сразу в двух номинациях (за военный рассказ и дневниковые записи). Финалист премии Андреева Сахарова «За журналистику как поступок». С 2013 года живет в Финляндии.