Словесная магия Арсена Титова

Константин КОМАРОВ | Критика

Словесная магия

Арсена Титова

Язык, слово и речь

в «Повести Букейских лет»

«Повесть Букейских лет» центрирована языком и «замагничена на языке». Языковые темы и мотивы насквозь пронизывают все слои текста.

Язык для Титова – и материал, и способ организации повествования, и объект, и субъект его (слова всегда живы и одухотворены), и сама художественная ткань, и состав волокон этой ткани. В совокупности всё это даёт уникальный стилистический сплав. Язык – живая глина, из которой «лепится» романное здание в симметричности и гармонии его линий. Язык этот звучен, гулок, полиинтонационен, суг­гестивен и ярок: «Так возопиша и взлайяй к небу товарищ Буркулик», «Мыслию бо есм аз яко орел по вздуху паряйяй! Телесовием же вельми огрузен есм аз яко бы аз отчем вепря имыя! Отверзи вепревье, воздай соколье, преблагий, многим крестотворением отвещу, велие храмовье тебе взвдвигну!» Густая звукопись, стяжение согласных, звукоподражания, элементы старославянской фонетики  и графики, внимание к потенциалу каждой «буквицы» – всё это работает на оживление и «утепление» повествовательной речи, совпадая с психологической характерологией букейцев и общей мягко-добродушной интонацией рассказчика. В языке нет ничего лишнего, а языковые реалии описаны с особой, отеческой ласковостью: «Пиркуш же услышал от него последнее слово с лишней буквицей. “Вижу я здесь синее солонце!” – услышал Пиркуш».

К слову сказать, приёмы смешения разных лексических и стилистических пластов, встраивания в текст старославянских языковых элементов разных уровней Арсен Титов начал успешно применять ещё в первых своих вещах, задолго до того, как приёмы эти стали мейнстримом  и пышным цветом расцвели, например, в заслуженно популярном ныне романе Евгения Водолазкина «Лавр».

Язык у Титова – это и звучные имена персонажей (кажется, среди источников книги была и «Философия имени» Павла Флоренского), и реалистично-экзотические топонимы, где происходит действие. Фактура названий, наименований особо важна для писателя, создающего эпос в духе магического реализма, своеобразный «букейский» извод «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсии Маркеса. Слово предстаёт как имя, а имя – как слово: «Знаю я имя себе! – младенец из пелен своих матери отвечает. – Коли ты меня в такой час родила, то имя мне Пиркуш, имя мне Угрюмоликий!»

Посмотрим, как метатема, метаобраз и лейтмотив языка реализуют себя во второй и третьей частях титовского романа.

Время действия второй части романа – «первые времена». Язык «первых времён» рождается, по сути, из ритуала, шаманизма (он в романе гротесковый, но постоянный), когда процесс называния, собственно, материализует названный предмет, даёт ему существование. Рождаясь сам, язык порождает и мир, и поэзию, которая в эпизоде сочинения «первых стихов» предстаёт как «поиск божественного». Титов подвергает художественному осмыслению все без исключения функции

языка (коммуникативную, номинативную, когнитивную, аккумулятивную и т. д.), и изобразительно-выразительная функция, отвечающая за поэтический потенциал языковых единиц, играет среди них первостепенную роль.

Язык – синоним народа в аспекте его целостности. Не случайно одним из существенных пластов романа является лингвистическая метарефлексия – развёрнутые и самостоятельные отступления об истории слов, неотделимой от истории народа, являющихся благодатной почвой для его становления. Вот один из примеров такого «экскурса», сразу опрокидывающего историю языка в историю его этнического носителя. Особенно нагляден отрывок о происхождении наименования букейцев: «Самым достоверным объяснением имени букейцев нам кажется с языка восточного народа киданей, – так таб­личка знание коз старому Пируа вещает. – Ведь в их языке и в языке букейцев столько много созвучий, что иной порой приходят люди в неподдельное изумление. Если букейское слово “женщина” у иных народов произносится: кали, рефика, фрау, зуда, ус, – то кидани называют ее “фужень”, то есть человек так себе, фу, что совершенно совпадает с букейским мнением, выраженным присловием “Курица не птица, баба не человек!”. “Пиво” в том же порядке иные народы называют: луди, бира, бир, йий, баганы. Кидани же говорят его “пицзю”. Угнетение они называют “босяо” – и разве это не есть букейское слово “босяк”! Вместо слова “умирать” кидани говорят слово “сыван”, то есть саван». Таким образом, фонетическая плоть слова становится писательской оптикой автора, «точкой входа» в рассказываемую историю.

Титов описывает становящееся время становящегося языка, когда «хазарейцы еще знали свой язык», а «долины были полны тьмой, и жизнь долин пугала», а женщины способны зачать от одного «взгляда ночного, решительного и твердого». Поэтому многие диалоги героев представляют собой свёрнутые лингвистические «дискуссии»:

«–Зачем мне этот дет на глиняном ног? – спросил он про глиняных младенцев у своей женщины, именуемой Солнцеликой.

– Не дет, а дите. И не ног, а ноги, ибо две видишь! – поправляла Солнцеликая, и суть поправок заключалась в том, что она была чужеземной царевной, предположительно из древнего народа хеттов, и Мириан, жалея ее, одинокую, пытался говорить с ней на ее языке».

Такое «коверканье» слов идёт только во благо тексту, насыщая его здоровым умилением, хорошей сентиментальностью, душевностью. А главное – даёт почувствовать саму магму, цитоплазму, сусло «выпекающейся» в горле на наших глазах речи. Становление языка знаменует демиургическое становление времени и пространства – Букейской цивилизации.

Титову ведома глубинная неслучайность созвучия слов «читать» и «чтить». Пусть букейцы – люди и не особо грамотные, но языковое чутьё у них развито чрезвычайно остро, и порой они буквально «считывают» смысл с голоса, а главное в этом считываемом смысле – чувство непрерываемости связи времён, единой родовой линии.

Постоянные языковые искажения, смешения разных языков, лексических и грамматических пластов становятся мощным средством сделать ощутимой саму плоть художественного слова, взрывают само его «нутро», его «внутреннюю форму». Это не топорное смешение «французского с нижегородским», но виртуозная художественная работа, вызывающая в памяти, среди прочего, стихотворение Маяковского «Барышня и Вульворт», где англоязычные слова во всей шероховатости их фонетической транскрипции мастерски вплетены в диалог:

Сверху

разведывают

звёзд взводы,

в средних

тайпистки

стрекочут бешено.

А в самом нижнем –

«Дрогс со́да,

грет энд фе́ймус ко́мпани-нѐйшенал».

Из частных языковых мотивов романа можно отметить также мотив перевода, являющийся лакмусом важнейшей для Титова темы человеческого понимания / непонимания. Разные народы и этносы в пространстве книги узнают и познают друг друга (и что не менее важно – себя самих) исключительно через язык, они существуют в насквозь оязыковлённой вселенной. Титов представляет нам целую россыпь видов и типов языков – мужской и женский, детский, козий и даже «тряпичный»: «Есть язык мадамски,  а есть жентелменски, есть низки, а есть високи, есть язык царей, есть язык воинов, а есть язык пастухов и язык тряпичников». Весь роман в каком-то смысле является развёрнутой реализацией стёртой метафоры «найти общий язык». Многоязычие, языковая полифония становится структурным организующим принципом романа: «И от белого мрака, и от черного света, издыхая и никому не веря, бык его охраняет. Белое и черное, мрак и свет, день и ночь, сэри  и хурри – и иными языками: мэра и нихта, бон и ахсав, де  и буйса, жи и е, букиа и эйиа – он охраняет».

В отдельный подсюжет вырастает гендерное несов­падение языков – извечное непонимание мужчинами и женщинами друг друга, которое во многом и держит мир: «Как обласкать его, она не знает. Благодарного слова к нему она не изыщет. На языке мужа своего она их не знает. На своем языке она их забыла»; «Слова Закро Полуторного – слова мужчины. Их язык женщинам непонятен. Они языку мужчин не внимут, считая его грубым, не способным отразить всего переживания». Диалектика знания / незнания чужого, «другого»   (в экзистенциальном понимании этой категории) языка, языкового понимания / непонимания между людьми, полами, народами составляет шарнирную смысловую ось «Повести Букейских лет».

Значим и мотив молчания, становящегося фоном для слова, которое в концентрированной тишине звучит особенно гулко и выявляет свою семантику особенно выпукло. Отметим и мотив слушания-слышания, работающий на общую одухотворённость языкового хронотопа.

Многообразны и тонки авторские языковые ремарки. В каждый коммуникативный акт он всматривается пристально, до самого дна вычерпывая индивидуальную речевую ситуацию. Разнообразны и глаголы, описывающие мыслительно-речевые операции – «скумекал», «гыргочет» и т. д.

Определяющее для романа слово – «вещанье». Титовские герои не столько говорят, сколько именно «вещают», даже когда речь идёт о самых, казалось бы, малозначимых, рядовых и бытовых вещах (этот стилевой контраст придаёт речи героев трогательно-тёплый ореол). «Вещание» подчёркивает весомость, тяжесть  (и нежность, по-мандельштамовскому – «сёстры тяжесть и нежность») сказанного, его действенность. Сказанное  в этом мире по умолчанию означает сделанное. Неслучайно и язык в значении «орган речи», «часть артикуляционного аппарата» неоднократно акцентируется  в романе. Язык становится квинтэссенцией всего человеческого организма: герои романа не столько произносят слова, сколько выдыхают их. Слово буквально «лежит на языке», сливается со всей телесностью в одно, является её непосредственным производным.

Напоследок применим ко второй и третьей частям романа контекстуальный анализ и посмотрим, как и в каких контекстах реализуют себя определяющие для нашей темы лексемы «язык», «слово», «речь».

По количеству и разнообразию контекстов уверенно лидирует «язык»: 1. «Свой язык», выражающий мотив принадлежности, притяжательности, единства «народа-­языкотворца» и «языка-народотворца»: «Одного языка они, народ, и люди, и челядь Утупуршина, и он, Мириан. Одного языка, из-под одного дерева». 2. Внутреннее единство языка, его цельность, центрирующее начало: «Видит он правду свояка царя своего Мириана. Одного языка они, одного народа», «Раньше же все понимали, потому что раньше все вместе жили, и язык был всем один. Все раньше язык этот знали». 3. Язык как дифференцирующий параметр этноса: «Холмы их далеки, а языки странны!» 4. Язык как демиургическое номинативно-творящее начало: «И они в языке своем не знают ни нивы, ни сада, ни виноградника. Потому им их как бы нету». 5. Множественность, многообразие, различие языков. 6. Непосредственное влияние языка на психосоматику, на когнитивный и гносеологический потенциал человека, на его поведение. Знание языка в титовском мире обеспечивает понимание, дарует покой и коммуникативную гармонию, а незнание чревато деструктивом, коммуникативным

неуютом. Эта нехитрая механика облекается писателем в художественную плоть, акцентируется на эстетическом и философском уровнях: «Солнцеликая заклинания и гимны на своем языке ему вещает. Они, младенец и собака, друг друга язык знают. Понятна им речь каждого. Но их речи никто не внимет».

Примечательно, что при всём изобилии и разнообразии контекстов со словом «язык» контексты со словом «речь» практически отсутствуют. Таким образом, важнее речи становится язык как целостная, пластичная, живая система и слово, как его отросток, ветвь этого раскидистого дерева, его живая часть. Слово в мире Титова натурфилософично, космично, природно, возникает из самой стихии: «Умер Вася Шибирский, дурак. Был, ходил он и зимой, и летом босой и полуголый в Букейке. Ветер цапал он в ладонь и подставлял к уху, слушал. Слово он ловил из ветра, искал».

Наиболее же частотный контекст слова «слово» – это идиома «убить словом», вновь возвращающая нас к ключевой мысли о ритуальных истоках языка, о речевом акте как непосредственном действии: «Худое слово убить может», «слово худое все забрало», «убило его недоброе слово». Такое понимание слова – одна из опорных точек сближения прозы Титова с эстетикой модернизма. Речь идёт об изначальной и неизбывной словесной магии, которую пытается (конечно, безуспешно) растворить, уничтожить мёртвый бюрократический язык «словопрений», артефактов которого – иронически остраненных (по Шкловскому) – много в третьей, «современной», части романа. Это «невнятная чужая речь, несущая недоброе». Маяковское противопоставление слов с творческим потенциалом, «испепеляющих слов жжения»                                                и «тления слова-сырца» проходит через весь роман. Мертворождённое канцелярское слово зримо контрастирует с языком живой древности: «И услышен быст                и взда, ибо шляпа премозглая, яко пахнувшю ветру, вдруг полетела куда-то в сторону и взлетела на трибуну около здания райкома и возопила: “Други! Демократия в опасности!” – тем давая товарищу Буркулику, яко вепрю стремучему, траншеи и ямы, валы, засеки, запоры, и заплоты, и прясла, и гряды, и теплицы, и кусты берсеньи колючие, и все на его пути вставшее в единый миг преодолеть,         и себя явити на крыльцо райкомовье, и во чревие евонное себя встрмити, и к кабинету первого взлетети, и дерзко инструктора от двери толкати, и глаголати: “Аз есмь царь вам!” При этом убивающая и воскрешающая сила слова никуда не делась и в современности, и – лишь слегка видоизменив свои формы – присутствует даже                                                                                                                                            в чиновничьем дискурсе: «Собравшись в кучки или приехав друг к другу, определенного они не говорят. Они только друг на друга внимательно смотрят и ждут, кто первым что-нибудь скажет. Нет им говорить свое мнение. Ибо, сказанное, оно может оказаться губительным». Подобное всемогущество слова происходит из того, что само оно – в высшей степени оплотнённое, овеществлённое, отелесненное: «Каждое слово обретает меру веса. Каждое слово становится в локоть шириной. Стеснен он душой от повеления. И легче ему сокрыть знание. Кротко и печально смотрит он в глаза Нинии. Старую Нинию ему жалко. Но стеснен он душой от повеления, и слово             в меру весом, в локоть шириной из уст его не выйдет».

Худое слово у Титова и есть само «худо». А доброе слово и есть само «добро». Таковы непреложные законы языковой этики писателя.

 

Об авторе:

Константин Комаров родился в 1988 году в Свердловске. Поэт, литературный критик, литературовед. Кандидат филологических наук. Специалист по творчеству Владимира Маяковского, поэзии Серебряного века, современной литературе. Публикуется в российских «толстых» литературных журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал», «Нева», «Звезда», «Дети Ра» и других. Автор нескольких книг стихов и сборника литературно-критических статей «Быть при тексте». Лауреат и финалист ряда литературных премий («Лицей», «Дебют», «Белла», «Критерии свободы»). Участник форумов молодых писателей России (2010–2019). Член Союза российских писателей. В настоящее время живет в Липецке.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях: