Штормовое предупреждение

Андрей РУБАНОВ, Василий Авченко | Проза

 

От редакции. Перед вами – фрагмент романа Андрея Рубанова (Москва) и Василия Авченко (Владивосток), который выходит в издательстве «Молодая гвардия».
Андрей Рубанов впервые попал в Приморье год назад, вдохновился этой территорией и живущими на ней людьми и решил написать книгу, действие которой происходило бы во Владивостоке. В соавторы он пригласил Василия Авченко, отвечавшего за все местные детали.
В издательской аннотации говорится: «Штормовое предупреждение» носит подзаголовок «Роман больших расстояний». Санкт-Петербург и Владивосток разделяют 6538 километров по прямой. У неё – Балтика, каналы, Эрмитаж, ночные клубы. У него – праворульные машины, мосты, остров Русский и местная рок-музыка. К чему приведёт случайная встреча двух людей на краю земли? Есть ли шанс у их отношений? И какие опасности таит Японское море?».
В центре книги – любовь Вари из Петербурга и Виктора из Владивостока, проблемы «отцов и детей», личного выбора, ответственности. Полноправный герой книги – сам Владивосток, а также его окрестности, где тоже происходит действие: город Большой Камень, остров Путятина и морские волны. Авторы не исключают, что произведение, специально писавшееся как киноповесть, будет экранизировано.

Штормовое предупреждение
Фрагмент романа

В семь часов вечера выезжаю из Большого Камня. В мае у нас беспроглядные туманы; фары не помогают. А сегодня ещё мелкий дождь. Плюс восемь. И с моря задувает неслабо, баллов, наверное, на пять.
Скоро начнёт темнеть; жму на педаль, борзо обгоняю грузовик: а чего он тошнит?
Может, успею до темноты обогнуть залив и дотянуть до Артёма. Там и дорога получше, и фонари есть.
А от Артёма до города машина сама доедет, как та старая лошадь.
У меня шесть фар: две родные, две противотуманные и ещё две дополнительные – сам ставил.
Шесть фар – вроде понты, но в туман могут и жизнь сберечь.
Или повернуть её, жизнь, в другую сторону.
Так у меня и получилось.

У выезда из Камня на находкинскую трассу – пост автоинспекции, защищённый двумя бетонированными пулемётными гнёздами. Пост давно закрыт-заколочен – но выглядит всё равно сурово.
Пулемётных гнёзд и прочих разнообразных укреплений в нашем краю достаточно.
Чего-чего, а этого – на каждом шагу.
А сбоку от поста – автобусная остановка.
Увидел: маячит одинокая фигура. Девушка.
Одета нарядно и слишком легко для нашего приморского мая.
В свете моих фар вспыхивает золотым отражающая краска на её нарядных кроссовках.
Я едва различаю силуэт в неверной серо-белой дымке, но уже вижу: замёрзла донельзя.
И ещё понимаю: человек не местный.
В начале мая в Большом Камне никто в таких невесомых плащиках не ходит. Куртка нужна, с обязательным капюшоном. И ещё хорошо бы свитерок поддеть.
А ещё лучше – вообще не передвигаться пешком, а ехать на машине, с печкой, с подогревом сидений, с музыкой, и чтоб под капотом сто сорок лошадей буянили, а то и двести сорок, с турбиной.
– Девушка, вам куда?
Красивая очень. Большие глаза. Лицо бледное.
Улыбка осторожная. Боится.
Но меня бояться не надо, особенно девушкам: я человек добрый, спокойный и хорошо воспитанный.
Положительный.
– Мне на остров Путятина.
– До Путятина, – говорю я, – дороги нет. Дорога есть до Дуная, а там паром.
– Мне как раз и нужно на паром. Последний.
– Садитесь, – говорю. – Попробуем успеть.
И расслаблен при этом, уверен, улыбаюсь, потому что бензина у меня почти полный бак: днём в городе заправился.
А с полным баком – жизнь прекрасна, можно и до Дуная смотаться, и обратно.
Незнакомка в плащике колеблется.
Вокруг – ни одной живой души, пустая мокрая дорога, дождь сеет, жалкий фонарь сам себя освещает, сопки едва видны в тумане, нависают многозначительно – всё как в классическом фильме ужасов: юная дева и подозрительный небритый малый на потёртой «тойоте» с правым рулём.
Случай типичный и мне очень понятный: девчонка так замёрзла, что готова прыгнуть в тачку к любому маньяку, лишь бы отогреться.
Плащ мокрый, волосы – длинные, чудные, каштановые – мокрые.
Тут же спешит пристегнуться, ремень поперёк груди тянет.
– Вы не местная, – говорю я.
– Угадали, – отвечает она. – Вообще не местная. Из Петербурга.
– Ничего себе, – говорю я. – Далековато забрались.
– Была причина, – коротко отвечает она.
А я прибавляю ход.
Девчонки бывают двух типов: одни боятся быстро ездить, а других лучше катать на большой скорости, им это нравится; однако в тумане, на мокрой дороге особо не разгонишься.
Ситуация, ещё раз говорю, страшно типичная. Девушка садится к тебе в машину с холода, и, когда закрывает дверь, тепло окутывает её, она проникается уютом твоего салона, как будто в гости попала, а внутри у тебя – чисто, коврики вымыты, сиденья пылесосом отдраены, панельки протёрты до зеркального блеска и, главное, пахнет хорошо, потому что ты не куришь, а самое наиглавнейшее – музыка, конечно, тогда незнакомка испытывает настоящий приход, вроде наркотического, только лучше и бесплатно.
Это как танец: не опасная, но явная близость.
Я ставлю ей Панфа, «Молодость».
Драйвовая штука, бодрит очень, особенно в тумане, если погромче сделать.
Но пассажирка просит убавить звук.
– Это кто?
– Иван Панфилов, – отвечаю. – Главный наш рокер. Владивостокский.
– Я только Лагутенко знаю.
– Лагутенко весь мир знает. Но Панф не хуже.
И я опять добавляю громкость.
Тут есть правило: прибавил громкость – прибавил скорость. Это работает. Нравится всем. И девчонкам, и мне самому.
Но сейчас прибавлять нельзя: туман сгущается.
Редкие встречные все светят дальним светом.
Мне хорошо.
Молодость – это круто. Незнакомая девушка рядом – это круто. «Тойота-целика» – это круто. Полный бак – это круто. Панф – это круто. У него и про «целику» упомянуто.
Проехали мимо Крыма – она увидела указатель, засмеялась.
– У вас тут и Крым есть!
– Есть, – ответил я. – И свой Крым есть, и свой Дунай, и Новороссия. И даже Новая Москва. У нас всё своё.
– Только, – говорит она, – в вашем Крыму холодно.
Я отвечаю известной шуткой:
– Широта крымская – долгота колымская!
Но она только вежливо улыбается, и я понимаю: рядом со мной совершенно сухопутный человек, широту от долготы не отличает.
И я показал ей влево.
– Если бы не туман, вы бы увидели «Адмирала Лазарева». Атомный ракетный крейсер. Давно на приколе стоит. Никто не знает, что с ним делать. То ли чинить, то ли в Китай на иголки продать…
– Почему на иголки? – опять не поняла, в глазах интерес.
– Это такая поговорка, – говорю я, – морская. «На иголки» или «на гвозди» – в смысле на металлолом. Китайцы наш металлолом покупают с удовольствием. У нас люди на этом деле миллионы поднимают. Только, прежде чем переплавлять корабль, его надо поджечь, чтоб всё дерево выгорело, пластик там и прочее… Зрелище страшное.
– У вас тут, – говорит она, – вообще страшновато.
– Нет, – говорю, – зря вы так. Это с непривычки. У нас красиво, очень. Особенно летом. Я вам больше скажу: это место – самое красивое на земле. Лучшее! Сопки! Тайга! Заливы! Бухты! Мосты! Вы наши мосты видели?
Не видела.
Оказалось, только два дня как прилетела и не только ничего не видела, но и вообще плохо соображает; между Владивостоком и Петербургом семь часовых поясов. Днём хочет спать, ночью – наоборот: джетлаг.
– Ничего, – говорю я, – пройдёт. Это с непривычки. У моего друга мать – адвокат, она по два раза в неделю в Москву летает и обратно.
Сказал – и испугался. Сейчас спросит: «А вы в Москве были?»
И придётся ответить: ни разу на самолёте не летал, ни в Москву, никуда, нигде не был, кроме Суньки. Да и не тянет.
Мне и тут отлично.
Ругаю себя мысленно. Давно ведь взял за правило: просто так воздух не сотрясать.
Говорить только о том, в чём понимаю. Если в авиаперелётах – два по пять, в смысле, не понимаю ничего, зачем рот раскрыл?
Закрой – сойдёшь за умного.

На въезде в Дунай стоит, как положено, указатель с названием населённого пункта. Букву «н» какой-то шутник переправил на «б», и получилось «Дубай».
До пирса добрались вовремя, даже с запасом.
Хотя это было скорее воспоминание о пирсе – бесформенные ржавые железки. А рядом, в воде, догнивает корпус какого-то допотопного судёнышка.
Паром с немудрёным названием «Путятин» уже грел машину, распространяя любимый мною запах дизельного выхлопа, – он смешивался с запахом большой воды и гниющих водорослей; так пахнет моряцкая свобода.
Группа пожилых граждан в камуфляже и ветровках, с сумками и канистрами (на острове заправок, естественно, нет, а кое-какой транспорт есть) ожидала начала посадки. У пожилой женщины на руках ребёнок, у молодой – собачка на поводке.
На маленьком – двадцать километров в длину – острове всего один посёлок, и обитает там примерно тысяча человек; точного числа никто не знает, да это и не нужно: тут край земли, дальше – только семьсот миль воды до Хоккайдо.
Когда-то певец-бард и актёр Визбор – который «милая моя, солнышко лесное» – даже песню сочинил:

Снова плывут на закате
Мимо него корабли,
Маленький остров Путятин
Возле великой земли…

Моя пассажирка пригрелась, расслабилась и явно не очень хотела вылезать из машины. Вдобавок и обстановка на пирсе не внушала радости: грунтовый пятачок, старые, рваные покрышки на обочине, ларёк с сигаретами и пепси-колой, «вокзальчик» – будка, где продают билеты.
Билет с материка на остров – десять рублей. Обратно – бесплатно. С машины – семьсот. Но это сейчас. А в сезон, когда пойдёт турист, с человека будут брать сто пятьдесят, а с машины – две с половиной тысячи, и ещё надо звонить и в очередь записываться, потому что паром один, а желающих погонять по острову на четырёх колёсах будет множество.
Пока не сезон.
Дождь. И ветер усилился. Гонит капли по лобовому стеклу.
Пассажиры-островитяне все в толстых куртках, шапках.
Незнакомка собралась с духом:
– Сколько я вам должна?
– Девушка, – сказал я, – по нашим ценам вы мне должны пятьсот рублей. Но это потом. Сначала скажите: вас на Путятине кто-нибудь встречает?
– Нет, – ответила она, – пешком дойду. Там недалеко.
– Пешком, – сказал я, – будет темно и холодно. Давайте я вас до места провожу. Раз уж впрягся. А машину тут оставлю. На паром можно и на машине заехать, только это будет дорого. Семьсот с тонны веса.
– Да, – говорит она, – дорого.
– Привыкайте, – говорю я. – Вы в Приморье. Тут у нас всё дорого. Кроме жизни. Предлагаю вариант: машину оставляем, садимся на паром пешеходами, потом я вас до дома провожу, потом обратно вернусь.
И она быстро согласилась – так быстро, что я загордился даже. Подумал, что я ей понравился.
Или машина моя понравилась, с шестью фарами.
Или музыка. Или всё вместе.

С девчонками у меня получается не очень.
Девчонкам нужны так называемые «отношения».
Слово это ужасное, рифмуется с ещё более неприличным словом «сношения» и имеет отчётливый фрейдистско-гинекологический привкус.
«Отношения» – это значит: перезваниваться по пять раз в день и встречаться трижды в неделю.
А у меня такой возможности нет, я работаю с утра до ночи, с единственным выходным днём; не высыпаюсь, устаю, денег всегда в обрез; каждый день нервные ситуации, бывают и скандалы, и разборки даже. Сил едва хватает, чтоб вечером добраться до койки и душ принять, грязь из-под ногтей вычистить.
Колёсами заниматься – дело хлопотное, муторное. Где деньги – там всегда хлопоты, грязь и нервы.
Я не давлю на жалость, нет. Приморцы не жалуются. Мы – счастливые, везунчики, избранные, мы живём в лучшем месте Земли; второго такого города, как Владивосток, нет, поверьте.
– Меня Варя зовут, – говорит она. – Варвара.
– Виктор.
Она протягивает узкую горячую ладошку.
Она сильно моложе меня, и ладонь её гораздо слабее моей сбитой коричневой клешни.
И пожатие её мягкое, мгновенное, стеснительное.
И вся она, Варя из Петербурга, кажется мне чрезмерно слабой, чужой, посторонней. Нежной, наивной, не приспособленной ни к острову Путятина, ни к Приморью. Пришелицей с отдалённого запада, из неведомой Северной столицы, где я никогда не был и вряд ли побываю в ближайшие годы.
Что такое Петербург?
Этот город находится с другой стороны глобуса.
Моей фантазии едва хватает, чтоб вообразить такие масштабы и такие концы.
Но я только солидно киваю: конечно, известное дело, в школе проходил, и в универе – Пётр Первый, окно в Европу, революция, Владимир Ильич Ленин и так далее.
И вдруг – пока киваю с вежливой улыбкой – до меня доходит совершенно отчётливо, или, как говорит мой надёжный партнёр Серёга Мариман, «конкретно»: если я сейчас повезу её на Путятин, то обратно вернусь только завтра.
Потому что этот паром на сегодня – крайний, а следующий будет в восемь утра.
Более того, если перетопчусь ночь на острове, а с утра выберусь обратно в Дунай, то по пути назад, в город, попаду в утренние, наши всеми любимые и широко известные владивостокские пробки; и дома буду в лучшем случае в полдень.
Хорошо, что завтра понедельник, мой выходной.
Но это не всё: ещё через пять секунд до меня доходит ещё отчётливее и конкретнее, что я совершенно не беспокоюсь по поводу обратной дороги, утренних пробок и что спалю бак бензина – тоже не беспокоюсь.
А беспокоюсь только насчёт девушки Вари из Петербурга.
Закрыл машину, куртку натянул. Взял обычный комплект: нож, фонарь, три зажигалки, бутылку воды и сухие носки – на случай, если ноги промочу.
Купили билеты, сели на посудину, пошли.
По спокойной воде паром до Путятина идёт минут двадцать, но сегодня качает и, хотя залив Стрелок от ветра защищён (недаром здесь вояки стоят), на воде крупная зыбь.
Чуть усилься ветер – и паром не пустили бы, он плоскодонный, плавает примерно как утюг. Однако местные им гордятся. Называется самоходный плашкоут, построен по образцу танкодесантной баржи, такой посудине и пирс не нужен: заезжает носом на любой пологий берег.
Сейчас вместо танков с нами на Путятин плыли мирные «грация-вагон» и «хонда-CRV».
Пока шли – Варю укачало и, как я понял, даже стошнило: дважды бегала в гальюн. Я деликатно помалкивал. У сухопутных людей всегда так.

В проливе, за мысом, мелькнул свинцовый борт – военный катер, едва видимый в сгущавшейся темноте; прошёл на огромной скорости и канул.
Здесь тайные, заповедные места, а до недавнего времени – и вовсе засекреченные, режимные, военно-морские. По тайге не погуляешь: тут колючая проволока, там блокпост, попрёшь буром – могут и застрелить.
Всё серьёзно в этой бухте, и, если бы не сумерки, на дальнем берегу можно было бы увидеть стоящие в ряд огромные цилиндры, выкрашенные в ярко-красный цвет, каждый размером с трёхэтажный дом: реакторные отсеки атомных подводных лодок; списанная в утиль, законсервированная, но до сих пор опасная бешеная ядерная сила.
По железной аппарели сошли на берег. Асфальта на Путятине нет – грунтовки. Летом – пыль, весной и осенью – грязь.
Домишки, магазин, школа, бетонная стела с профилем Ильича… Полчаса мы пробуривались пешком по темноте на окраину посёлка, по наименее интересной части острова. Встречные с нами, как полагается в деревнях, здоровались.
На Путятине я был раз двадцать – здесь хороши побережье, бухты в окружении скал и ещё есть широко известная достопримечательность, Гусиное озеро, где в августе цветут лотосы, – но Варя не слушала мои рассказы про озеро, лотосы и бухты. Домой спешила: устала.
Немного рассказала о себе.
Я подсвечивал фонарём ей под ноги, слушал и поддакивал.
Здесь, на Путятине, у неё жил дед, отец матери, военный моряк на пенсии.
Этого деда она видела в жизни лишь раз, в детстве.
Я стал расспрашивать, что за дед-моряк, в каком звании, на каких кораблях ходил, где именно, – но Варя путалась в деталях: то ли капитан первого ранга, то ли второго, то ли просто капитан на каком-то пароходе. Для неё это звучало как китайская грамота, ничего не значило.
После школы поступала в медицинскую академию имени Мечникова, но не прошла по конкурсу.
А в другие институты не хотела: только в Мечникова.
Только врачом. Как мать. Но не вышло.
Это была её первая драма, а следом грянула и вторая: в семье начались нелады, папа нашёл другую женщину и решил с мамой развестись. История тянулась года два: наконец папа оформил развод и ушёл.
Семья распалась.
Варе исполнилось девятнадцать лет.
И папу, и маму она любила, единственный ребёнок.
Всё как у меня.
– Я тоже у родителей один, – сказал я. – Прекрасно понимаю, что вы пережили.
– До сих пор не пережила, – ответила Варя, – ужасно это. Невозможно. Были нормальные люди – и вдруг перестали быть нормальными. А я же – взрослый человек! Я всё вижу! А они со мной – как с младенцем. Врали оба. Мама врала, что папа одумается… Папа врал, что мама преувеличивает…
Квартира на Васильевском острове, у любимой дочери – своя комната, карманных денег – сколько хочешь. И чем громче отец и мать кричали друг на друга, тем больше денег давали. Компенсировали, в общем. Невыносимо было дома сидеть. Уходила утром, шаталась по городу до ночи. Все клубы обошла по десять раз. Пила то вино, то коктейли. Ночевала у подруг. Примкнула к движению «эмо», покрасила волосы в синий цвет, разочаровалась, отошла от движения. Курила марихуану, таблетки пробовала, «экстази». Бойфренд был, гражданин Финляндии. В Петербург приезжал водку пить; взрослый уже, примерно как я. Хороший человек, но дурак полный. Это у финнов национальный обычай: ездить в Петербург и там нажираться. Тусила с этим финном – быстро надоело. Когда трезвый – он один человек, а зайдёт в два-три бара, опрокинет пять-шесть шотов – совсем другой: горячий финский парень. Расстались. Он потом сто раз звонил и даже преследовал – еле отвязалась. Не знала, что делать. И тут мать говорит: а не желаешь, допустим, прокатиться во Владивосток, к деду? Поживи у него, развейся, смени картинку, деньги – не вопрос, дед тебя помнит, любит и ждёт, если приедешь – он будет счастлив, я с ним уже два раза созванивалась, живёт на краю земли, места красивейшие, икра, крабы, рыба красная, отъешься, на свежем воздухе оттянешься. Папа денег отсыпал, мама денег отсыпала. С одной стороны, прикольно, когда денег полно, с другой – противно, они вроде как откупались, сплавляли дочь подальше. Так всё и произошло. Созвонилась с дедом, которого почти не помнила. Сама купила билет на самолёт. Хотела даже бизнес-класс, но вовремя одумалась: полторы тысячи долларов стоил бизнес-класс. Полетела в экономе, и правильно сделала: почти девять часов в воздухе – нормально, ужин съела, поспала, кино посмотрела, завтрак съела – уже и прилетели. В аэропорту такси взяла.
– И вот я здесь, – сказала она немного принуждённо.
А вокруг был мрак, и поворот с грунтовки в какой-то тёмный очкур, и в конце очкура – облезлый дом и фонарь на столбе.
Тут мы расстались.
– Зайдите, – сказала Варя, – хоть чаю выпейте.
По некоторой принуждённости я понял: она, конечно, не так уж и хочет вести в дом совершенно незнакомого человека.
– Обойдусь, – солидно сказал я и потушил фонарь. – Спасибо. За меня не беспокойтесь. Погуляю по берегу.
– Вы будете всю ночь по берегу гулять?
– Давай на «ты», – предложил я.
– Давай, – ответила Варя, – конечно.
– Слушай, – сказал я, – здесь очень красиво. Я местный, я тут вырос. Я по берегу могу гулять хоть целый месяц.
– Ты, наверное, всё тут знаешь?
– Абсолютно, – сказал я. – От Находки до китайской границы. От Гамова до Поворотного. От Тернея до Хасана. Могу дать телефон, обращайся в любое время. Туристическое агентство «Старцев и партнёры». А ты завтра, как проснёшься, тоже иди на берег. Морская вода от всего лечит. Бухты здесь – чудо. Камни, прибой, запах. Сядь на берегу и наслаждайся. Купаться не лезь, вода холодная. Подожди до июля. В июле уже хорошо. Или в сопки сходи, тоже хорошо. Тепло оденься, сапоги резиновые – и двигай. Тайга у нас настоящая. Реликтовая. Амурский бархат, виноград, лианы, лимонник. Нигде такой нет.
Я взял у неё телефон и ещё на всякий случай записал телефон деда, Василия Филипповича, этого самого капитана то ли второго ранга, то ли третьего.
Перед тем как расстаться, она снова предложила зайти в дом, но я повторно отказался.
И правильно сделал, как потом выяснилось.
Есть у меня такое качество – в решающие моменты жизни я всегда поступаю правильно, разумно.
Вот и теперь – разумно отвалил.
Попрощался с Варей, кивнул и исчез во мраке.
Она пыталась сунуть мне пятьсот рублей за бензин и за прочие хлопоты, даже вынула из пухлого кожаного бумажника, – помимо воли, безо всякой задней мысли, я кинул взгляд в тот развёрстый бумажник, успел в полумраке узреть плотную стопку пятисотенных и тысячных; серьёзные капиталы, по моим представлениям.
За такие деньги я у себя в контейнерах вламываю примерно год.
Но зрелище чудесного богатства никак меня не задело, не тронуло. Деньги – и деньги. Не мои – её.
Я думал о другом. О Варе.
Хотел посоветовать, чтоб не носила при себе такие суммы, но промолчал. Ей виднее.
На дворе капитализм, у одних денег больше, у других – меньше, ничего особенного.

Я решил провести ночь, блуждая по скалам, вдоль берега острова; не все знают, но в мае по ночам на берегу теплее, чем в стороне от него. Только надо выбирать подветренные места. Начиная уже с апреля море понемногу нагревается солнцем – отсюда и наши знаменитые туманы. Вода с поверхности испаряется и восходит в атмосферу.
И шелест, когда волна накатывает и откатывает, – его нельзя игнорировать, его нельзя ни с чем спутать.
Это шум вечности.
Отец с детства таскал меня на охоту. Сейчас дробовик лежит у него без дела – говорит, жалко стрелять в живое. А раньше ничего, не было жалко. Куда мы только с ним не ходили. Так что в тайге я себя неплохо чувствую, всегда сориентируюсь. Выкиньте меня пустого и голого, но с ножом и спичками, на берег или в сопки – через сутки я буду сытый, согретый и весёлый.
Выбрал удобное место, защищённое от ветра. Решил искупаться, но передумал, в мае вода холодная даже для меня. Была бы рядом маленькая девушка Варя, пришелица с другой стороны мира, – я бы, разумеется, изобразил перед ней героя, показал приморскую закалку и поплавал, и понырял, а потом соорудил таёжный костёр, называемый «нодья», из двух толстых брёвен, положенных одно на другое: горит медленно, даёт ровный жар, на всю ночь хватает.
Но Вари нет. Я, может, её вообще больше не увижу.
Кто она для меня? Кто я для неё? Местный парнишка, подвёз, до дома проводил, разговорами развлёк. Она красивая, интересная, умная, таких парнишек вокруг неё вьётся достаточно.
«Забудь о ней, Витя», – сказал я себе и пошёл вдоль берега, искать топляк для костра. Под ногами хрустели гребешковые раковины. В тон им шелестела длинная волна.
Некоторые утверждают, что шум ветра и морского прибоя помогает думать, но на самом деле – наоборот, голова освобождается, мыслей нет.
Да и не нужны они.
Набрал белых сухих, выброшенных морем дровин, запалил костёр. Повеселел сразу и спать захотел.
Сидел на песке у оранжевого огня, на берегу Японского моря, в первозданной тьме. Рад был этому маленькому приключению, наслаждался. Шмотки к утру провоняют дымом – но этот запах у нас в Приморье считается законным, уважаемым. Как и бензиновый… Утром встану, выбью песок из одежды, из волос. Умою физиономию прямо в море, солёной водой, и пойду к причалу. Бодрый, дерзкий, уверенный, как Дерсу Узала.
Дрова быстро выгорали, за ночь я дважды ходил далеко по берегу, собирая всё, что могло гореть. Сильно продрог и ещё хотел есть. Весной в лесу пусто: ни орехов, ни ягод. За мидиями понырять – тоже не выход, ночью у нас разве что на кальмара ходят, прожектором приманивая.
Чтоб унять голод, вспоминал всё, что прочитал об острове.
А читал я в своё время много: почти три года учился в университете по специальности «История Дальнего Востока».
Задолго до певца-барда Юрия Визбора, в тридцатые годы, на острове Путятина побывал знаменитый писатель Пришвин. У него есть история о том, как егеря здесь воевали с браконьерами. Убили одного браконьера, из разбитой шлюпки сделали ему гроб и похоронили по-христиански. Но другие браконьеры той же ночью раскопали могилу, гроб вытащили, разобрали на доски, сколотили лодку – и ушли морем.
Вот уж не знаю: труп товарища они увезли с собой или бросили.
История мрачная, но в общем обыкновенная для прошлого века, до краёв наполненного войнами и жестокостями.
Хорошо, что я – порождение нового века.
Визбор, допустим, знаменит вовсе не песенкой про остров Путятина, а тем, что сыграл фашистского вождя Бормана в знаменитом сериале «Семнадцать мгновений весны».
И писатель Пришвин известен отнюдь не историями о диком Дальнем Востоке, а описаниями русской природы.
А кроме Визбора и Пришвина, никто из деятелей литературы не запечатлел остров Путятина ни в песнях, ни в стихах, ни в романах; никто сюда не добрался, а кто добрался – тот не вдохновился.
Будь я писателем, сочинил бы десять томов. Будь я художником, на манер Айвазовского, – написал бы сто картин.
Но, увы, я в свои почти двадцать шесть – никто. Продавец автомобильной резины. И единственный мой талант – умение выживать.
Заснуть так и не сумел. Костерок, несмотря на все усилия, зачах и погас ещё до рассвета.
Чтоб не замёрзнуть, ходил вдоль берега, руками размахивал и даже орал.
Поорать, прокричаться – очень полезно. Так меня отец учил. В тайге, или на морском берегу, или посреди моря в лодке – хорошо заорать во всю силу лёгких, исторгнуть из себя вместе с криком накопившуюся житейскую дурноту, гадкую осадочную муть.
Отец говорил, что крик – очень древняя практика, шаманская, мистическая. Помогает всем без исключения.
И я орал, надсаживаясь, наслаждаясь, а ветер уносил мои вопли в никуда, поглощал и рассеивал.
Наконец с востока ударил золотой свет – новый день пришёл.
Ещё один длинный день, хлопотный, бешеный, изнурительный – а впереди ещё многие тысячи таких же, длинных, моих собственных; от этой перспективы перехватывало дыхание и сердце билось сильнее.
Там, впереди, в туманной мгле, в шуме волн – целая жизнь, бесконечная и прекрасная, принадлежащая мне вся без остатка.
В восемь утра я был на причале: бодрый и уверенный, как Дерсу Узала, переночевавший на тёплом кане в благоустроенной фанзе у Чжана Бао.
Вместе со мной утреннего рейса ожидали два десятка островитян: кто пришёл пешком, а кого подвезли на мотоциклах. На острове самый популярный транспорт – мотоцикл с притороченной самодельной коляской – не слишком комфортно, зато дёшево. Кстати, от мотоцикла и пыли меньше. Весомый аргумент для территории, где нет асфальта.
Я поздоровался со всеми. Тут так принято, на острове: с любым встречным здороваешься.
Голова шумела – но скорее от впечатлений, чем от холода и сырости.
На телефон пришла записка от Вари:
«Ты как? Вернулся?»
«Да, – ответил. – Всё хорошо. Давай ещё встретимся?»
А сам не вернулся, ещё сидел в ожидании парома, продрогший, но счастливый, обнадёженный.
«Давай, – ответила она. – Я буду рада. Звони».
У причала подобрал молочно-красный, цвета спелой малины, обломок кирпича: на нём уцелела часть клейма – стилизованные буквы «А», «Д» и «С». Это значило «Алексей Дмитриевич Старцев».

Забыл сказать: я ведь тоже Старцев.
Брать с собой кирпич было глупо, я положил его там же, где нашел.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях: